Текст книги "Предатель (СИ)"

Автор книги: Валерий Осинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Андрей молчал.

– Так что твой Полукаров не зря зарплату получает! Сразу смекнул, как дело повернуть можно. Мы у него не первые! Хорошо хоть про гранаты не знает. Так что пусть я один пару месяцев в психушке посижу, чем хором лет двадцать за экстремизм париться. – Валерьян вздохнул. – Когда Никита замахнулся, я в миг в башке все прокрутил. Пацана в сторону. Алена сообразила и утащила его.

– Осел ты и твой Никита! Его все равно вычислят и поймают. Тебя в главари запишут, как Полукаров нарисовал. Не пойму, как вы в церкви-то встретились?

– Накануне я Серафиму сказал, что на спас со своими в Храм еду. Звал его. А у него служба. Алена сказала, что тоже в Москву собирается. Развеется.

– Не хило развеялись! Все равно не понятно! Никита, что дебил? Или фанатик?

– Откуда я знаю?

– И Серафим вчера молчал об этом…

– Он не в курсе! Смотри не ляпни! Ты ж его знаешь! Станет детей выгораживать, и еще хуже сделает. Чего доброго, в сообщники запишут. С места попрут. От этих козлов жди чего хочешь. Сейчас чем меньше людей знают правду, тем лучше. Даже тебе зря сказал. Еще за границу не выпустят.

Андрей не ответил. Валерьян подумал.

– Олега они вспомнили, чтобы хоть какую жижу из этого говна выжать! Или наказать покруче, чтобы другим неповадно было. За бытовуху орден не дают.

– Ты точно Олега не видел и в этот, как его…в «Форвард» не ходил?

– Братан, сейчас издают, что хочешь! Читают – сотня другая таких же писарчуков! А у Олега столько одноклассников, однокурсников и соратников, что мы с тобой в конце очереди. Если б Никита не швырнул яблоко, мои письмена и прокламации Аркаши были б чекистам до глубокой жопы!

– А французы?

– Ко мне никто не подходил! Не знаю.

– Ладно. Говори, что делать?

– Найди все черновики – я уже не помню, где и что писал, – и все экземпляры рукописи. Их было три. Два в деревне: у нас там дом. Наташа их сожгла. Один у Ушкина. Жена говорит, в квартире был обыск. Жесткий диск из ноутбука выгребли. Но весь текст в твоем компе. Флешка в деревне. В кармане ватника. Не найдут. А вот материалы по рукописи в папочках. Подписаны. Не ошибешься.

– У меня тоже рылись. Серафим сказал.

– И к матери приезжали. У нее целая коробка моей писанины.

– Если жесткий диск и черновики взяли, чего тогда ищут?

– Вторую часть апокрифа.

– На фига она им? – рассеянно спросил Андрей.

– Не знаю! Может, без окончания рукописи нельзя сделать заключение в деле!

– А где вторая часть?

– Еще не написал!

– Может они, что-то другое ищут? Про покушения, скажем, или подобную фигню?

Аспинины переглянулись.

– Откуда твой чекист узнал? – спросил Валерьян.

– Из черновиков на рабочем столе твоего компа!

Валерьян вынул из кармана шорт, сложенный вдвое тетрадный лист.

– Найди, что сможешь. Письма, рукописи. Издания, где они могут быть, здесь! Зайди в институт. Там на заочке декан, Назарова Галина Александровна. Она подскажет что-нибудь. Съезди к матери. Если не брезгуешь, к этим… – Андрей понял: к бывшей жене. – Собери все и сожги. От греха подальше! А то за яблоко эти бляди всех библиотекарей пересажают, где я книги брал! Про пацанов ни слова. Один я выкручусь. В бумагах дневник Аркадия. Я его на твоем столе нашел. О гранатах оттуда узнал! Как чувствовал – добром их болтовня не кончиться. Дневник тоже сожги.

– Ладно. А кто такой Ушкин?

– Мой бывший мастер – руководитель творческого семинара. И бывший шеф. – Валерьян подумал. – Наверняка он слышал об этой истории. Думаю, к нему придут. Тогда старый либо утопит, либо вытащит. Но вытащит с выгодой для себя!

– Ты откуда знаешь?

Валерьян хмыкнул.

