Текст книги "В кресле под яблоней"

Автор книги: Валерий Липневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Когда существовал Советский Союз, бывший главным адресом живущих в нем народов, такой вопрос не возникал. Равиль всегда оставался прежде всего советским человеком, куда бы ни забрасывала его судьба.

Таким он и останется до самой смерти. Так же как в эпоху поздней

Римской империи считался гражданином Рима и любой житель провинции, гордо повторявший – несть ни эллина, ни иудея.

Новый карьер с первоклассным щебнем быстро продвигался к кладбищу.

Даже когда пошли кости, экскаватор продолжал работать, а машины сновали все так же неутомимо. Если бы не Кучинский, то за месяц перемололи бы все кладбище. Александр Иванович – бывший учитель, в свое время сосланный за нацдемовщину. Ему уже за девяносто, но темперамент все еще общественный. Жадно смотрит телевизор и регулярно читает газеты, в русле национально-демократической традиции ругает сегодняшнюю власть.

В сущности, роль интеллигента в народе – надзиратель разума. Рубят мужики ольху на берегах реки – Кучинский отзывается. Появляется власть и применяет санкции. После того как нашего соседа Баранова оштрафовали на тридцать советских рублей, никто не отважился повторить его акцию. Когда собирается уже сама власть вырубить то же

Зыково, Кучинский вспоминает, что в свое время еще земство запретило это делать: будет выдувать почву.

Как только добыча гравия прекратилась, в карьер стали свозить мусор

– в деревне с ним проблема. Мусор уже современный, на улицу не выбросишь, в удобрение не превратится. Любая случайная яма заполняется сразу. А тут такая благодать – ямища. И понеслось!

Образовалась настоящая свалка с постоянным горением и клубами вонючего дыма. Наконец, уже при новом председателе, карьер засыпали.

Некоторый вклад внесла и моя мама: регулярно долбала начальство своими эпистолами.

Рядом с захоронением людей восемнадцатого и девятнадцатого веков возникло захоронение вещей двадцатого: холодильников, телевизоров, велосипедов, кроватей, детских колясок, газовых плит. Для будущих археологов сочинен небольшой ребус. От карьера осталась ложбина, гектара четыре. На бедной, песчано-галечной почве почти ничего не поднимается. Она еще долго будет копить гумус, медленно возвращая утраченное плодородие.

Кладбище, обгрызенное с краю, где были могилы двух женщин из соседней деревни, расстрелянных немцами, уцелело. На памятниках ловкие люди сделали бизнес. Но две тяжелые плиты оказались им не под силу. Пару лет назад навели порядок и на самом кладбище. Расчистили от кустов и разровняли площадку на вершине. Подняли и уложили плиты, соединив обломки цементом. Поставили деревянный крест. Возникло нечто арифметически скучное и тоскливое. Ходить туда не хочется.

Живописные руины дают больше для понимания происходящего в человеческом мире, чем дежурный новодел.

На освящение креста приезжал даже ксендз из Минска – могучий, породистый мужчина. Вероятно, именно такими и были миссионеры

Ватикана. Узы целибата поневоле накладывали на них обязанность по улучшению породы обращаемых в христианство язычников. Каждая религия шагает по земле, совмещая духовное с телесным. Любопытно, что в священники и в стражи порядка отбирают людей одной и той же комплекции, что косвенно свидетельствует о близости устремлений и церкви, и государства. Игнасий (или Игнаций) Мостицкий, довоенный президент Польши, любил повторять, что один ксендз заменяет двести полицейских. К сожалению, в России и двести попов не в состоянии заменить одного милиционера.

Мы как раз с Володей Греком – это фамилия, а не кличка – пилили на дрова ту самую вербу, которую он изуродовал под маминым руководством. (“Так страшно было лезть, ну как в первый раз на бабу!”) Володя сыпал анекдотами, легко таскал меня на пиле, предвкушая будущую бутылочку и теплую беседу. Если я не смеялся, он переспрашивал: “Ну, понял, в чем дело?” Я подтверждал. Он недоверчиво посматривал на меня и начинал новый анекдот. Любимый телеперсонаж Володи – Михаил Задорнов. Его шутки он повторяет и объясняет народу.

Пару лет назад Володя вернулся из города, где у него жена и двое взрослых парней. Помещаются все в одной маленькой однокомнатной квартирке. Последние годы, когда завод захирел, работал сантехником в домоуправлении. А работа известно какая: создает все условия для скоростного спуска на дно жизни. В итоге жена выгнала: пока пить не бросишь, не возвращайся. Детишки, лбы что надо, – папины, за метр восемьдесят – тоже поддержали: такой ты нам не нужен. Куда деваться?

