Текст книги "Хороший наш лагерь"

Автор книги: Валерий Воскобойников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерий Михайлович Воскобойников
Хороший наш лагерь

Еду в лагерь

– Не наш ты сын, – сказала мама.

– Да-да, не наш, – сказал папа.

– Разве я валяюсь под грязными машинами с незнакомыми людьми? – спросила мама. – Нет, – ответила она сама. – Разве я брожу весь день неизвестно где, разве я приношу домой ржавое железо? Нет, – ответила она снова.

– Это не железо. Это мы гоночную машину собираем с Евсей Александровичем, – сказал я.

– А я? Разве я прерываю старших, когда они говорят? – сказал папа.

– Ты поедешь в пионерский лагерь, – сказали они вместе.

– Там тебя научат, – сказал папа. – Будешь вставать и ложиться по горну. Там ты будешь жить по режиму.

– И тебя уж не угостят ирисками после обеда, – сказала мама.

– Там ты исправишься быстро, – сказал папа. – А если не исправишься, – сказал он дальше, – если не исправишься, то мы не возьмем тебя в Крым!

Вот какие мои родители. Ни за что человека в лагерь. Отдыхал бы я во дворе. Помогал бы собирать гоночную машину Евсей Александровичу.

А через день я уезжал в пионерский лагерь. В тот день утром мама стала печь пирожки.

– Нельзя же в дорогу без пирожков, – сказала она.

– Мне ехать всего полтора часа, – сказал я.

– Напеки ему побольше и пусть все съест, раз он препирается, – сказал папа из ванны.

И мама пекла. И на кухне был дым, который не уходил в форточку. И я стал ненавидеть пирожки, хотя любил их еще вчера.

И мы чуть не опоздали, даже прыгали на ходу в трамвай.

А когда прибежали на вокзал, все сидели в вагонах, пели про четырнадцать минут до старта. Из окон торчали девчонки, прощались с родителями. У двери стояла старая женщина и говорила:

– Никонов Саша, где же он? Где Никонов Саша?

– Это мы, – сказала подбежав мама и поставила мой чемоданчик.

Я пошел в вагон. Там были все незнакомые ребята. Они пели, плотно сжавшись на скамейках, и сидеть было негде.

– Сашу! Позовите Сашу! – закричала вдруг мама на платформе. Она стояла у окна и махала сеткой с пирожками.

Толстая девочка передала сетку мне.

– Теплые, – сказала она.

Электричка тронулась. Родители побежали рядом с окнами.

– Мама, мама, поцелуй Бобика! – кричала девочка позади меня.

Я стоял посреди вагона, а все сидели. Я стоял один с чемоданчиком и с пирожками в сетке. И никто меня не замечал.

– Ну-ка вы там, трое, сядьте теснее, – закричала вдруг толстая девчонка, которая передавала мне пирожки, – видите, негде сидеть человеку.

– Мы что, мы – пожалуйста, – сказал кто-то в тюбетейке и потеснился.

– Тебя как зовут? – спросил он меня.

– Саша.

– А меня – Витька. А его – Наум, – сказал он про своего соседа.

– Давайте в одну палату, – сказал потом Наум.

– Точно, – сказал Витька и пощупал тюбетейку.

– Хотите пирожков? – спросил я.

– Давай, – сказали они вместе.

– Эх пирожки, пирожки-дружки, – запели сбоку от нас.

– Ешьте с нами, – предложил Наум, – кому пирожков, у меня еще конфеты есть!

– А у меня – яйца! – закричали с другого конца. – И еще у меня сгущенное молоко в банке. Кому молока?

– А на самолете дают завтраки бесплатно, – сказала девочка сзади. У нее были красные ленты на голове.

Скоро мы все съели и стали петь. Нами дирижировала вожатая Алла Андреевна.

Двое одинаковых людей у окна играли в морской бой и не пели.

– А почему не поете вместе со всем коллективом, – подошла к ним Алла Андреевна. – Кто вы такие?