– Знаю! Меж нами кошка пробежала, когда я в институте работал. Потолкался я по издательствам. Принес ему рукопись. Мол, по старой памяти почитайте, посоветуйте. А потом закрутилась эта катавасия. Зайди к нему. Он мужичок авторитетный. По большому счету история эта – говно. Может, замнут. Честно говоря, очко играет. На словах мы все орлы. А как пнут – хвост меж лап! И жена с тещей напуганы. Один только обыск им нервов стоил. Соседям не объяснишь, что я не уголовник.

Валерьян кисло улыбнулся и проговорил: – Раньше, когда читал Солженицына, Домбровского или Дудинцева, думал: почему они всей страной покорно шли подыхать в лагеря? А тут понял! Это гигантская молотилка. Она и щас молотит! В любую минуту ее можно включить на все обороты. Только вякни.

– Заблеял, – грубовато приободрил Андрей.

– Ладно. Найдешь дневники – прочти. Быстрее сообразишь, что делать…

Валерьян обнял, легонько оттолкнул брата и у двери долго смотрел ему вслед.

5

В Александров Андрей приехал под вечер.

Двухэтажный дом матери в низине. Первый этаж из беленого кирпича. Рыжий пес трусовато выбрался из будки, отряхнулся и осторожно вильнул поджатым хвостом. За стеклом на подоконнике, у герани – кот в пятнистой шубе. Зевнул, оскалив острые занозы клыков, и махнул на муху лапой по шторке в пол-окна.

Андрей постучал во внутреннюю калитку между огородом и мощеным двориком. Мать вышла, шаркая калошами не по размеру. Она была в вязаной кофте и трико.

На кухне бормотала радиоточка. На столе у грязных тарелок старая газета развернута на кроссворде. Рядом очки. Пузырек корвалола.

Андрей дал матери денег. Продукты. Рассказал, как ездил к Валерьяну. Мать сказала:

– Меня к нему не пустили. Шесть часов ехала. С пересадками. В метро воздуха нет…

Помолчав, добавила: – Тут приходил один. Спрашивал работы Леры. Я на чердаке их сложила. Сказала: ничего нет.

– Мы думали, все выгребли.

– Тетя Шура говорит, сестра моя…

– Да знаю, мам!

– …им бумаги нужны, чтоб Леру посадить. У нее сват в прокуратуре работает. Ты бы им не помогал, сынок!

Андрей не ответил.

Поужинали. Мать ушла к себе в комнатку. Андрей принес с чердака коробку рукописей и две связки книг, – от пыли свербило в горле, – и на втором этаже уселся на пол разбирать бумаги.

Среди старых фотографий, детских рисунков брата и его спортивных дневников на дне коробки он нашарил толстую тетрадь в клеенчатой обложке. Незнакомый почерк. Буквы с правым наклоном рассыпались бисером. Андрей угадал: дневник Аркадия…

Аспинин, стесняясь, словно через плечо заглядывал в чужое письмо, пробежал взглядом по диагонали пару страниц.

«Когда-то я поклялся писать здесь только то, что думаю, теми словами, какие сразу лягут на бумагу. Не зачеркивать. Теперь подбираю фразы. Любуюсь собой!

Ложь в нас. Разрастается, как болезнь. Если я не могу справиться со своей ложью, как смею требовать правды от других».

«На свой День рождения ездил в Климовск». Аспинин посчитал: в день записи Аркаше было пятнадцать. «Не хочу никого приглашать из поселка. У них одна радость – нажраться водки. Встретился с ребятами из летнего лагеря. Сергей Ерофеев, Мишка Дегтев, Стас Калик. Его дразнят калекой. Он не обижается.

Посидели в кафе. Съели торт на четверых. Вспоминали походы, песни у костра. Хотели позвать вожатого. Звонили Сергей Петровичу. Телефон не отвечает.

Географичка влепила четверку. Уже исправил».

«Девки в классе сказали про Наташу Самсонову: «Вот дура, постоянно с книгой!» Оборжешься над этими мартышками!»

Между иными записями был перерыв в несколько месяцев.

«У дяди Андрея живет брат. На столе в рамке фотография тетки с вытянутым лицом и челкой, как у верблюда, и двухлетнего мальчика. Наверное, жена и сын. Книги. Странный набор. Православная библия в закладках. Библейские энциклопедии, «История древнего Рима», православные словари, календарь еврейских праздников».