Ну конечно, домой, в родную хату – мать-то не выгонит.

В колхозе он тоже сантехником, к тому же готов браться за любую работу, кто бы ни предложил. Для нормального психического самочувствия ему нужна минимум бутылка в день. Ровно столько он и зарабатывает. Поэтому матери никаких денег не дает. Проблема не в том, что он пьет, а в том, что мало получает – хватает только на водку. Именно в этом отличие российского народного пьянства от иностранного.

Только мы с Володей разогрелись, глядь – из-за липы выплывает шляхетная компания с тем самым ксендзом. Говорят, там были даже родственники панов Ельских, что живут сейчас в Польше. Один из фамилии Ельских, Франтишек, заседал в Четырехлетнем сейме, принимал активное участие в подготовке восстания 1794 года, был членом временного правительства Литвы в 1812-м. Наши Ельские – люди мирные, музыканты, литераторы. Поглядывая на эту компанию, мы с Володей продолжаем пилить. Они остановились между домами председателя и пчеловода, напротив водонапорной башни. Какой-то незнакомый седой мужчина начал им что-то рассказывать.

“Давай пока перекурим, – деликатно предложил Володя, – не будем мешать”. Несмотря на внешность разбойника, особенно когда отпускает бороду и она виноградными гроздьями – настоящий грек – скульптурно отягощает нижнюю половину лица, Володя человек чуткий и нежный.

Поэтому, вероятно, и нуждается в постоянном восстановлении равновесия между организмом и грубой средой. Свою мать, Надежду

Ивановну, он до сих пор называет на “вы”, хотя другие братья, младшие, по-деревенски привычно “тыкают”.

Да, на месте серебряной водонапорной башни, за которой Володя тоже присматривает, находился панский дом, похожий, судя по картинке, скорее на сарай с высокой тяжелой крышей. Был построен лет триста назад и сгорел в прошлую войну. Господин Е. Б. предлагал нашему

Юзику пятьдесят тысяч долларов – до дефолта – плюс дом в другом месте, если он согласится оставить так бездумно занятое им историческое место. Юзик не согласился.

Господин Е. Б., как и все мы, тоже когда-то был просто товарищем – бойким журналистом из молодежной газеты, деятельным, как Чичиков, и затейливо мечтательным, как Манилов. Он только под занавес советской власти сумел к ней адаптироваться. Универсальной формой приспособления как наиболее соответствующей типу его личности стал большевистский аврал во всех видах деятельности. Объектом приложения его незаурядной активности могло быть что угодно – от срочной организации комсомольской выставки до создания необычного пионерского лагеря. Лагерь, собравший знакомых и друзей “кролика”, проработал только месяц. Там мы с ним и познакомились. Армейский опыт начальника столовой – вершина моей жизненной карьеры – очень пригодился для должности завхоза. Одного месяца вполне хватило, чтобы уже больше никогда не иметь с господином Е. Б. никаких общих дел. Через несколько месяцев после этого мероприятия я столкнулся с бывшим своим начальником в конторе нашего колхоза. Е. Б. находился в состоянии очередного аврала, посвященного созданию красочной наглядной агитации. За это председатель помог оформить маленькую хатку в нашем сельсовете.

Хатка оказалась первой на том берегу, по прямой метров триста от моей. Говорят, при немцах хоронился в там у своей любовницы староста. Я еще помню ту носатую женщину со странной кличкой Попка и несколькими детьми от разных мужей. Так что место тоже историческое.

Правда, выкупить его желающих почему-то не находится.

Однорукий ледащий мужичонка – руку отхватило молотилкой – был при немцах рассудительно выбран мужиками на вроде бы совсем безобидную должность: в хозяйстве, мол, от него все равно никакого толку.

Принцип известный, так выбирали и в Учредительное собрание, так выбирают и в нынешние Думы. Вскорости Безрукий – кличка – подвел под расстрел самых основательных мужиков: посевную срывают. (Колхозы немцы распустили только через год: “О, коллектив! Гут, гут!”) В следующей партии должен был пойти на расстрел и мой дед.

Демократически избранного руководителя отправил на тот свет партизан из нашей деревни – Солодуха, по кличке Бык. Его жену с ребенком староста сдал немцам. Как ни ловчил, ни прятался Безрукий, все же от пули не ушел. Мама невольно оказалась свидетелем. Она как раз несла сдавать молоко – при любой власти от мужиков требуют одно и то же.

