Текст книги "Похождение сына боярского Еропкина"

Автор книги: Валерий Королев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Уговорил, стало быть? – зевал Еропкин.

– Уговорил, кормилец наш, уговорил.

– И сошли на сии земли?

– От мала до велика.

– И где Русь – не ведаете?

– Не ведаем, господине. С какой стороны пришествовали – забылось.

– А по Руси-то, выходит, тоскуете.

– То, кормилец, бывальщина тоскует, а народ про тоску забыл. Да и бывальщину, почитай, я один помню. Бывальщины сказывать давным-давно заказано. Таков порядок. Ты, милостивец, не выдавай меня. За бывальщины-то да за речь старую, плавную – смерть огненная.

– Это как? – насторожился Еропкин.

– К столбу привяжут, поленьями обкладут. Строго с этим. Бывальщины-то от прошлого ведомого в неведомое зовут, баламутят течение свободной жизни. Без них спокойней. Моя бы воля, я бы запретил помнить и то, что было вчера, дабы народ жил только сегодняшним.

– Стало быть, бодливой корове Бог рогов не дал? – усмехнулся Еропкин.

– Не дал, не дал, – сокрушался старик. – Сын мой, Смур, власть у меня отнял. Воспитал я его на свою голову. Ты уж Смуру не сказывай про то, что я плел. Я-то, значит, тебе потрафить.

– Ладно, – благодушно обещал Еропкин и по-родственному с пьяной откровенностью сообщал старику: – Нам с тобой на Смура – тьфу! Мы без него возвеличимся. Вот он, дукат-то, – вытягивал из-за пазухи кисетец, – в нем все: и власть, и сласть. Вовремя только его за левое плечо кинуть. Ты меня держись. Старость твою блюсти буду, тако как ты Страховиде – дед.

19

С незапамятных времен повелось: за забором у соседа, в государстве ли за рубежом углядит что-либо русский человек, пригожее к собственному обиходу, и, известное дело, озадачится. Но не тем, как отнять, а как перенять да приспособить к своему образу жизни, чтобы не жало, не терло, глаз не кололо, не резало ухо и было бы по сердцу и по душе. Оттого-то и не завистлив русский человек, не клонен к стяжательству и к хищничеству, великая привередливость – надежная оборона от них.

Но коли уж что переймет русский человек да приладит к собственному употреблению, тут, считай, перенятое ему – родное. Тут уж и не разберешь, когда оно к нему пришло, от кого досталось – больно уж складно, со вкусом излажено и имеет такой особый, неведомый иным народам смысл, что берет сомнение: уж не иные ли у русских переняли сие да испортили, ибо не видно у них в предмете духовной сути, ради чего выдуман предмет. И то: у иных абсолютизм, цезаризм, вечная диктатура, воплощающая самое себя, а у русских – самодержавие, воплощающее волю Божию для народа. У иных принадлежность к высшим сословиям – привилегия, на Руси же – служение. У иных в упряжке лошади цугом тащатся, а на Руси тройка скачет, колокольчик звенит и ямщик песней сердце себе изводит, да так, что и седок, и тот, который возле дороги стоит, взгрустнут о прошлом и задумаются о Боге. И Иисус Христос на Руси свой. Молитвами Пречистыя Владычицы Богородицы, Хранительницы и Заступницы Руси, Он – светел, и вера в Него на Руси светлая, противная стяжательству и завистничеству. Русский человек не верует на все лады, с оглядкой на всякий случай в надежде за веру что-либо поиметь, но, как дитя родителей, бескорыстно почитает Бога, просто потому, что Он есть. Господь Иисус за это любит русских людей, любя – учит, уча – наказывает, ибо надеется на них.