– Мы – Сушковы, – сказали они, и Алла Андреевна сразу от них отошла.

– Их чуть не исключили из лагеря в прошлом году, – сказал Наум, – они ночью всех гуталином вымазали.

– Подъезжаем! Подъезжаем! – зашумели в вагоне.

– Отряд, стоп! – скомандовала пожилая женщина, Евгения Львовна, и поезд встал.

* * *

Рядом с платформой стоял грузовик. Мы сложили на него вещи и пошли пешком. Мы шли по шоссе. Асфальт был теплый, и от нас оставалось много следов. По бокам рос лес. Я стал смотреть, какие в лесу ягоды.

– Вот за поворотом сейчас засинеет, – сказал Наум, – ух и засинеет! А над озером наш лагерь.

– У меня маска с трубкой и плавки в чемодане, – сказал Витька.

– Поплаваем, – пообещал Наум.

Мы прошли поворот, а озера не было.

– Или дорога другая? – забеспокоился он.

Мимо нас на красном мотоцикле, пригнувшись, как гонщик, промчался человек. Он был с длинными волосами, с черной бородой и в рясе.

– Поп, поп на мотоцикле! – закричали ребята.

И никто не заметил сначала, как показалось озеро. Оно было длинным. На берегах росли сосны и отражались в зеленой воде.

– Лагерь! – закричал Наум, и я увидел на горе несколько домиков.

– А там купальня, – показывали братья Сушковы. Но купальни я не увидел.

У лагеря нас встретила женщина в белом халате с фотоаппаратом у глаз.

– И Сушковы здесь, – сказала она, глядя сквозь аппарат.

– Это шеф-повар, – сказал Наум.

Из столовой пахло гороховым супом.

– Вот наша дача, – сказала воспитательница Евгения Львовна.

Она остановила нас около синего домика с красной крышей. Над дверью висел флажок. «Второй отряд» – было написано на нем.

Домик стоял выше всех на горе. И под нами вокруг качались сосны, ели, а совсем внизу было озеро. По озеру бегал ветер, гонял волны, и на волнах выступала пена.

Меня тоже выбрали

После полдника нас посадили на поляне около дачи.

– Будет сбор отряда, – сказала Алла Андреевна.

Мы сидели вместе всей палатой: Витька, Наум, Толик, я и Сомов.

– Сначала выберем барабанщика и горниста, – сказала Алла Андреевна.

– Я! Я в барабанщики! – закричали ребята.

– Но кто же горнист? – спросила Алла Андреевна. Горнить никто не умел.

– А я буду горнистом, – сказала толстая девочка.

– Ха-ха-ха! Девчонка – горнист, вот смехота! – закричали Сушковы, и все ребята начали махать руками и смеяться.

– Наверное, Сушковы хотят быть горнистами? – сказала Алла Андреевна.

– Мы? Мы не умеем, – сказали братья Сушковы.

– А Катя умеет. Покажи им, Катя.

Толстая девочка взяла горн, сделала злое лицо и громко затрубила.

– Во, это сигнал! – зашумели Сушковы. – «Бери ложку, бери хлеб».

Катя протрубила еще.

– Это тоже ничего, – сказали Сушковы. – «Спать, спать по палатам». Можно и поспать.

– А это нам ни к чему, – сказали Сушковы потом. – «Вставай, вставай, дружок». И кто его выдумал!

Тут Катя заиграла песню, и я сразу понял, что она трубит «Пусть всегда будет солнце».

– Хороший горнист Катя? – спросила Алла Андреевна. Все закричали, что хороший.

– А вы смеялись сначала. Катя, между прочим, кончила кружок во Дворце пионеров. Нехорошо так – смеяться не разобравшись.

– И в самом деле – нехорошо, – сказал мне Толик, который сидел рядом.

Потом мы выбирали совет отряда.

– Кто нас выдвинет, худо тому будет, – предупредили Сушковы.

И мы выбрали девочку с красными лентами, которая рассказывала, как кормят в самолете.