«Прочитал отрывки из повести В. А. Про детство Иисуса. Он не верит, что Христос – Бог. Точнее, слишком его очеловечил. Глупая вещь. В смысле, написано хорошо. Но это ложь! Вредная ложь!»

«Написал про повесть Патриарху. Жду ответа».

«Вчера разговаривал с Валерием Александровичем. Он работал в кабинете дяди Андрея. Спросил, действительно ли он думает так, как говорил тогда с отцом? В. А. советовал прочесть Ренана и Штрауса. Я ответил: читал. Умные глупости. Они не верят, что Иисус – Бог. Без веры можно объяснить все. Лишь веру нельзя объяснить. Либо она есть, либо ее нет!

В. А. спросил, верю ли я в Христа-человека? В историческую личность? Не знаю!

Отец не заставлял нас с Аленой ходить в церковь, молиться перед сном: дома не было по-другому. По вечерам отец просил читать вслух «акафист сладчайшему Иисусу», жития Святых. Давал читать протопопа Аввакума. «Приобщал к культуре».

В классе и во дворе мы не говорим о Боге. Им не интересно. Они никогда не спросят, когда построили нашу церковь? А ей четыреста лет! Отличники Карпов и Самсонова прочитали Библию и Коран. Для общего развития. Говорят, язык архаичный, местами интересно. Не их вина, что они не понимают язык службы. Для них церковно-славянский или старославянский – волшебные заклинания. Если бы в церкви говорили, как в жизни, толку было бы больше.

Ирина Ивановна говорит, в школе хотели ввести урок Богословия. Но не ввели. В соседней школе есть факультатив. Я сказал В. А., что медицина, наука, музыка, архитектура важнее того, чем занимается отец. В. А. ответил, что поп-музыканты собирают стадионы. Органную музыку слушают избранные. В цирк ходить веселее, чем в церковь. Но без того и другого нельзя. Советовал почитать древнерусскую литературу. «Сказание о Борисе и Глебе», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Повесть о Петре и Февронии», «Корсунскую легенду» и другие. Советовал больше читать русских писателей. С ним интересно».

«Встретились с Ерофеевым. Они на рынке сцепились с черножопыми. Те избили наших. Наших было трое. Сергей собрал весь район, вернулся и навалял черножопым.

Спросил, не скучно ему этим заниматься? Он говорит, мы же не едим к ним торговать и трахать их баб. А если они к нам приперлись, пусть метут улицы и озеленяют город, а не обсчитывают русских на базаре. Попробовали бы мы жить по-своему в их ауле! Что бы с нами сделали?»

«Искал продолжение повести. Нашел на файле отрывки работ дяди Валеры. Перекачал на флешку. Если сделать обращение, будет понятно, чего мы хотим!»

«В детстве к нам приходила женщина с мальчиком. Она целовала отцу руку, маму называла «матушка», заискивала. Мальчика сажали с нами обедать. Нас с Аленой заставляли с ним играть. Он стеснялся, и мать мальчика подталкивала его в спину. С ним было скучно. Он делал все, что ему скажут.

Отец при нас никогда не говорил про женщину плохо. Но мне кажется, родители не уважали ее. Думаю, женщина всем рассказывала, что дружит с батюшкой».

«В церкви молодежи мало. Иногда дети с родителями. Смотрел на Аленку. Жаль ее. В платочке. Стройненькая, как березка. Одна среди стариков.

Рано или поздно все они придут к Богу. Но пока они созреют, жизнь пройдет и зло, что они сделали уже не исправить.

Год назад Валя Осипов говорил в церкви, что Иисус – сказки. Что Коперфильда или Кошперовского две тысячи лет назад тоже приняли б за пророка. Я сказал, что в святом месте так говорить нельзя – Бог накажет. Валя перестал. А через месяц разбился на мотоцикле у кладбища. Случайность? Или Бог не простил?

Их надо силой заставлять читать Библию! Если надо, Коран! Веды! Потом, что хотят пусть читают и сравнивают. Детей силой учат музыке, вместо того чтобы они гоняли во дворе футбол. Заставляют есть кашу, а не чипсы и жвачку!