Поэтому они и не видят смысла ни в каких переменах.

Удивляет в этой истории не то, что старосту все-таки пристрелили, а то, как гнулись до последнего и заискивали перед вчерашним ничтожеством. В считанные месяцы всеми презираемый и бесполезный калека превратился в царя и бога. Заискивали, конечно, не перед ним, а перед властью. Заискивали так, как привыкли заискивать и до этого

– перед любой властью. Зачарованные ее магией, безропотно приняли свою судьбу сильные и молодые мужчины. Поворот был так резок, что они не успели его осознать. Воспитанные неторопливостью крестьянской жизни, они оказались не готовы к быстрым и точным решениям. Только один, Кузьма, когда их лениво вели на расстрел солдаты какой-то армейской части, находившейся на отдыхе, рванулся в сторону, где паслись кони. Солдаты не были карателями, дали бы убежать и остальным. Но отважился на это только один. Прячась за конями,

Кузьма проскользнул к реке, переплыл, добежал до Зыкова, переночевал в хате моего двоюродного деда, а потом – с помощью бутылки, которая постоянно приходит на помощь нашему человеку в трудную минуту, – на какое-то время уладил отношения с Безруким. Правда, вскоре испортил отношения с партизанами: уклонился от сталинской мобилизации. От партизан ушел, да попал к немцам – в отряды самообороны. Чтобы ни в кого не стрелять – вечная мечта мужика, – не получилось. Так и понесло по свету. Говорят, что недавно приезжал из Америки, посмотрел перед смертью на родную деревню. Больше всего его поразил

Минск – огромный современный город: “Мы ж там про вас ничего не знаем!” Но зато мы все знаем про них.

В начале перестройки господин Е. Б. сделал важное социальное открытие: мы можем хорошо жить, только демонстрируя себя миру. На том берегу, во владениях “Полифема”, развернулась в начале девяностых бурная стройка. В то время как на этом берегу остановилось даже строительство остро насущного детского сада и культурного комплекса.

Помню лето 1994-го, когда вся колхозная техника, в том числе и комбайны на полях, стояла без горючего, а юркий грузовичок то и дело сновал с одного берега на другой – в объезд десять километров, – бесперебойно доставляя камень, песок, цемент, плиты, черепицу, дерево – недостатка не было ни в чем.

Два Николая – Макович и Макась (имена строителей надо сохранить) – работали с утра до вечера, терпели все втыки и выволочки любящего показать свой нрав господина. А что делать? Тут все-таки живые деньги. Николаи только что вернулись из Норильска, куда уехали весной на заработки. Вроде чего-то заработали, но два месяца сидели, чтобы получить деньги хотя бы на билет обратно.

Недели через две возникла беседка на столбах, с черепичной крышей, с полом, уложенным квадратными плитами, с деревянной лавкой, с красочным стендом, посвященным истории панского дома и его владельцев. Привлекала и схема уникальной водной системы, существовавшей здесь когда-то. А на этой схеме – знакомое круглое лицо господина Е. Б., стоящего в лодке в позе смиренного инока-перевозчика. Уложенная плитами дорожка вела к первым кладкам.

Параллельно ей была возведена невысокая каменная стенка, подпирающая склон. В центре беседки осталось наше старое бетонное кольцо.

Правда, его прикрыли по периметру толстыми досками – в виде восьмиугольника. Какое-то время висела и католическая иконка. Вода, как ни странно, тоже сохранилась.

– Ну как, – спросил я у соседа Коли, который с женой и тремя детьми вернулся в то время со стройки законсервированной АЭС в отцовскую хату, – сколько простоит эта беседка? Не разнесут ее?

– Там же иконка висит. Да и рядом с дорогой.

Видно, это соображение, что рядом с дорогой, и оказалось решающим.

Поставили бы на месте панской криницы – не устояла бы. Правда, иконка скоро исчезла. Кто-то пресек экспансию Ватикана. Не исключено, что убрал ее тот же Коля – он активно исповедует православие. С тех пор исконную мужицкую криницу вполне успешно выдают за панскую. Хотя только взглянув на план понимаешь, что тогда на ее месте было русло реки. Но кто вникает в такие тонкости.

Главное, что есть куда привести и что показать. Тем более что к природной красоте добавилась рукотворная. А “Полифем” смог превратить ее в конвертируемую валюту.