Ее звали Нина Баскакова. Нину не знал никто, но она сказала, что всегда была или председателем или старостой в школе, и мы ее выбрали.

А потом вдруг выбрали меня. Я и не ожидал совсем. И не знал никого. Всех отличал только по штанам да по рубашкам. А меня уже знали. И по фамилии и по имени.

– Сашку, Сашку нам в звеньевые! – кричали братья Сушковы.

И я стал звеньевым второго звена. В звене вся наша палата и братья Сушковы.

– Будешь доставлять нам добавку в столовой, это мы любим, – сказали они потом.

* * *

На второй день мы пошли играть в футбол. Нас вела Алла Андреевна. Она была в синих брюках. Мяч она не держала в руках, а подкидывала, ловко ловя его в воздухе и красиво перегибаясь.

– Это разве игра, – говорил Сомов дорогой, – бутсы не дали, пионервожатая за судью. Я только нападающим буду.

На поле мы разделились, девчонки сели за нас болеть и петь песни. Мы начали играть. Я был запасным команды без маек. У другой команды запасного не было. Другая команда была в майках.

Сомов схватил мяч и повел его к воротам одетых. Рядом бежал Толик и кричал:

– Сомов, пас! Сомов, пас!

А Сомов ни на кого не глядел. Потом на него налетели братья Сушковы.

Сомов упал, вскочил и стал дрыгать левой ногой, будто его ударили.

А Сушковы быстро приблизились к нашим воротам, и если б вратарь Наум не кинулся им под ноги, был бы нам гол.

Алла Андреевна перевела Сомова в запасные за эгоизм.

– Тоже, судья, – проворчал он, и я вышел на поле.

Сначала мяч мне никак не попадался. Я бегал и не ударял. Потом я остановился, и вдруг все поле показалось мне страшно маленьким, будто я смотрел на него издалека, и все игроки понятными заводными человечками.

Я ринулся на них, отнял мяч и стукнул в ворота. И так точно я стукнул, что сразу забил гол.

Девчонки закричали изо всех сил, а Нина Баскакова даже по имени:

– Ура! Саша!

И все меня поздравляли.

Только мяч выбили из ворот, я снова ринулся к нему, но споткнулся. И больше мяч мне не попадался. И поле футбольное было огромным, и все игроки большими и быстрыми.

Алла Андреевна поменяла нас с Наумом. Я сел у ворот и стал вытирать пот со лба и с живота.

Пока я отдыхал, Наум забил два гола. От него все шарахались, когда он бежал, даже Сушковы.

Он бы забил еще голов десять, но Алла Андреевна остановила игру.

К нам пришел инструктор по плаванию, плаврук.

– Сколько вас гавриков? Всех научу, – сказал он и начал учить нас плавать кролем без выноса рук.

Мы поплавали с полчаса на футбольном поле, а потом пошли в купальню и плавали там на мелкоте.

Плаврук ходил по берегу и руководил нами.

Лапти

– Пошли есть клубнику, – сказал Сомов. Мы лежали в палате после отбоя.

– А кто ее дает? – спросил Витька.

– Видел сторожа? Во кулак! Сколько у него клубники.

– Так это же будет воровство, – сказал Наум.

– Сам ты воровство. Он будет есть ее тазами, а мы смотреть, да? Видишь у него в окне свет?

– Вижу, – сказал Наум.

– Это он ест ее, клубнику свою. И утром ест, как встанет.

– Я не пойду, – сказал Наум.

– Я тоже, – сказал Витька, – я ногу занозил.

– И я, – сказал я.

– Толик, пойдешь? – спросил Сомов.

Толик сразу захрапел.

– Тогда я Сушковых позову.

Сомов взял Витькину тюбетейку и пошел из палаты. Они трое протопали по лестнице.

Только они ушли, к нам поднялась Евгения Львовна.

– Спите? А где Сомов? – спросила она. – Звеньевой!

– Он ушел в туалет, – сказал я.

Она прошлась по палате и постояла у окна.