Иначе, ничего не будет!»

«Вчера ездили к благочинному на именины. Отец с ним дружит. В мощенном дворе «БМВ» с мигалками. После обеда игуменья монастыря Пресвятой Богородицы Марфа рассказывала отцу, как она добивается у губернатора разрешения объявить вокруг монастыря культурно-охраняемую зону. В зону попадут десять деревень. Она сама обходит дворы и требует с жителей подношений церкви за благодать. По ее требованию в ближайшей деревне закрыли магазин, где торговали водкой, и открыли церковную лавку. У Марфы лоснится подбородок. На животе большой золоченый крест.

Наверное, именно так надо заставлять уважать церковь. Но кому эти богатства? Ему? Он и так всем владеет! Людям? Так ведь у них берут!

Дома спросил об этом отца. Ему было неловко за Марфу.

Спросил об этом Валерия Александровича. Говорит: а ты бы что сделал?

Я бы сделал, как в Евангелии. Да Марфы не позволят. В. А. засмеялся.

Если хоть один человек думает иначе, учение Иисуса невыполнимо. Надо заставить думать, как учил Иисус! В. А. ответил, если заставлять, это будет не христианство, а зло.

В чем выход?»

«Встретились с Ерофеевым. Был Никита. Менты за драку на рынке свинтили Дегтева и Калика. Менты говорят, у них приказ. Миша и Стас молчат, но там знают, кто дрался. Сергея выпустили под подписку. У него дядя прокурор. Говорит, будто «следак» давит на то, что драку затеяли наши «на национальной почве».

Я против того, чтобы подонки убивали таджикскую девочку в подворотне. Бить надо не за цвет кожи, а за то, что не принимают Православного Бога. Не хотят знать нашу культуру! Таких своих полно. Сказал об этом Сереге. Он тоже против тупой молотилки. Но проповедями, говорит, ты ничего не добьешься. Добро должно быть с кулаками. Говорю: многие про себя одобряют: «Россия для русских». Но в стране, воевавшей с фашизмом, фашизм пугает людей. А защищать Православие согласятся все. Православию тысяча лет. Веришь ты в русского Бога, или нет, – единственное, что различает друзей и врагов русского народа. Если евангельские заповеди не доходят до человека, надо заставить его уважать веру. Только так можно изменить Россию.

Почему мы не любим черножопых? В них скрытая угроза всему русскому. Иудаизм и ислам – это не столько религия, сколько культура. Иудаисты и мусульмане живут среди нас по своим обычаям и не уважают нашу культуру. Они мирятся с нашим Богом из страха. Тихо захватываю наши города, через наши кошельки. Если бы они ассимилировались в нашу культуру, мы бы их приняли, как братьев. Но сами терпимые к православию только из страха, они требуют терпимости от нас. Мы разрешаем им строить мечети и синагоги, а они нам, что разрешают? Если идти по этому пути, другие религии заполонят Россию. Нас не будет!

А Марфы лишь лобзаются на Пасху, да выбивают культурно-охраняемые зоны.

Сергей сказал, что я говорю толковые вещи».

«Говорил с Никитой и Аленой. Никита согласен: надо действовать. Надо заставить заговорить о себе. Чтобы все поняли, чего мы хотим. У иудеев были зелоты, у католиков – крестоносцы, у мусульман – ваххабиты. Почему им можно, а нам нет?

Никита – дурак, рисуется перед Аленой, но в чем-то он прав. Алена говорит, что ничего делать не надо. Отец знает, что для церкви лучше, а что – нет. Он служит людям».

«Никита дал мне лимонку. Говорит, Ерофеев достал. У его отца в доме много конфискованного. Зачем тебе граната? – спрашиваю. А чтобы с нами считались! Менты защищают черножопых. Значит, им первым достанется. Кто не поймет, встанет в очередь. Сказал, что достанет еще. Носит ее «на всякий случай». Алена не знает».

«Встретились с Сергеем. Он сказал, если у меня есть знакомые, которые думают так же, как я, пацаны помогут. Договорились встретиться на той неделе».

«В. А. узнал, что я напечатал в интернете его статью и обращение к президенту. Ругался. Говорил, что надо много знать, чтобы рассуждать об этом. Я ответил, когда говоришь искренне, порядок слов не имеет значения. Вы настоящие мысли выкинули в корзину, а если б не врали себе, вас бы читали, как Пелевина.