В поход ватага Еропкина выступила по первому крепкому заморозку, когда отвердели грязи и нешибкое дневное тепло уже не в силах было их распустить. С утра до полудня шли дорогой, потом свернули в лес и потянулись голым березняком по золотистой, вымороженной, хрусткой палой листве. Накануне вернулась дальняя разведка и доложила: соседние володетели что-то пронюхали, выставили на мостах караулы, по дорогам, в сторону Смурова городища, выслали дозоры. Все рассчитали супротивники, не учли только вбитую в Еропкина долгой службой воинскую ретивость. Тот перед этим с сыном Пня целый месяц бродил по лесам и полям, учинял роспись всем путям-тропинкам, все ручейки-речки перерисовал на бересту, все болота и болотца вычертил, вымерил, каким путем сколько идти, где пеши пройдешь, где с возами. На пятьдесят верст вокруг землю познал, будто поместье под Валдаем, и теперь вел ватагу не мешкая, не прикидывая путь, в обход неприятельских застав.

Солнце катилось по дальнему краю заливного луга, когда Еропкин приказал становиться на ночевку. Место выбрал в неглубоком, но широком овраге, по дну которого струился ручей. Распрягли лошадей. Пустые телеги, сготовленные под добычу, поставили в круг, перевернули колесами внутрь круга, связали веревками. В кругу выстроили шалаши. Лошадей согнали в дальний угол оврага, стреножили. Выставили караулы. В сторону дороги послали пеший дозор. Костров не жгли. Ужинали всухомятку. Спать легли в шалашах на соломе, по четыре в ряд.

Ночь наползла быстро. Выждав настоящую темноту, Еропкин обошел караулы и уж было собрался к Страховиде под бок, как из-за шалаша чуть слышно донеслось:

– Эй, сын боярский.

Выхватил саблю из ножен Еропкин, шагнул на голос:

– Кто тут?!

– Я, я, спрячь саблю.

Из травы поднялся человек. Приглядевшись, Еропкин узнал ночного гостя. Кинув саблю в ножны, удивился:

– Ты?.. – И возмутился: – Хороши же караульные!

– Не взыскивай с них – я им глаза отвел.

Гость выпрямился во весь рост. В лунном свете Еропкин разглядел зипун, малахай, немецкие ботфорты, на левом бедре шпага огромная, что твой меч, чаша эфесная в дырках. Хитрая чаша – шпажное острие супротивника не сосклизнет.

– Воевать собрался? – криво усмехнулся Еропкин, еле унимая дрожь в губах: в темноте лицо гостя мертвенно белело, лунный свет в глазах не отражался, а как бы всасывался внутрь их, и чудилось – неживым светом сияют в глубине черепа две гнилушки.

– Воевать младни будут, – ответил гость. – Мое дело – поглядеть, подсказать, окоротить, ежели не так воевать станут. У нас с тобой, мил друг, нынче порядок строгий. Называется – разделение труда. Я подсказываю, ты командуешь, младни воюют. Иначе в Свободине не грехопадение выйдет, а кавардак. Весь фокус в том, что каждый вершит свое дело и о другом не помышляет: младни – о твоем, ты – о моем.

– А ты? – озадачился Еропкин.

– Я помышляю и о своем, и о вашем.

– А над тобой начальник есть?

– Естественно. Но я не помышляю о его деле. Как видишь, система жесткая. Безотказно действует лишь тогда, когда младшие о делах старших не ведают. Каждый имеет свою установку: младни воюют ради славы, ты командуешь ради богатства, я тружусь во имя грехопадения. Каждому ясна только своя цель. А все вместе – Люциферова игра, смысла которой даже я не знаю, потому что не ведаю ведомое моему начальнику.

– Эвона как, – почесал затылок Еропкин. – Выходит, как на рати: сотник не ведает, что замыслил воевода.