Вот так наша скромная криница стала экскурсионным экспонатом. Был даже позыв сделать ступеньки с дороги к первым кладкам. Но маршрут экскурсии не предполагал этот подъем и спуск. Так что вместо лестницы осталось только нагромождение камней и бетонных обломков, мимо которых проложили новую тропку.

Правда, некоторые экскурсанты, особенно иностранцы, – именно они и составляют основной, валютный контингент, – так и норовят выбраться из старого русла наверх. Помню любопытные мордашки японцев, которые добрались до тещиного дома и с удовольствием прошлись бы по деревне.

Бойкая женщина-экскурсовод забежала вперед и завернула их, как стадо телят.

Да, красоты прибыло. Тем не менее привередливые бабки поминают создателя этой красоты самыми последними словами. Здесь именно тот случай, когда красота не поддержана пользой. После всех усовершенствований, чтобы зачерпнуть ведро воды, надо ложиться на колодец, опуская туда голову и придерживаясь рукой за край.

Ох эти бабки! Вконец оборзели. Водопроводную, с хлоркой да ржавчиной, пить не хотят, упрямо тащатся к источнику и поминают творца недобрым словом: а чтоб тебе, да чтоб тебе! Вместо того чтобы растить в себе правовое сознание, а после требовать законную долю в доходах от родной водицы. Да плюс страховку от риска подцепить неведомую импортную болезнь. Да плюс страховку скота – от того же ящура английского. Ох, выйдут скоро бабки на оперативный простор!

Правда, первое время все завидовали пенсионерам с того берега, где развернулась стройка века, – выдавали им литр молока да оплачивали то, что накрутит счетчик. Морально-материальная компенсация за беспокойство на старости лет бабкам понравилась. Все счетчики начали бешено вращаться: 50, 100, 200 киловатт! Возможно, поэтому красивый жест оказался таким коротким. Так же, как и дармовая чарка на Ивана

Купалу – только разок и расщедрились. Если не в состоянии придать жесту достойную длительность, то лучше обойдись без жеста. Краткости не простят. Хотя в виде компенсации господин Е. Б. мог бы как-нибудь распорядиться, чтобы залили в криницу и чистого спирта. Это обошлось бы ему долларов в двести, а славы было бы на века.

Первым обнаружил бы чудо природы Володя – он каждое утро ходит с пластиковой бутылкой за водой. Глотнул бы, еще мрачный со сна и в думах о насущном похмелье. “Не понял!” – со своим привычным ударением на втором слоге. Внимательно оглядел бутылку. Глотнул еще разок, настороженно. “Ё-мое!” Сделал пару глотков посмелее. Опять оглядел бутылку, заулыбался. Потом приложился основательней. С трудом оторвался, ласковым взглядом обвел все вокруг. Наклонился над бетонным кольцом, тоже учуял живительный, бодрящий запах. Увидел лягушку с беззащитно-белым животиком кверху – ясное дело, непривычные к такой жидкости. Продолжая улыбаться и понемногу потягивая, вдруг задумался. Напьешься, будешь рассказывать – никто и не поверит. Спьяну, мол, и не такое пригрезится. Рванулся в ближайшую хату, к Ивану, что присматривает за музейным экспонатом.

Иван пристал к соседке Ире лет пятнадцать назад, когда она после долгих странствий по просторам нашей тогда еще советской родины вернулась домой. Была она в семье самой красивой, вся светилась нежностью и добротой. Таких и за порог нельзя выпускать, не то что в белый свет. Однако вариантов не было: восемь классов с плеч – и вперед, в люди. Окончила в Минске кулинарное училище. Потом

Севастополь, БАМ. Периодически мелькала дома – каждый раз с новым мужем. Родители растили ее первого сына. Потом наконец вернулась еще с одним, но уже насовсем.

“Пуздрочка, – расплылся в улыбке старый Александра (все дети от второй жены были у него под кличками), – вот и ты! Дождался наконец!

Думал, уже не увижу…” Выйдя на пенсию, он постоянно пребывал в состоянии приятной расслабленности – самогоночка своя, не нормированная. Он прошел всю войну, был ранен, выпустил в мир одиннадцать детей, перевернул на тракторе полземли и теперь мог позволить себе расслабиться, пускать оставшиеся годы, как песок сквозь пальцы. Да и на пенсии хватало работы. Никогда не брал коня в колхозе – буду им еще кланяться! Всегда под лопату посадит и с лопатой выкопает свою картошку. А кусок не маленький – с полгектара.