Он резко ответил, что со мной говорить бесполезно. Я рассказал о Сергее. Они умеют бить. А если придут в церковь не как стадо, а от сердца, наши разговоры перестанут быть трепней. Вы сумеете им объяснить лучше, чем я!

В. А. просил хорошо думать, прежде чем делать, и о статье забыть».

«Поступил в институт. Я молодец!»

«…Люблю русскую культуру не в косоворотке и лаптях, а в пенсне и галстуке…»

«Сегодня заговорили с В. А. о книгах, которые он советовал прочесть.

Я сказал, что думаю. Если бы Пыпин не нашел сборник со «Злочестьем», Мусин-Пушкин «Слово», Тихонравов «памятники» старообрядцев, а Курицын не передрал у Бонфини из «Венгерской хроники» о Цепеше, ничего страшного не произошло бы! Когда Грозный в переписке лаялся с Курбским, а мятежный протопоп в Пустозерске кропал свою «Книгу бесед» и «Житие», у них уже были Гомер, Сапфо, Эзоп, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, Вергилий, Гораций, Данте, Петрарка, Боккаччо, Рабле, Ронсар, Сервантес, Шекспир, Мильтон. Что дало русское средневековье мировой литературе? «Слово о полку Игореве»? Знаменитый «Плач Ярославны» в сущности – тема Андромахи из Илиады. Майков в предисловии к своему переводу увидел в «Слове» державинское изображение Екатерининских орлов, почувствовал пушкинскую стройность, сдержанность и меткость выражений, разглядел во всем этом притаившийся зародыш лучших страниц Тургенева. Где? Чему классики учились по «Слову»? От одиннадцатого до восемнадцатого века оно сохранилось в единственном экземпляре, в каком-то харатейном списке летописи! На Западе даже костры инквизиции не выжгли пространство от Платона до Вольтера. «В пыли книгохранилищ монастырских монахи соскабляли с пергамента стихи Лукреция и Вергилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды». Было что соскабливать! У нас же, по Бердяеву, рабы склонили выи под ярмом поповской церкви. И полились печальные и длинные славянские тексты, хитрые умозрительные построения, болтовня о вопросах веры. Официальная, от власти литература была бездарна. В тоталитарной Московской Руси не было мысли, не было и литературы. Ибо власть святых утвердила лишь диктатуру над духом в нашей провизантийской культуре. И диктатура над духом, творчеством, мыслью и словом стали злом, ложным направлением воли к властвованию. А так порождается лишь рабство!

Лихачев утвердил «Сказание о распространении христианства на Руси». Шахматов объединил три «Начальных свода». Но Сумароков списывал «Две епистолы» из «Поэтического искусства» Буало, а не наоборот. Хемницер, Измайлов и Крылов брали за образец Лафонтена и Лессинга, а не наоборот! Новая русская литература началась в 1730 году «Ездой в остров любви», по образцу Тальмана. Тредиаковский «переложил» 143-й псалом. Ломоносов в четырехстопном «Хотине» узаконил перекрестную и парную рифму. Но учился у немца Гюнтера.

Пушкин с томом Парни подмышкой, черпал вдохновение не у Киево-Печерского чернеца, а списывал «Золотого Петушка» у Вашингтона Ирвинга. Лермонтов подражал Байрону. Толстой – тщеславный эгоцентрик! Враг любви и свободы! Мораль Толстого – это прямое отражение его интимной жизни. Когда он счастливо женат, в «Войне и мире» он воспевает семейную жизнь. Ненавидит Софью Андреевну, и в «Анне Карениной» наказывает ее за то, что та ушла от Каренина. Состарился и остыл к деревенским девкам – написал «Крейцерову сонату» и запретил половую жизнь. О «проклятых» французских поэтов, по Роллану, судил из стихотворений с 28-х страниц их книг! Набоков отбрил Достоевского в лекциях для студентов. Так что осталось от древнерусской литературы и классики? Словами Толстого о Шекспире: «одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди…»

На бумаге за столом у меня ладно получается. Говорил сбивчиво.

В. А. долго молчал. Потом спросил, к чему я завел эту «богдановщину»?