– Так, да не так, – усмехнулся гость. – Сотник все же знает, что воевода замыслил разгромить врага: побить или в речке, озере утопить, полонить – как придется. Результат ясен. А в нашем деле конечный результат не просматривается. Конечного ужаса людского грехопадения даже мой начальник не ведает, иначе, думаю, он ужаснется так, что вполне может превратиться в праведника. Ужас, сын боярский, не всегда калечит, иногда и лечит. Вот почему в великой дьявольской игре никому не ведомо окончание. Каждый только свое знает и деет. Правая рука, так сказать, не ведает, что творит левая.

– А ты ведь крамольник, – высказался вдруг Еропкин.

– Что-о? – не разобрал гость.

– Крамольник и вор супротив начальства.

– Это почему же?

– Да разве так можно?! – всплеснул руками Еропкин. – Всю подноготную дьявольщину мне изложил. А ежели через меня простой народ дознается? А ежели опомнится? Начальство-то тебя за это по головке не погладит. Оно из тебя кишки выпустит. И поделом. Хорош чертушка – каждому встречному-поперечному тайное мелет!..

– Не каждому, не каждому, – прервал Еропкина гость. – Исподволь я к тебе давно присматриваюсь и раньше говорил: опосля Свободины пойдем на Русь. Теперь же тебе довожу прямо: здесь, в Свободине, ты учишься, на Руси же будет настоящее дело. И там уж тебе не младнями придется командовать. И Русь – не Свободина. На Руси размах другой: православное государство, без пяти минут, по нашему дьявольскому счету, третий Рим. Допустить же торжества третьего Рима нельзя, ибо, воссияв, он нашу силу погасит, и тогда нам, в том числе и мне, и тебе, и моему начальству, – хана. Благодать Божия, утвердившись на Руси, растечется по всему миру. Царство Божие родится. Страшно! Ты это восчувствуй, восчувствуй, Еропкин... Сулею, сулею достань, испей романеи-то – страх явственней обозначится. Нутром, нутром восчувствуй его, тогда себя за дело наше положить не убоишься. Пей, пей... Страшно? То-то... Еще пей... Страхом страх погубишь, бессердечным станешь. Пей, пей, входи в страх, познавай нашу дьявольскую справедливость...

Глотая из горлышка романею, Еропкин косился в черные провалы глазниц гостя. Сначала в них было черным-черно, но потом словно затлел трут засветились две красные точки, и будто потянуло дымом. Ярче точки засветились. Еропкин и трех глотков не успел глотнуть – желтым глазницы заполыхали, и вот из них выскочили пламенные язычки. Тут Еропкин действительно испугался. Такого страха отродясь не ведал. Не за себя вдруг убоялся, не за свою жизнь, а за что-то неосязаемо огромное, неведомое, которое, казалось, не помещается на всей земле, которому от огромности тесно небо, но в то же время оно уместилось в Еропкине, и они с ним – одно целое. Коли же они с ним погибнут, то это будет не смерть, а какое-то страшное-престрашное мучение, еще никем не испытанное на свете, кое и сон, и явь, единственное для прошлого, настоящего и будущего.

– Да, да, – шептал между тем гость, пламенем глазниц, казалось, выжигая душу Еропкину, – прав ты, прав, правильно понял: время для нас остановится. У этого паршивого человечества время будет, а у нас нет. Мы как в тюрьме окажемся на веки вечные. Жить, есть, пить – будем, а смысла в жизни не станет, ибо смысл жизни – во времени. Когда оно течет – тогда и жизнь. А существование вне времени страшнее абсолютного небытия. Абсолютное-то бытие по сравнению с безвременным существованием – благо. Вот что грозит нам с тобой в случае проигрыша. Познав настоящий страх, ты познал величие нашего дела. Но ты не бойся. – И огонь в глазницах погас.

Страх у Еропкина мигом прошел. Место его заняла горячая решимость творить и творить, а что – не важно, важно – по слову гостя, лишь бы заслужить его похвалу.