– Что-то долго он там задерживается… Странно, странно, – сказала она, подождав еще.

– Можно, я схожу за ним? – сказал я.

– Куда?

– В туалет.

– Он что, дороги не знает сам?

– Да, не знает. Там лампочка перегорела, а он говорит: «Как темно, так я сразу теряю всю ориентацию».

– «Ориентацию». Ну, сходи.

Я надел сандалии и пошел вниз.

От крыльца я, пригнувшись, побежал к забору. Всюду было темно и дул прохладный ветер.

За забором среди кустов кто-то посвистывал.

– Эй! – окликнул я шепотом. – Вас Евгения Львовна ищет.

Свист оборвался. Я повернулся, чтобы идти назад. Передо мной стоял старик.

– Кушал клубнику, мальчик? – сказал он.

– Нет, это я заблудился. Ищу-ищу свою дачу. Это не моя? – показал я на его дом.

– Нет, это моя. Что ж ты по ночам ходишь? Ты бы днем пришел. Днем и ягоды лучше отобрать, какие спелые. А ты ночью. Ночью кто ходит, знаешь?

– Нет.

– Лунатики. Ты не лунатик?

– Я?

– Ну да, ты?

– Я – нет. Я вратарь.

– Значит футболист. Ну пойдем, угощу, раз футболист, – сказал он и открыл калитку.

Я пошел за ним и мне было страшно. «Кто его знает, чем он угостит», – подумал я.

Он порылся у крыльца и дал тяжелую корзинку.

– И своим уделишь. Они тут рылись на пустых грядках.

Я стоял посреди дорожки.

– Занеси корзинку завтра, я тебя и рассмотрю, каков ты вратарь.

И он засмеялся громко, так громко, что где-то рядом вскрикнул петух.

Я поднялся в палату, а корзинку оставил за дверью. Евгении Львовны не было, и Сомов рассказывал про клубнику. Он сразу замолчал, как увидел меня.

Потом мы ели ягоды. Позвали соседнюю палату. А они позвали своих соседей. На койках сидели все ребята нашего отряда.

И все мы ели клубнику.

– Надо старику дров наколоть, – сказал Витька, надевая тюбетейку.

– У него есть дрова, – сказал Сомов.

– Тогда козу поймать, когда сбежит.

– А козы нету.

– Что же ему сделать еще? И делать-то нечего.

– Я завтра посмотрю что́, – предложил я.

– Точно, – решили все, – и мы ему сделаем.

* * *

– Футболист пришел, – сказал старик, когда я встал у его калитки после завтрака.

Он сидел на крыльце, вокруг валялись тонкие щепки, и он плел из них корзину.

– Это вы под клубнику плетете? – спросил я.

– Под какую клубнику? – И он засмеялся. – Это не корзина. Это лапоть. Знаешь лапти? Плету для киностудии.

– Зачем?

– Снимают фильм. Сто шесть пар лаптей, – вот какой заказ. Раньше что, вся Россия ходила в лаптях. А теперь ботиночки, туфельки. Не стало лапотников. На всю область двое. Умирает лапотное дело.

– А вы делитесь опытом, тогда не умрет.

– С кем делиться? Вот ты хочешь плести лапти?

– Я?

– Ну да, ты. Или друг твой какой-нибудь.

– А что, я хочу. Только не умею.

– Хочешь? – и старик подозрительно на меня посмотрел. – А не убежишь?

– Нет. Зачем убегать.

– Тогда садись. Подожди, схожу за стулом.

Старик принес из дома стул и еще железный крючок и деревянную колодку.

– Видишь крючок? Это кочедык. Им и плетут. Сначала плетешь, значит, подошву. Тут лыко толще, чтоб не снашивалось. А поверху пойдет кайма, обушник то есть, на нем лыко загибается.

И старик показал, как нужно держать кочедык и тянуть им лыко. Сначала у меня все падало из рук, а потом стало получаться.

Мы поработали всего чуть-чуть, а Катя уже загорнила на обед.

– Завтра можно я кого-нибудь приведу? – сказал я.

