Текст книги "Золотой мираж"

Автор книги: Валерий Привалихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Захотелось взглянуть, что же, как там, внутри церкви, сейчас. Он припал к забранному кованой узорной решеткой окну с пыльными стеклами.

– Ето чего ты там высматриваешь, а? – раздался за спиной женский строгий голос.

Зимин обернулся. В стоящей перед ним пожилой женщине узнал жилицу бывшего притчевого дома бабку Надежду. Ту самую, которая неделю назад при стечении народа стыдила охранника Холмогорова за беспросветное вранье.

– Да вот. Церковь здесь была, – пробормотал, оправдываясь.

– Была, – согласилась старуха. – А теперь склад материально-технических ценностей.

– Склад меня не интересует...

– А не интересует, чего ж заглядываешь тогда?

Зимин хотел было объяснить; спросить, давно ли здесь живет старуха, известно ли ей, когда церковь обезглавили и куда подевались колокола; может быть, у нее или у кого-то из ее знакомых случайно уцелели старые снимки?

Подумав, решил: не стоит затевать разговора, лучше уйти.

Сергея наконец-то застал дома. Он сидея во дворе под черемухой за стопиком. Полина хлопотала около него. От Сергея пахло костром, потом, порохом. Вид у него был помятый, усталый и одновременно возбужденный.

Преступников не поймали, хотя они гуляли по району вовсю, с размахом, едва не в открытую, нимало не заботясь о том, что оставляют после себя следы, что по именам и в лицо их уже знают. После первых двух ограблений, о которых Зимин уже слышал, последовали кражи из магазинов в Среднем Китате, Святославке, ТаежноМихайловке, из кооперативной лавки в Петропавловском. «Ниву» вишневого цвета бросили в лесу под Святославкой, сожгли. Без транспорта, однако, не остались: нересели сначала на пятитонку, – позднее на лесхозовский «уазик», выкинув оттуда водителей, а из «уазика» и главного инженера лесхоза. Хорошо, просто выкинули, не пустили в ход ножи и стволы...

Наворотили с лихвой. Однако же, с сегодняшнего дня всевольный их загул заканчивается. Сходило с рук, пока нынче поутру не завалились в избу охотника Лаврентия Нифонтова в его отсутствие и украли ружье. У Нифонтова, кроме двухстволки, еще и карабин в доме хранится.

Не на виду. Вернувшись с рыбалки, и обнаружив пропажу, Лаврентий нагнал грабителей, и когда по первому требованию ружье не вернули, прострелил кому-то из четверых ногу.

Так что теперь, имея в группе раненого, уползти постараются как можно дальше. Главное им– выбраться из района, области, затеряться на оживленной автостраде, а там – кто их будет искать в нынешней неразберихе, особенно если очутятся за пределами России...

– Вот, посмотри, – протянул Сергей мятую бумажку с машинописным текстом. – Ориентировка на одного из них.

«Возраст– 25-30 лет, рост 175 см, волосы черные, прямые, средней длины, глаза темные», – скользнул глазами по строчкам Зимин.

– Все не читай, неинтересно. На особые приметы обрати внимание, – сказал Сергей.

Зимин кивнул.

Он и без того уже, пропустив, во что одет преступник, вчитывался в тщательнейшее описание особых примет, а это были наколки.

"На левом плече – полуобнаженная женщина с кинжалом и стоящий перед ней на коленях мужчина, – говорилось в описании, – у левого локтя – четырехконечный крест с надписью «Рай», подчеркнутой чертой с точкой; на тыльной стороне левой кисти – цветок лилии; на левом предплечье – сердце, пронзенное стрелой, и буква "Z"; на правом – факел; у основания большого пальца – три точки; под коленками – кресты; на правой ступне – надпись «Душа болит о производстве», на левой – «А ноги просятся в санчасть.»

Еще не дочитав до конца, Зимин невольно весело, от души расхохотался.

– А ноги просятся в санчасть, – повторил вслух последние слова. – Мудрено запомнить.

– Ясно, куда его ноги просятся, – сказал Нетесов, делая нажим на слове «его».

Чего-то Сергей не договаривал. Скорее всего, не один охотник Лаврентий Нифонтов вступал в поединок с грабителями, недаром от пистолета, положенного в кобуре на край стола, тянуло запахом горелого пороха, и, скорее всего, не так и неизвестно местонахождение преступников, если он перед ночью на два-три часа заехал домой.

– Ну, а ты? Как на Подъельниковском кордоне? Как Василий Терентьевич? – переводя разговор, спросил Нетесов.

– В порядке, – кивнул Зимин. – Заметил, ты у Засекиных в большом почете.

– Ну уж... Показалось тебе.

– Серьезно, серьезно.

– Ну, может и так, – легко согласился Сергей.