– Да я и не боюсь, – резко выставил вперед бороду Еропкин. – Мне хошь Свободина, хошь Русь. Хошь на остров Буян пошлешь – едино. Гнуть их, гнуть в бараний рог, да так, чтобы не разогнулись. А то ишь ты! – Он взмахнул рукой, словно разогнал мух, выказав крайнее недовольство людским родом. О том, что за преданность делу надобно золото требовать, даже мысли не мелькнуло.

– Вот и ладно, и ладно, – затараторил гость. Подскочив к Еропкину, принялся того поглаживать по плечикам, будто потерянную ценную вещь сыскал ненароком. Оглаживал, прихлопывал ласково и повторял: – И ладно, и ладно, молодчина, не ошибся я, ой не ошибся в тебе, глаз-то у меня – алмаз...

– Да будет, будет тебе, – со стеснительностью тринадцатилетнего отрока пятился Еропкин. – Ты лучше доведи, что над Русью измыслил сотворить. Русь-то, она и впрямь не Свободина, ее попросту не измордуешь. Она и вздыбится, ей-ей. Они, сородичи-то мои, ненормальные, упрямые – кол на голове им теши. Ты мне верь, верь, я их знаю...

– А ты не бойся, не бойся, – нажал на холку Еропкину гость и усадил того в траву. Сел сам, скрестив ноги, и, по обычаю своему, забубнил, как пономарь: – Мы им, мил друг Еропкин, кол на башках тесать не будем. Мы в них разномыслие учиним. Перво-наперво трех дружков твоих сыщем да каждого наречем царем – вот и начнется кутерьма. Русь-то сразу поделится на три части. Каждому царь на вкус. Да какое государство эдакое выдюжит?! Ну а там посмотрим, поглядим. Зависимо от результата начнем действовать. Думаю так: перво-наперво начнем разлагать Православие. Приравняем его к инославным вероисповеданиям, даже к иным антихристианским верам, и дадим русским нашу религию, то есть кашу из самых разных верований, в которой утонет Истина Православия. Объявим: каждая религия – путь, все пути ведут к Богу. Далее: каждому народу на Руси внушим, что именно он – лучший, ну а это – кроме войны трех царей, считай, лет на двести-триста мелкие войны. Тут уж, считай, весь русский люд – в россыпь. Тут тебе и глад, и мор, и все, что только ум выдумать может. И тут уж мы выступим открыто: кто с нами – тем на чело нашу печать, и они сыты, пьяны, нос в табаке. Кто против – помирай без печати. Печать наша будет ярлыком на жизнь. Тут, брат Еропкин, твои соплеменники к нам валом повалят, потому что к тому времени отец не будет надеяться на сына, сын на отца, мать не будет почитаться матерью, каждый только себя станет считать личностью. А дальше, Еропкин, все просто. Дальше нужно будет людям исподволь внушать, что такая вот жизнь и есть истинно свободная да праведная. И как только они в этом уверятся, тут явится Христос, только наш, наш, понимаешь, сын боярский? Они сами, по собственной воле ему поклонятся. Главное, Еропкин, чтобы они по собственной воле влезли в ярмо, без этого не будет крепости.

– А дальше? – залюбопытствовал Еропкин.

– Дальше не ведаю. А теперь иди спать, завтра чуть свет в дорогу.

Сказал и истаял. Лишь в лунном сиянии курился в траве пахучий серный дым.

20

Из оврага выбрались на рассвете. Передовой дозор ушел под командой сына Пня. Дружину возглавил Еропкин. Над пустыми возами началовали Пень и дед Страховиды, даденный Пню в товарищи. Обозу велено было следовать вдалеке, дабы не мешать маневру.

Еропкин верхом ехал впереди пеших младней. Рядом покачивался в седле Смур, то и дело пытая сына боярского, как тот собирается воевать.

– Осаду вести некогда, – отвечал Еропкин. – Подступим к городищу да огня под стены подложим. Скоро управимся. Твое дело поворачиваться, воза грузить и домой отправлять. Да накажи Пню, чтобы не мешкал: разгружался бы и ждал – посыльный новое место укажет. Покуда володетели не очухались, три-четыре городища надобно сжечь.