К тому, что не надо мутить простой народ. Раньше в церковно-приходских школах крестьян учили грамоте по Закону Божьему. Им хватало!

Потом извинился. Сказал, что специально провоцировал его. Знания можно использовать во благо и во вред. Вы много читали об Иисусе. А чем все кончилось? Написали о нем небылицы. Только вера помогает разобраться, где правда.

В. А. промолчал».

«Перечитал то, что написал в школе и на первом курсе. Злые, брехливые щенки! Аленка права: вера – это любовь. Детство закончилось».

«Она не любит Никиту. Она любит «его». Никита не знает. Жалуется мне. Рехнулся на политике. Говорит, пора действовать. Чтобы о «нас» заговорили, надо «отстреливать вождей». Никого он отстреливать не будет – бесится от неразделенной любви».

«Она смотрела на «его» фотографию в книжке, которую «он» подарил отцу. Увидела меня, покраснела и бережно спрятала книжку в сумку».

«Ездили в Питер. Бельков, наконец, допер. За обедом у мастера. Алена говорила резко. Никита понес какую-то чушь. Сказал, что «всех Путиных-Медведевых пора к стенке ставить». Напомнил, мою запись в блоге «про физическое устранение политических фигур». Сказал, что он не один, кто думает так, и скоро у них будет достаточно оружия, чтобы покончить с Кремлевской мразью. Обозвал меня трусом и сказал, что я способен только трепаться! В Вологду Никита уехал один. Мы с Аленой – в Москву. В поезде она сказала, что «он» считает ее ребенком и любит жену. Сказала, если я расскажу кому-то, я ей не брат. Плачет. Родители думают – из-за Никиты.

Даже здесь не называю его имя. Боюсь грязью испачкать ее любовь».

Андрей на кухне заварил чай, вернулся в комнату и долго размышлял.

Кто хулиганил в церкви, решил Андрей, вероятно, уже знают, – записи камер наблюдения давно должны были просмотреть! – и то, что Валерьян знаком с детьми Серафима рано или поздно установят. Не торопятся «раскручивать дело», потому что не ясно, как сказал чекист, что с этой историей делать. К тому же ни хулиган, ни само дело никуда не денутся – куда спешить?

С холодком в сердце он подумал, что Валерьяна «там» могут держать неизвестно сколько.

Андрей вырвал из записей Аркадия страницу о гранатах. Дневник и черновики сложил в папку: в записях поповича, во мнении Андрея, не было ничего, кроме эмоций; в черновиках брата – зачеркивания и переносы.

Если этот хлам нужен Полукарову, решил Андрей, он отдаст бумаги. Разведчик убедится, что Валерьян отговаривал подростков от глупостей! – и его отпустят.

Было неловко перед Никитой. Но с хорошим адвокатом ему, может, ничего не дадут! – подумал Андрей. Главное, чтобы парень не болтал лишнего.

Андрей пытался успокоить совесть, в глубине себя, зная, что боится за Валерьяна, больше чем за детей Серафима.

О фотографии в книжке и, кто – этот «он», Аспинин не понял.

Из коробки Андрей выудил толстую тетрадь с загнутыми уголками – дневник брата, – и отложил: глаза слипались от сна.

Назавтра мать продуло. Весь вечер перед отъездом Андрей готовил ужин и отпаивал Галину Семеновну чаями и настойками. Было не до чтения.

Наутро он отправился в Москву.

6

В Москве Аспинин был за полдень. Охранник, – в окно сторожки блестела форменная пуговица, – спросил: «В книжный?» Аспинин утвердительно промычал, и прошел через турникет. Справа завиднелась вывеска книжной лавки.

Аспинин расспросил у заочников, по тесным коридорам бывших хозслужб усадьбы поднялся на второй этаж и вошел в солнечную комнату.

У стола просматривала бумаги ахматовского типа женщина, лет пятидесяти, рослая, худощавая, с каре каштанового цвета, и с ровно подстриженной челкой до бровей.

Они поздоровались.

– Как же вы похожи с Валерой! Как он…там? – у женщины оказался тихий голос, с примесью грудного шепота, хотя она говорила вслух.

– Прислал за помощью. Вы уже знаете?