– Внука Василия Терентьевича за наезд, которого он не совершал, чуть-чуть не осудили, – вмешалась в разговор Полина. – Сидел бы уж два года, если б не Сергей.

– Да, ошибка там вышла, – мотнул головой Нетесов.

– Я все-таки думаю, Сережа, не ошибка, – возразила Полина, – а потому что племянник директора коммер– ческого банка виновником был.

– Нет. Понимаю, о чем ты, случается такое. Но здесь не разобрались как следует, – тоном, не оставляющим сомнений, сказал Сергей.

Зимин не стал уточнять подробности истории с внуком пасечника. Хотел было рассказать о встречах с бывшим охранником лагеря «Свободный», с ветераном Гражданской, но передумал. Потом как-нибудь. Сергей был сосредоточен на своем, слушал рассеянно, отвечал односложно.

Уехал он спустя полтора часа, сказав, что теперь-то уж должен вернуться очень скоро, и они сразу отправятся на так долго откладывавшуюся рыбалку. А пока, чтоб не скучно было Андрею, он может покататься по Пихтовому, по окрестностям на его, Нетесова, мотоцикле.

– А права? – спросил Зимин.

– С моим номером не остановят, катайся, – махнул рукой Нетесов.

...Наведываться второй раз к Марии Черевинской не пришлось. Ближе к полночи дочь пасечника вместе с мужем сама подъехала на «Жигулях» к нетесовскому дому. Она была взволнована: соседка сказал ей, что начальник уголовного розыска вместе с поселившимся у него мужчиной были на кордоне, на пасеке у ее отца, и ее разыскивали. Черевинская думала: с отцом что-то стряслось.

– Слава Богу, – она перевела дух, перекрестилась, прочитав записку от отца, – только за этим и приходили?

– Только за этим.

– Сейчас сама привезу...

Через каких-нибудь полчаса Зимин держал в руках стопку тонких тетрадок в бледно-голубых обложках, точно таких, какие он уже видел, читал на таежной пасеке. Точнее, на пасеке он видел и читал всего-навсего одну тетрадку с надписью на обложке «Дневник Терентия Засекина. Октябрь 1919 года – Февраль 1920 года». В этих, принесенных, тетрадках Терентий Засекин делал записи с апреля 1920 по декабрь 1929 года.

В одной из тетрадок была открытка времен Гражданской, раскрашенная, на плохой бумаге изготовленная и с надписью «Что несет большевизм народу?». Зимин видел такую впервые: на ней – Смерть с пустыми глазницами, с проваленным носом, в черном балахоне и с косой, с лезвия которой капала кровь, ехала на коне. Впереди расстилалась деревня, толпились люди; позади окрест– в беспорядке валялись трупы, виднелись головешки сгоревших изб...

– Вот. Еще и отцовы записи, – подала Черевинская сколотые скрепкой листы. – Ни в коем случае не потеряйте, – предупредила на прощанье.

– Все верну в сохранности, – заверил Зимин, приготовясь первым делом прочитать написанное пасечником-сыном...

ТЮТРЮМОВ

– Товарищ Прожогин, подозрительного вот задержал. – Афанасий Маркушин, милиционер Пихтовской уездной милиции ввел в кабинет секретаря укома молодого мужчину. Секретарь коротко посмотрел на незнакомца, одетого в поношенный костюм и косоворотку, на Маркушина, стоящего позади с винтовкой и примкнутым штыком, сказал:

– Так и вел бы к себе.

– Я и хотел. Увидел, у вас свет горит, и...

– Ладно. Чем подозрительный? – прервал Прожогин.

– Возле станции терся, у жены стрелочника Возчикова спрашивал, как найти Пушилиных. Игнатия со Степаном, – ответил Маркушин.

– Ищешь, значит, Пушилиных? – спросил секретарь укома, изучающе внимательно глядя на неизвестного.

– Да.

– Зачем?

– Хотел встретиться по личному делу.

– По какому?

– Касается меня одного.

– Нет, это уж извини. Нас -= тоже. Сынок с отцом – главари кулацкой банды, шастают потаите, а у него к ним личное дело. Документы есть?

– Нет.

– Вот так. Без документов, темная для нас личность, ищешь бандитов. – Секретарь укома старательно скатал самокрутку, закурил. – Что скажешь?

– Говори, чего уж там, раз попался, – вставил в возникшую паузу миллиционер Маркушин.

Незнакомец не удостоил взглядом своего конвоира. Молча внимательно разглядывал висевший за спиной у хозяина кабинета на стене кумачовый лозунг. «Царство рабочего класса длится только два года. Сделайте его вечным!», что-то решал для себя.

– Так что прикажешь думать? – еще раз спросил секретарь укома.

– Я бы хотел говорить вдвоем, – сказал незнакомец.