– Ладно, – одобрительно кивал Смур.

– На городища сыновей посади. На первое время закрепишься, а там видно будет.

– А дальше? – озадачивался Смур. – На все городища сыновей не хватит.

– Вестимо, – соглашался Еропкин. – На иные придется младней сажать.

– Думаю, младни между собой воевать станут.

– И пущай. Ты – слабого поддержи, сильного окороти, но раздорам особенно не препятствуй. Пущай воюют. Чем больше промеж них злобы, тем тебе спокойней. До смерти великим господином будешь. Сына, коего в наследники прочишь, этой хитрости научи – и он в спокое свое провластвует. Так и пойдет из века в век ни шатко ни валко. При всеобщей-то грызне власти твоему роду на тыщу лет хватит. Главное – в младнях ненависть друг к другу постоянно бы тлела. Она – залог твоей власти.

– А с Народным Царством как? – в задумчивости теребил бороду Смур.

– Посули им выход вдвойне против прежнего, – наставлял Еропкин.

Он говорил таким тоном, словно им со Смуром вот-вот расстаться, словно бы они сопутствуют друг другу до первой развилки, а там один – налево, другой – направо, каждому свой путь, своя планида.

К неприятельскому городищу подошли лесом. Первыми на опушку вымахнули лучники. Скорым шагом подступили к городьбе; стрелами сбивши караульных, препятствовали защитникам взобраться на тын. За лучниками пошли младни со смольем. Сложив вязанки к городьбе, отхлынули, и лучники горящими стрелами запалили хворост. Получаса не прошло – запылала городьба. Сухое дерево горело жарко. Пламя вздыбилось столбом, и городьба опрокинулась.

Прикрываясь щитами, облитые водой младни кинулись в провал.

Как и рассчитывал Еропкин, сечи не вышло. Порубили пятерых караульных да разогнали гасивших пожар мужиков. Младни мигом обшарили городище, добыли затаившегося в подклете володетеля с семьей, привели пред грозные очи Еропкина и Смура. Еропкин, испив хмельного из сулеи, велел:

– Руби их, ребята.

– Всех? – вытянувшись в струнку, посерел лицом Смур.

– Несуразный ты. Только и умеешь голодом стариков морить. Желаешь городище иметь – значит, всех.

Махнул Еропкин рукой – и володетеля со всем корнем не стало. А тут подоспел и Пень с возами. Обозные мужики зачали по клетям шарить, добро носить, в телеги складывать, воза увязывать. Оставили местному люду лишь на житье да новому володетелю с чадами и домочадцами на пропитание. Воза отправили и стали жителей ждать, когда те пойдут с работы.

Ополонили всех на выходе из леса. Младни строй работников в поле выпустили да от леса и отсекли. Окружили, луки натянутые наставили. Двух, кинувшихся бежать, застрелили.

– На колени! – взревел Еропкин, и окованная ужасом толпа рухнула на колени.

Поперед цепи младней выступил Смур.

– Вашего володетеля Звягу я убил, – сказал. – Властвовать теперь у вас станет мой сын Чернява. Жить будете по-старому, свободно, трудиться по-старому, есть-пить – по-старому. А теперь всем – спать. Рядовым до сумерек доложить о проделанных работах. За ослушание – смерть!

Ночевали по-походному: и Смур, и Еропкин, и Страховида – в одной избе.