– Да. К нам приходили. Но здесь только личные дела студентов. Сейчас обед. Все в столовой. Попьемте чаю? Свежий.

– С удовольствием.

Назарова повела Аспинина в смежную комнату. Походка у декана была мягкая, неслышная, будто кошачий шаг. Они присели в низкие скрипучие кресла.

В закутке на десертном столике под рукавицей млел заварной чайник из фарфора.

Назарова разлила заварку и добавила кипяток. Слушая Андрея, она тихонько вращала чашку в пальцах.

– То, о чем говорит Валера с ваших слов, очень личное. И давно написано другими.

– Я в этом ничего не понимаю. А что Ушкин за человек?

– Не думаю, что он поможет. Свой нашумевший «Престидижитатор» он списывал с себя…

– Не читал.

– Он описывает бездарного завистника, который расправляется со своими даровитыми учениками. Кому-то такая откровенность нравится. Принято считать, что автор это не его герой…

Назарова бесшумно положила на блюдце ложечку, оправила розовый свитер ручной вязки и янтарные бусы, и подошла к окну, ржавому от уличной копоти. Через дорогу экспрессионистскими мазками мутнел бульвар.

– Подойдите. – Андрей подошел. – Видите нищего в стареньком пальтишке? Я специально его высматривала.

На аллее бородатый бродяга клянчил у прохожего мелочь.

– Это наш бывший студент! Он приходит сюда каждый день. Ушкин приказал охране не пускать его во двор института. Но мы выносим ему поесть. Денег не даем: пропьет. – Назарова помолчала. – Талантливый был парень. Это он придумал Ушкину прозвище, простите, обрезанный Пушкин. Иначе как Иудушка Головлев он его не называл.

– Почему?

Они вернулись в закуток.

– Ректор предложил ему стать старостой курса. Рассказывать о недовольных. Якобы для того, чтобы вместе работать над ошибками. Парень отказался. Он дружил с кафедрой иностранных языков. Свободно говорил на немецком, английском, французском. Там открыто презирали Ушкина. Тот поделать с ними ничего не мог: мужья преподавателей – дипломаты и разведчики. Они советовали женам сторониться нового ректора. – Назарова пригубила чай. – А потом этот студент представил на кафедру творчества повесть, как проект дипломной работы. Ушкин по совместительству руководит и там. Повесть к защите не допустили. Парень попал в психушку. Затем его перевели на заочку. Он бросил учебу и запил. Рукопись и черновики исчезли. В усадьбе много легенд о неудавшихся судьбах. Но эту повесть я читала.

– И что в ней?

– Некий литератор предлагал надзирающим органам шпионить за коллегами, взамен на литературную карьеру. В тексте, со слов студента, назывались подлинные имена жертв, кличка провокатора. Конечно, разоблачениями давно никого не удивишь. А шестидесятые годы это не тридцатые. Тем не менее…

– Словом, не поможет?

– Трудно сказать. Господа из известного ведомства были у него. А Валера до сих пор там.

– Ваш ректор не всемогущ…

– А почему они так вцепились в эту историю и, причем тут повесть?

Андрей пожал плечами, подумал и рассказал о детях священника и прокламациях.

– Возможно, они хотят связать все в организованную группу, – сказал он.

– В нашей стране уже ничему не удивляешься.

– Ну, хорошо! Если не Ушкин, кто из влиятельных писателей может заступиться за брата? Есть же у вас какая-то корпоративная солидарность!

– На литературу сейчас почти не обращают внимания. Творческие союзы как серьезные общественные институты себя изжили. Их руководители заняты коммерцией. Отдельные литераторы имеют общественный вес. Но, как правило, они заняты собственной литературной судьбой. А на Валере имя не сделаешь.

В коридоре послышались голоса. Обед заканчивался.

– Знаете что? Если вам удастся найти что-нибудь стоящее из работ Валеры, покажите мне. Я отдам это на кафедру новейшей литературы. Они составят свое, положительное мнение. Это, конечно, не их профиль. Но, в конце концов, ваш брат защищался у них. И еще. Вот вам телефоны моих знакомых. – Назарова шариковой ручкой набросала из записной книжки на листок номера и фамилии. – Поговорите с ними. Я их предупрежу.

Андрей пробежал незнакомые ему имена в списке, поблагодарил, и они простились.