– Давай, – сказал старик, – только начальству доложите, куда идете. А меня зовите Феофан Феофановичем.

Бессмертие

Толик был рыжий, и его нельзя было стукать по голове. Даже в футбол он играл в Витькиной тюбетейке. Осенью он свалился с мотоцикла, с заднего сиденья, и получил сотрясение мозга. Теперь у него болела голова.

Братья Сушковы нарочно его стукали, и он уходил за угол или еще куда-нибудь и плакал.

– Рыжий пошел реветь! – кричали братья Сушковы, и все отворачивались друг от друга.

В первые ночи мы долго не засыпали. Мы пели песни или кричали просто так, кто что хотел.

Евгения Львовна ходила по палатам и уговаривала нас заснуть.

Однажды мы не кричали, а рассказывали истории. Я рассказал про человека с тремя глазами. А Толик рассказал целую книжку про путешествия. Она называлась «Среди скал и людоедов».

На следующий вечер мы попросили еще рассказать ту книжку. Он стал рассказывать другую: «Я побывал на Марсе». Эту книжку написал его отец, – сказал он.

Как раз братья Сушковы зашли к нам, чтобы подраться подушками. Они стали слушать Толика и просидели у Наума на кровати весь вечер. Они пришли и на другой день дослушать ту книжку.

А когда утром к Толику пристал толстый Митька из первого отряда, они увели того Митьку в овраг и долго оттуда не возвращались.

* * *

Я нашел Толика у забора. Сегодня он был грустный.

– Хочешь научу лапти плести? – сказал я.

– Знаешь, я сейчас все думаю.

– Зачем?

– Жить мне не хочется.

– Как так не хочется?

– Понимаешь, я прочел одну книгу. Там говорят, что земля ужасно маленькая по сравнению со звездами, как песчинка и арбуз. А звезд этих миллиарды, даже больше. И весь мир существует вечно. Понимаешь, всегда был и будет.

– Ну и что, я тоже про это слушал лекцию. По радио.

– Я как об этом подумаю, сразу жить не хочется. Люди, значит, ничто, меньше песчинки для мира. Он и не замечает нас.

– Пускай не замечает, нам-то какое дело.

– Значит, живу я или нет, миру все равно. И еще в той книге написано, что все люди когда-нибудь погибнут. И земли не будет, и солнца тоже не будет, а мир – будет.

– Это еще как сказать. А бессмертие?

– Что бессмертие?

– Да его же изобретут. Очень скоро изобретут. А потом мы полетим к звездам. Тоже будем всегда жить, еще подольше мира.

– Когда это еще будет. Я-то все равно умру.

– А может, и скоро. Если бы каждый старался и работал, скоро бы было.

– Это верно, – сказал Толик, помолчав, – только не каждый старается. Из-за этого так и долго, наверное, что не каждый.

– По радио бы объявить, – сказал я.

Разные разговоры

Мы с Ниной дежурные по даче. Мы подмели пол, я наверху, а она внизу, а еще подмели лестницу и вынесли мусор в овраг. Потом мы стали ждать отряд. Он полол турнепс в колхозе.

Нина заполняла отрядный дневник. Оказывается, у нас есть свой дневник. В нем написано про каждый день, что и как мы делаем в лагере. Нина писала: «Сегодня прекрасный день. Дружно, с отрядной песней, мы пошли на помощь соседнему колхозу «Борец».

Она закончила страницу, и мы начали разговаривать. Нина рассказала, как летала на «ТУ-104» к бабушке в Свердловск. Рассказала про бабушку и про своих родителей. А еще про рыб в аквариуме и про щенка Бобика. А я рассказал, как у нас жил еж в прошлом году. Днем он сидел под шкафом, а ночью хлопал по полу и катал бутылки. Потом я тоже рассказал про своих родителей и про Евсей Александровича, который собирает гоночную машину. А Нина вынесла тетрадь и сказала, что она пишет стихи. Даже дала прочитать кое-какие старые. Про лагерь она тоже успела написать несколько стихов – «Мы любим стоять на линейке» и еще одно, которое она сразу накрыла, как перевернула страницу.