Проснулся Еропкин оттого, что под сердцем резанула боль. Схватившись за больное место, нащупал рукоятку ножа. Открыл глаза, сел на лавке и первое, что увидел в струившемся сквозь оконный бычий пузырь сером свете, Смура, сучившего ногами на соседней лавке. Из перерезанного горла Смура хлестала кровь. Потом чуть сбоку разглядел тянущего руку к кисетцу Страховидиного деда. Сообразив, что к чему, хотел из-под изголовья выхватить пистоль, но руки не поднимались. Сил хватило только на то, чтобы не дыша таращиться на старика. Тот же, нашарив кисетец, дернул и, зажав кожаный мешочек в кулак, заглянул Еропкину в лицо, криво улыбнулся, скособочив свою сивую бороденку:

– Ну что, сынок, кормилец ты наш, собрался Свободиной править? Как там речется у вас на Руси: явился не запылился? А нам, милок, желательно самим повластвовать всласть. Нам пришлые ни к чему. Мы сами с усами.

Выпрямился старик, повернул голову свою к левому плечу и фистулой прокричал:

– Брал, гостюшка, брал и выбрал – золотом тебе плачу!

Молния избу осветила, над крышей гром грохнул. Стены зашатались. Лопнул в оконнице бычий пузырь. Сквозь дырку серным угаром потянуло, и тут же в избе кто-то отрешенно-неистовый объявился...

Но его Еропкин уже не разглядел. Вскочив на ноги, он зашатался и завалился на спящую Страховиду.

21

Очнулся Еропкин от жгучей боли в груди. Словно кто под сердце воткнул раскаленный пистольный шомпол. Понатужился было закричать, но боль вдруг прошла, дышать стало легко, и он открыл глаза.

– Ну вот и ладно, – дребезжал возле уха знакомый голосок. – Ты, милая, через три дня тряпицу из раны вынь, грудь накрепко чистой холстиной перевяжи. А покуда пои его сим варевом. Через неделю на ноги встанет сын боярский.

Еропкин повел взором. Стоят сбочь его на коленях Страховида и давешний монашек. Выше них голубое небо, уставленное скирдами творожистых облаков. Ветер, холодящий лицо, пахнет речкой.

– Ты, отче? – прошелестел губами Еропкин.

– Я, я, сыне, – закивал монашек.

– Где мы?

– Там, где и расстались. Вот – Северка, эвона – Ока, там – Коломна, в ту сторону – Москва.

– Ранен я?

– Ранен.

– Выходит, Свободина мне не привиделась?

– Не привиделась, не привиделась. Да вот и свободинская девка с тобой.

– Ты? – ухватил блуждающим взором Страховиду Еропкин.

– Я, – ответила Страховида.

– Да как же ты?

– А я за тебя крепко держалась.

– Она от тебя ни на шаг, – улыбнулся монашек. – По нраву дева?

– По нраву, – попытался улыбнуться Еропкин.

– И ладно. Как оздоровеешь – окрести ее. Обвенчаетесь – и живите.

– Хорошо, – согласился Еропкин.

– Да уж на что лучше, когда по нраву.

– А как жить?

– Веруешь ли во единаго Бога Отца, Вседержителя, во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, и в Духа Святаго? Веруешь ли во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь?

– Верую, – прошептал Еропкин. – Теперь снова верую, крепче прежнего. Скинул мороку, коя на меня напала.

– То не морока, – ответил монашек. – То от Господа попустительное научение. Не попустил бы Господь – вера твоя не окрепла бы. Именно через попустительство мы получаем настоящее понятие и о Господе нашем, и о жизни нашей. Живи, сын боярский, и ни о чем не тужи. Но помни: не по бытию разум, а по разуму бытие, и венец тому – Господня Истина. Все свершится по чести твоей. Царствие Небесное открыто ищущему туда дорогу.

– Да как же, как же?! – заволновался Еропкин. – Как же можно жить и не тужить, коли на Русь грядет беда неминучая? Бес-то, бес-то, тот, что мне дукат дал, трех царей грозится на Русь спроворить, веру подменить, печать православным наложить на лбы!