Ушкина в ректорате не оказалось. Аспинин оставил секретарю визитку и ушел.

7

По мобильнику Андрей набрал номер одной из редакций, указанных братом. Никто не ответил. Тогда он отправился пешком по бульварному кольцу к Арбату, надеясь, что за час прогулки по адресу кто-нибудь объявится.

У памятника Есенину на аллее Аспинин заметил давешнего бродягу. Тот на скамейке скрестил вытянутые ноги, распял руки по спинке, зажмурился и подставил солнцу кадык, заросший рыжей шерстью. Рядом с бродягой остановились два постовых срочника в мешковатой форме, с планшетами и дубинками, висевшими, как хвосты. Старший наряда пнул бомжа в драный башмак. Бродяга неохотно подтянул колени.

– Эй, парни! – окликнул Андрей патрульных. Те обернулись. – Это мой знакомый…

Аспинин сунул солдатам по сотне. Те подозрительно оглядели его костюм. Еще не приученные брать, спрятали деньги и, тихо переговариваясь, побрели восвояси.

– Зря дали! – сказал мужичок. – Салаги. И так бы отстали. Но все равно, спасибо.

Он снова развалился на скамейке. Ему было лет тридцать пять. Прямые с проседью и сальные волосы завивались и закрывали уши. Мефистофелевские брови и некое подобие клиновидной, неухоженной бородки придавало его лицу хищное выражение. Под распахнутым пальто вельветовая рубашка навыпуск и вельветовые штаны сильно износились. От бомжа разило потом.

Аспинин присел с краю и снова позвонил в редакцию. Телефон молчал.

Мужчина приоткрыл рыжие, как у рыси, глаза.

– Мы знакомы? – в его сипловатом голосе прозвучало недовольство.

– Нет. Мне о вас только что рассказала Назарова.

– А-а, – равнодушно протянул бродяга. – Хорошая женщина. Увидите, кланяйтесь.

– Пиво будете?

– Угостите, буду! – не меняя позы, ответил бомж. – А еще водки и поесть.

Минут через десять он ловко, нетерпеливыми движениями содрал крышку, махом выпил «мерзавчик», затем крепким белым клыком вскрыл бутылку пива, сделал несколько больших глотков и покосился на Аспинина. Бродяга заметно приободрился.

– Вот колбаса, хлеб и плавленый сыр. – Андрей подвинул бомжу пакет с продуктами.

Бродяга еще глотнул, и, облизнув губы, спросил:

– Так, что вам нужно? Вы же не зря подсели. Заочник? – Он мотнул головой в сторону института. – Хотя, нет. Такой респектабельный господин! – бродяга обежал Андрея насмешливым взглядом.

– Просто так подсел.

– А! Пожалели! – В голосе бродяги послышалась ирония. – А может, я специально мозолю глаза господам гуляющим, чтобы знали, как выглядит ныне русская культура.

– Не врите. Русская культура себя уважает.

Бомж, прищурившись, с любопытством посмотрел на Аспинина.

– Значит, не верите в Мармеладовых и в горьковских босяков?

– Не верю.

– И я не верю. А во что вы верите?

– Вам хочется знать, во что я верю, или, что я думаю именно о вас?

– Как вы можете обо мне что-то думать, если вы меня не знаете?

– Из рассказа вашего декана немного знаю. Потом, ассоциации с братом. – Бродяга прищурился. – Вам действительно любопытно? Что же! Очевидно, науки давались вам легко. Вы выбрали то, что получалось у вас лучше всего – литературу. В молодости вам нравилось апостольствовать в хмельной компании единомышленников. Но первая же неудача опрокинула вас. Вы поняли, что проще не подниматься, называя это внутренней свободой, чем вопреки всему оставаться собой. Как это каждый день делают миллионы обывателей. Вы приходите сюда из тщеславия: надеетесь, что в усадьбе еще помнят вас. Вздыхают: «а ведь был талант!» В глубине себя знаете: лень уничтожила в вас последний стыд перед теми, кто вас любит: перед родителями, друзьями. Вы же любите лишь свою жалость к себе. Чем все закончится? Кто знает? Может, вы замерзнете пьяным под забором. А может, доживете до глубоких седин, злобненький, завистливый, никому не нужный старикашка.