Дети выросли такие же работящие, основательные. Институтов не кончали, все те же восемь классов и училище. Тем не менее со всеми жизненными задачами справились: создали семьи, вырастили детей. В основном у всех по двое. Только у самого могучего, поскребыша – мать родила его в сорок пять, – трое. Никто не сидел, не пьянствовал.

Лишь Ира, связавшись с Иваном, нарушила семейную традицию. Но вот уже год, как Ира не пьет. Закодировалась. Новость эта постоянно возникает в соседских разговорах – хорошие новости не портятся.

Купила в дом цветной телевизор – больше для Ивана, чем для себя.

Сделала ремонт, понемногу взялась за воспитание своего бывшего собутыльника.

Потеряв боевую подругу, он с горя стал выпивать еще больше – и за нее. Если принять во внимание, что на “Полифеме” Ира стоит у самогонного аппарата и наливает экскурсантам положенную им для дегустации чарку, то ее поступок можно назвать просто подвигом. Как любую героиню, хотя бы и местного масштаба, величать ее отныне следует только Ириной Александровной. Тем более, что она пополнела, похорошела – словно убрали мусор с поверхности криницы и она снова ловит своим чистым глазом голубое небо и бегущие облака.

Да, так вот Володя и устремился к Ивану. Тот, конечно, как всегда, никак не может подняться и мается в состоянии абстинентного синдрома. Он пастух на “Полифеме”. Под его началом с десяток коров да по столько же коз и овец. Да еще первый друг – любимый козел

Федя, который умеет все, что умеет Иван: курить, пить из горла, высоко закидывая голову, и читать, то есть жевать, газету, предварительно погоняв ее рогами. Все это козел охотно демонстрирует иностранцам, которые радостно фотографируются с ним в обнимку.

Правда, главного природного удовольствия Федя за буйный нрав лишен – кастрат.

Пасет свое стадо Иван с напарником – через день – и сорок долларов имеет. Выбрасывая деньги на фейерверки и презентации, на зарплату господин Е. Б. денег жалеет: мол, сколько ни дай, все равно пропьют.

Так что лучше пропить их самим. Размахнулся сначала “Полифем” на сотни голов – господин Е. Б. на закате советской власти тесно общался со знаменитыми председателями колхозов и считал себя крупным специалистом. Но хозяйство вести – не языком трясти. Стадо теперь именно такого размера, который удобен Ивану. Да и пасет он его рядом с домом.

– Иван, дело ест! – именно так, с твердым “т”, произносит Володя и заглядывает в распахнутое и только прикрытое тюлевой занавеской окно.

– Ай, Володька! Сам помираю.

– Слушай сюда! На! – Володя протягивает ему свою бутыль.

– Не, Володька, у меня от холодной воды зубы заходятся.

– Глотни! – приказывает Володя командирским голосом, каким пользовался на сборах, когда гонял свою роту десантников.

Видимо, военная карьера была бы для него вполне приемлемым вариантом. Я совсем недавно узнал, что мы с ним в одном военном звании – капитаны. Но я-то штабная крыса, а у него тридцать прыжков с парашютом. Последний был не совсем удачный. Выталкивая своих бойцов в открытый люк, Володя пришел в такое игривое состояние духа, что решил попробовать сопротивление забортного воздуха ногой. Поток так дернул его, что Грек летел, кувыркаясь, до самой земли и приземлился на колени. После этой травмы у него начали дрожать руки, а лечение алкоголем усилило симптомы до такой степени, что удержать стакан в одной руке он не в состоянии. Пока не пришел к власти

Горбачев, гоняли его на сборы ежегодно. Так что Михаил Сергеевич лишил его регулярного – и оплаченного – развлечения.

– Ну что толку? – упирается Иван и вялой рукой, только чтобы отстал от него этот настырный Грек, берет бутылку. Нехотя делает маленький глоток. Ничего не понимает. Еще один, посмелее. Лицо расцветает. Усы довольно топорщатся. – Ну, Володька, сукин кот, артист, бля! Заходи!

Сейчас сало достану!

– Иван! Тут дело не простое, не до сала! Такой воды полная криница!

– Ай, Володька, заходи скорей! У кого брал? Не армянская. Кристалл!

– Иван, выходи, пить потом будем!

Иван прикладывается еще раз. Ну что с этим Греком делать будешь – не отстанет! Иван человек мягкий, спорить не любит, быстро находит компромисс:

– И мне ж за водой надо.

– Бери два!

– Другое еще полное.

– Выливай!