– А я вот иногда люблю родителей, а иногда меня такое зло берет на них, – сказал я потом.

– Меня тоже иногда. Больше на папу. Я захочу подмести пол, когда мама долго не приходит, только возьму швабру, а он говорит: «Ну-ка подмети-ка пол». И у меня все желание пропадает.

– Здорово! – удивился я. – У меня тоже самое.

– Я вообще, когда вырасту большая, детей не так буду воспитывать, – сказала Нина.

– Я тоже, – сказал я.

«И как это получается, – подумал я потом, – люди ходят рядом друг с другом, рядом живут, а не знают, что они одинаково думают. Считают, что они чужие друг другу».

* * *

Мы пошли в лес играть на местности. Сначала мы перешли вброд речку, несли одежду над головой. Потом мы бежали до леса, кто первый. Алла Андреевна бежала в середине, потому что подгоняла девчонок.

Потом мы угадывали, где север, – по деревьям, по валунам и по пням. Алла Андреевна рассказывала, как живут муравьи. Оказывается, муравьи очень старые существа. Они жили тогда, когда всё на земле было огромным: росли стометровые папоротники, в океане плавали ихтиозавры, а по суше бродили жуткие динозавры. Все тогда увеличивалось в росте, и только муравьи оставались маленькими. А если бы они тоже вдруг стали расти, то еще неизвестно, кто бы сейчас жил на земле и летал в космосе.

А потом мы нашли чернику. Садись и ешь вокруг целый час, не вставая.

Наверху в соснах был ветер, пучки солнца бегали по земле. Мы сидели и ели чернику. И Алла Андреевна тоже стала есть. У нее и зубы посинели.

Я пододвинулся к кусту, на котором было особенно много черничных ягод, и вдруг куст задвигался сам собой.

– В кусте кто-то живет! – позвал я Витьку.

Он нагнулся и как закричит:

– Заяц! Мы зайца поймали!

И вытащил маленького, как котенка, серого зайца. У него были длинные уши, розовые внутри, и белые лапы.

Все сразу прибежали к нам.

Зайчонок визжал тонким голосом.

– А заяц ли это? – сказала Алла Андреевна.

– Мы его в живой уголок отнесем и будем выращивать всем отрядом, – сказал Наум.

Витька снял тюбетейку, но в нее зайчонок не поместился.

Тогда я снял брюки и завязал наверху штанины. Мы положили зайца в брюки. Ему стало тепло, и он успокоился.

* * *

В живой уголок нас привели Сушковы. У них там были две морские свинки. Эти свинки сидели в клетке и всегда что-то жевали, мигая маленькими глазками.

У клеток стоял плаврук. Он еще заведовал уголком.

– Петр Петрович, отгадайте, что я принес? – спросил я.

– Да как тебе сказать? – задумался он.

– Зайца.

И мы посадили зайца в свободную клетку.

– Назовем его Федькой, – сказал Петр Петрович и записал Федьку в большую тетрадь, которая называлась амбарной книгой.

Воскресенье

– Сегодня жизнь выбьется из колеи нормального режима, – сказала Евгения Львовна в воскресенье.

И точно: после завтрака никакого распорядка не было, а все ждали родителей.

– Пошли на забор, к дороге поближе, – предложил Наум.

– Они с Толиком лапти будут плести, – сказал Витька, – на что вам эти лапти, ракету бы сделать настоящую.

– Это они для истории, – сказал Наум.

– Умирает лапотное дело, – сказал я.

Феофан Феофановича дома не было. Он уехал на киностудию. Мы с Толиком знали, где что лежит, и нашли всё сами. Только сели, слышим: гудит машина.

– Я пойду взгляну, все-таки вдруг родители, – сказал Толик.

Мы пошли с ним вместе. Это был грузовик. Обыкновенный грузовик с пустым кузовом. Вдоль всего забора стояли октябрята.