– Хорошо, – согласился Прожогин. Велел милиционеру: – Побудь в коридоре.

Маркушин вышел из кабинета; с длинной винтовкой управляться было неловко, он штыком царапнул дверной косяк.

– Слушаю, – сказал Прожогин.

Незнакомец подошел к столу, вынул из внутреннего кармана пиджака наган, положил его перед секретарем, назвался:

– Я – старший лейтенант Взоров. Из личного конвоя адмирала Колчака. В прошлом, разумеется... Хочу сделать заявление.

Первое признание приведенного под дулом трехлинейки, но вооруженного мужчины, привело секретаря укома в замешательство. Он подвинул к себе наган, сказал:

– Слушаю, гражданин Взоров.

– У вас есть прямая связь с руководством?

– Понятное дело, есть, – Прожогин покосился на телефон.

– У меня просьба связаться с вашим начальником в губернии.

– И что сказать?

– Передать мою просьбу. О встрече. О том, что хочу сделать заявление.

– Может, прикажешь доложить напрямик в Москву?

Человек, назвавшийся Взоровым, своей подчеркнутой независимостью, холодным спокойствием, с каким-то заявлением, которое желал бы сделать высокому начальству, начинал раздражать Прожогина.

– Было бы еще лучше. Заявление очень важное, – последовал ответ.

– А зачем ты в Пихтовой тогда очутился, если тебе подавай начальство не ниже губернского?

Приведенный под конвоем бывший офицер молчал.

– Так вот, – продолжал секретарь укома партии, – пока не скажешь, зачем у нас и ищешь Пушилиных, заявление свое пока не выложишь мне, – не выпушу. Слово большевика. И слово большевика, что доложу немедленно начальству твое заявление. – Прожогин усмехнулся, прибавил: – Если сбудет что докладывать.

– Согласен, – после короткого раздумья произнес Взоров. – Но это будет документ. Я изложу письменно.

– Как хочешь. – Секретарь укома положил лист бумаги на стол, подвинул чернильницу с ручкой. Указал на свободный стул: дескать, бери, садись к столу.

Отрекомендовавшийся старшим лейтенантом из конвоя Омского правителя начал писать. Быстро приспособился к корявому перу, строчки заскользили по не лучшего качества газетной бумаге.

«Я, Взоров Григорий Николаевич, старший лейтенант флота, 25 лет, место рождения Кронштадт, вероисповедания православного, из дворян, воспитание получил в Морском корпусе...»

– Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, – сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из-под пера бывшего флотского офицера.

Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись:

«...обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров». Здесь он слово «рапортом» зачеркнул; поставил «заявлением».

– Даже в Совнарком, – заметил секретарь укома.

– Да. И в министерство финансов.

– Министерств теперь нет – народные комиссариаты, – сказал Прожогин.

– Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам...

Вновь перо заскользило по бумаге. Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из «бывших» может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный– сам вояодь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из-под пера Взорова не смотрел. Сидели ждал.

Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные – черновые – порвал на мелкие кусочки.

В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:

"..В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.

Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить деду развития Отечественного военного флота.

Ст. лейтенант Г. Н. Взоров".

Секретарь укома вернулся к начальным строкам, и, не отрываясь, внимательно читал их. В средине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.

Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотред на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.

– А место? – спросил. – Место не указано.

– Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.

– Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?

– Около пятидесяти, – поправил Взоров. – Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверяздал это в разговоре.

– С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? – секретарь укома перешел на «вы».

– Да. Видел их тогда в первый и последний раз.

– Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушнлины? Знакомились?

– Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодед с сыном – так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.

– Да. Пушилин был лавочником и маслоделом, – подтвердил секретарь укома.

– У старшего Пушилина следы от оспы на лице?

– Есть.

– Один из пихтовских обращался к нему, как к отцу.

– Мг... Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.

– Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайге, в сугробе. Чуть живого.

– Охотник о золоте знает?

– Я ему не говорил.

– Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Ваши друзья офицеры.

– Друзья офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились...

– Теперь очередь Пушилиных?

– Н-нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.

– Как?

– Если бы они занимались золотом, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.

«Неплохо варит голова у офицера», – отметил про себя секретарь укома, спросил:

– Вы пишите, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого – домик.

– Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили...

– И что за место?

– Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству, – напомнил Взоров.

– Доложу. Сейчас же.

Прожогин снял трубку, покрутил ручку телефона, сказал:

– Товарищ Ольга, свяжи срочно с Сибревкомом... Нет-нет, Лично с Иваном Никитичем Смирновым. Жду. – Трубка легла на рычаги.

– Слыхал имя? – спросил у Взорова. Секретарь укома постоянно сбивался с «вы» на «ты».

– Комиссар пятой армии. Его у вас называют победителем Колчака...

– Точно. Теперь Предсибревкома. Главнее его в Сибири...