Ну, думает Иван, Грек уже допился. Вот она, белая горячка. Надо бросать, пока тоже не чокнулся. Иван выливает ведро чистой воды в борозду. С пьяным спорить – что со столбом танцевать. Опасливо поглядывая на Володю, идет рядом с ним. Вроде не такой и пьяный.

Видно, тут уже бзик начинается. Тогда только понюхать достаточно.

Что водка с людьми делает. Нет, все, кодируюсь… через месяц… К

Иркиному дню рождения…

Володя с Иваном молча спускаются к музейному объекту, качающему валюту из карманов доверчивых иностранцев. Иван медлит, тактично оттягивает ту минуту, когда правда явится во всей своей безутешности. Может, Грек еще и сам одумается. Придумал же – полная криница водки! Видно, хорошо принял вчера. А неплохо бы! Никуда бегать не надо, унижаться.

– Ну, давай, Иван! Вытекает же. Заткнуть бы чем…

Иван наклоняется над криницей, принюхивается – вроде не пахнет. Да мне-то что, я за водой пришел. Наклоняется, топит ведро, вытаскивает.

– Ну, глотни! – командует Грек.

– Володька, – жалобно говорит Иван, помаргивая глазами и кривясь лицом оттого, что его вынуждают сказать человеку неприятное. – Ну что ты из меня дурня строишь?

– Ваня, будь другом, глотни! – умоляет Грек. В его голосе уже надрыв, он готов сорваться в истерику. Вот же люди! Правду говоришь, а не верят!

Иван с раздражением ставит ведро на лавочку, на которой любят посиживать и покуривать ночью малолетки. Курите – ладно, травитесь.

Но окурки-то зачем в криницу бросать? Поймал бы которого – утопил.

От резкого движения вода плещет через край. Иван делает стойку, как охотничья собака, поймавшая запах дичи. Осторожно приседает на корточки, касается поверхности губами и начинает медленно, как конь, тянуть в себя обжигающую не только холодом жидкость.

– Ну, Володька… – Иван наконец отрывается и ошеломленно замолкает, пытаясь понять суть происходящего. – Может, там пошла какая самогонная реакция? – Он тычет пальцем в глубину цементного кольца.

– И мы теперь без воды останемся?

Надо же, о воде тоже беспокоится.

Володя поднял пол-литровую банку, обернул ее несколькими тут же сорванными лопухами и пытается заткнуть отверстие, через которое утекает драгоценная жидкость.

– Краник нужен. Есть у меня подходящий. Батона надо позвать, – вспоминает Володя о друге, который живет за тещиным домом, наискосок от них.

Леша, по кличке Батон, классный печник, в основном пасется в

Подмосковье. Трезвый – тихий, задумчивый, похожий на девушку.

Возможно, потому и Батон – по фене. А может, потому что плечи округлы, как у батона. Иногда бывает трудно понять, на каком основании человек получил ту или иную кличку, но всегда точную, в соответствии с собственной, иногда скрытой и от самого себя сутью.

– Полковника надо, – добавил Иван и своего приятеля, вместе с которым хлещут водочку армянского разлива.

– Народ надо звать! – торжественно произносит Володя голосом уже заметно расслабленным.

– Может, это потому, что Ира пить бросила? – продолжает осмыслять природное явление Иван. – Или потому, что наш Коля церковь строит?

Вот народ, обязательно им надо причину отыскать.

Коля – это именно тот богатырь – поскребыш, Ирин брат. На холме, где когда-то стояла большая каменная церковь, разрушенная во время войны немцами, – партизаны использовали колокольню как наблюдательный пункт, – он построил вместе с сыном свою маленькую. Осталось только купола жестью покрыть.

– Не наше, Ваня, это дело. Не туда думаешь. Решать надо.

А что тут можно решить? Варианта только два: или спокойно сидеть и пить, разделяя радость с подходящим народом и наблюдая, как они реагируют на это чудо природы, или делать долгосрочный запас для самих себя. Повергала в растерянность сама невероятность происходящего. Понятно, что делать, когда на столе бутылка, две, ну, даже три. А тут тебе полтонны манящей и такой необходимой для жизни влаги…

– Вот, Володька, как жизнь поворачивается. Вот это перестройка!

Давай еще приложимся!

– Ну, давай. Только с Батоном как же?

– А, с поддоном твоим. Пусть доллары пропивает. Вот что я думаю,

Володька! – внезапно осеняет Ивана. – Это американцы! Сделали подарок Горбатому. Чтоб народ его лихом не поминал. И такая вода теперь, думаю, во всех криницах Советского Союза! Или, может, только