– Вон, вон там едет! – кричали они и начинали подпрыгивать.

– А чего их ждать, – говорил толстый Митька, – сами приедут.

Но его никто не слушал.

И только мы с Толиком отошли, как из-за леса выехал автобус. Целый автобус родителей.

– Мама, вон моя мама в окно смотрит! – закричал какой-то малыш, и все они полезли на забор.

– Дети, стоп! – крикнула Евгения Львовна. – Без расписки не отпущу.

Автобус долго разворачивался и не выпускал родителей. Наконец он остановился, и родители хлынули из двух дверей сразу. Такая началась давка! Те, кто быстро нашли друг друга, стали целоваться. А мы с Толиком отошли в сторону.

Мимо прошел Витька. Он вел бородатого отца.

– Я-то, в общем, и не жду, я просто так, посмотреть, – сказал Толик.

– Я тоже, – сказал я.

И тут показался второй автобус.

– Папа! – закричал вдруг Толик и бросился от меня в сторону.

Я побежал за ним.

Никто ко мне не приехал.

– Скоро приходит поезд, – успокаивала нас Евгения Львовна.

Я пошел к Феофан Феофановичу убрать все в сарай. «Еще надо покормить Федьку», – подумал я.

По всей территории ходили ребята с родителями. Они усаживались на скамейках, а кому не хватало скамеек, – на траве, и ели. Все вокруг жевали булку с колбасой, яйца, апельсины, плавленые сырки. Как будто не завтракали и еще вчера не ужинали.

– Саша! Тебе письмо, – вдруг я услышал Нину.

Она стояла у крыльца сразу с двумя родителями.

– Какое письмо? – подошел я к ним.

– Так вот ты какой, Сашенька, – заговорила Нинина мать.

– Где письмо? – сказал я.

– У нас письмо. Твой папа написал его. Можешь порадоваться.

– Почему?

– Ты не знаешь почему? В самом деле не знаешь? А я думала, ты все знаешь. Такой известный папа, а сын не знает. Они же проект сдают, – она достала сверток, и я понес его к Феофан Феофановичу. В свертке было печенье и конфеты.

Я стал читать письмо.

Папа написал, что он получил обо мне хорошие отзывы из лагеря. Он рад, что я учусь народному мастерству – плетению лаптей, и что сейчас они с мамой заканчивают уйму работы, а через неделю, как только получат отпуск, приедут ко мне.

* * *

К нам прибыла комиссия. Она пошла в клуб осматривать нашу выставку. Впереди шел старичок в белом костюме с большим блокнотом в руках.

Отец Толика ушел обедать на станцию, и мы подошли к окнам клуба посмотреть на комиссию. Старичок как раз остановился у стихотворения Нины «Мы любим стоять на линейке». Оно было за стеклом в рамке и приколочено к стене. Старичок записал что-то в свой огромный блокнот. Все вокруг него разговаривали, обсуждали выставку, а он один молчал, никого не слушая, только записывал.

Вот он остановился около портретов Сушковых. Сушковы нарисовали друг друга. Старичок опять записал в блокнот.

– Лапти! – вдруг зашумел он. – Чуйки, вернее – шептуны. Лапти для дома. Откуда они у вас?

– Это два пионера, – начала старшая пионервожатая, – скажете, несовременно. Ну и пусть. Главное, что увлекаются. И старину нельзя забывать.

Мы с Толиком прижались к стене.

– Да это же здорово! Я их носил. Понимаете: пятьдесят лет назад я их носил! А сейчас и в музее нет. А я носил. Не такие, правда, попроще. Эти писаные и с подковыркой.

– Значит, вы тоже – за! Многие смеются, а я поддержала, – обрадовалась старшая пионервожатая.

Позже нас встретил плаврук. Он тоже состоял в комиссии.

– Ну, гаврики, – сказал он, – вам дают премию. Свяжите на память лапоток.

– Мы вам два сплетем, – сказали мы.

– Нет, мне один. Сувенир. Только не забудьте.