Разволновался Еропкин, закашлялся – кровь на устах выступила. Монашек, склонившись над ним, стер кровь ладонью, ласково улыбнулся, твердо ответил:

– Сие мне ведомо. Все будет так, как довел тебе бес. Но Русь устоит, и народ православный великое испытание вынесет и возродится. А далее и пострашней испытания будут, но все минет. Воссияет на Руси третий Рим. Бесы же обретут оковы безвременья. Только для сего каждый православный должен с верою честно свое исполнять: пахарь – свое крестьянское, ты – свое воинское, царь – государственное, каждый на своем месте, но все купно, соборно, ибо врозь силу бесовскую не сокрушить, бесы сильны нашей рознью. Так-то, сын боярский. А тебе теперь цены нет – ты сам, своими глазами зрел народ в неверии и ведаешь, что нашей Руси уготовано. Теперь ты всякого сумеешь предостеречь, остановить, ободрить, на путь верный наставить. Помни: наша сила в людях. Неустанно их воедино собирай: Словом Божиим, воеводской волей едини и крепи воинских людей, ибо во вся дни жизни твоей воинское служение – твое дело. А теперь прощай. Сейчас к берегу стружок привалит. Подрядите кормщика за три рубля – он вас до дому доставит. Вот деньги.

И монашек вложил в ладонь Еропкину кису с серебром. Выпрямился, в пояс поклонился и зашагал по бережку на Коломну.

– Отче, эй! – вслед возвысил голос Еропкин. – Звать-то тебя как? За кого Бога молить укажешь?

– Сергий я, – обернулся монашек.

– Тот самый?

Ничего не ответил монашек. Только посох из правой руки в левую перехватил и широким крестом благословил то ли Еропкина, то ли луговину, лес, речку и всю землю до окоема.

А из-за поросшего ветлами мыска уже выбежал белопарусный стружок. Со стружка неслась песня:

Сторона ль ты моя, сторонушка.

Ни отдать тебя, ни продать, ни кинути

Но от века до веку с тобою мне слезы лити,

Горе мыкати, радость нянчити...

А и горазд же песни складывать русский человек! Оглядит взором светлым избу свою, ниву, деток малых, жену, лес заречный, даль лазоревую, ладонь к щеке приложит и давай петь. Вроде бы поет о том, что видит, слова ясные да простые выговаривает, а вслушаешься в их ладную череду, и выходит: грустно, весело ли, об одном поет русский человек – о своей душе. На Руси песня мирская исповедь. Русская душа песней очищается, лечится, а поющий и слушающий пение на Руси – едины. Ибо русская песня от сердца идет, сердцем воспринимается, и уж только потом разум постигает ее. Слушаешь, вслушиваешься в русскую песню и понимаешь: Россия была, есть и будет подножием Престола Господня, что издревле зовется Святая Русь, а русский человек – Божий трудник извечно, ныне и присно и во веки веков, даже если, случается, и согрешит. Потому что на Руси грех всегда считался и считается грехом и никогда не становился и не станет правдой жизни.

Коломна, 7 ноября 1992 г.

Значение некоторых вышедших из употребления слов

Бесермeн (то же, что басурман) – нехристианин.

Брoдни (то же, что бахилы) – мягкие кожаные сапоги с очень длинными голенищами – для хождения по болоту.

Гайтбн– лента, тесемка или шнурок, на котором носят нательный крест.

Дукaт – старая монета.

Ертаульный полк– передовой, авангардный, разведочный.

Кончaр – меч с узким клинком; кривой кинжал.

Кyнтуш – кафтан с откидными рукавами.

Романeя – сладкое вино из французской водки.

Скaнные – от скань – волоченое золото, серебро, а также мелкая проволочная серебряная работа, филигрань.

Сулея – фляга для вина или масла с широким горлом.

Сyлица – метательное копье.

Тать – вор, грабитель.

Тулумбaс – большой турецкий барабан.

Фeрязь – мужское платье с длинными рукавами без воротника и пояса.

Шестопер – старинное ударное оружие в виде жезла с головкой из шести металлических пластин – "перьев".

Шyица – левая рука.