Зазвонил телефон.

– Маркушин! – хватаясь за трубку, громко позвал милиционера секретарь укома и, когда тот мигом возник на пороге, велел. – Побудьте вместе в коридоре, пока я говорю...

Прожогин приготовился слышать знакомый неторопливый голос председателя Сибревкома, бывшего своего политического командира, с кем рядом прошел боевой путь в составе Пятой армии от Свияжска, от Волги, почти до самого Нижнеудинска, голос человека, с которым знакомством гордился больше всего на свете, о котором бойцы слагали легенды и пели песни, а знаменитая писательница Лариса Рейснер говорила в своих красивых статьях как о коммунистической совести Красной Армии. Однако услышал опять телефонистку. Связь с Новониколаевском поврезедена, известила она, провода оборваны.

– Как так? – переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают .засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.

– Что-нибудь еще нужно, Валисий Кондратьевич? – напомнила о себе телефонистка. Ольга.

– Соедини с Тютрюмовым, – словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:

– Приходи, Степан. Позарез нужен.

На вопрос, что за спешка, ответил:

– Такого у нас еще не было никогда.

Не сдержался, против воли прибавил в трубку:

– Золото! На миллионы!

После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице в трех минутах ходьбы от укома, явился без заминки.

– Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?

– Садись, читай, – секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.

– Это что, написал тип, который за дверью? – спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.

– Ты читай.

– Ох-х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал... – комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.

– Вот это да. – Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. – В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?

– Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.

– Ну, а ты?

– С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?

– Считаю, может, к лучшему, что нет связи.

– То есть?

– Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.

– Не скажет он.

– Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.

Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.

– Мы переговорили с Новониколаевском, – сказал, отрекомендовавшись. – Завтра в середине дня приедут из Сибревкома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали...

– Конвой не участвовал в боях, – сказал Взоров – То есть, в критические, самые последние недели, часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.

– Тем лучше... А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию можно не найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два-три одинаковых. Промысловики даже путаются.

Взоров отрицательно повел головой.

– Рыбацкое становище Сопочная Карга.

– Что? – переспросил Тютрвдмов.

– Место, где убивали меня...

Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.

– Есть такое, – подтвердил. – Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете, – начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.

– Есть,-тихо твердо возразил. Взоров.

– Противник мог перед дуэлью и соврать, – сказал секретарь укома. – Назвать другое озеро.

– Исключено. Абсолютно ему не было смысла лгать.

– Второй Сопочной Карги, вроде бы, нет у нас, – помолчав, проговорил секретарь укома.

– Нет, – уверенно кивнул Тютрюмов. – Бывал я на том озере весной. Помню, избы около него нет.

– Есть, – упрямо повторил Взоров.

– Чем гадать, лучше съездить туда. На месте видней, – предложил начальник чоновского отряда.-

– Как? – обратился к Взорову.

– Согласен, – ответил старший лейтенант.

– Хорошо бы обернуться до приезда губернского начальства. Утром рано выехать. Как? – Командир местных чоновцев посмотрел на Взорова.

– Согласен, – опять односложно ответил Взоров.

– Тогда на рассвете выедем.

– Лошади твои. – Секретарь укома отпер сейф, положил туда заявление Взорова и сданный им наган.

– Об этом не беспокойтесь. В полшестого будут у крыльца. – Тютрюмов посмотрел на часы. – Пойду со– снуть.

Остановившись у порога, спросил?

– А что с милиционером? Долго ему сидеть в коридоре?

– Пусть к себе идет. Я скажу.

– Сам отправлю. – Тютрюмов скрылся за дверью

Некоторое время, оставшись вдвоем, молчали. Потом Прожогин снял висевшую на сбитом в стену гвозде шинель, протянул Взорову, указал на жесткий диван.

– Ложись, сяэдыхай.

– А вы?

– Посижу еще. Описать все положено. Как появился ты, что рассказал тут...

Старший лейтенант скатал шинель, пристроил вместо подушки, стянул пыльные сапоги и лег на диване на спину, глядел в серый, давным-давно не беленный потолок.

В кабинете стало сумрачней. Это секретарь укома Подкрутил фитилек керосиновой лампы, убавил освещение.

– Ты каждый день Колчака видел? – спросил.

– Почти каждый. Когда как, – откликнулся Взоров.

– Правду говорят, будто он кресла ножом кромсал, когда не в духе бывал?

– Не знаю. Я не видел.

– А что любовница у него была?

– Не любовница – жена. Тимирева Анна Васильевна.

– Ты о ней как-то прямо-таки уважительно.

– Анна Васильевна была сестрой милосердия.

– Хороша сестричка милосердия. Спала с палачом.

– Я не могу разделить такой оценки Адмирала. – Взоров вспыхнул, хотел было подняться.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал Прожогин. – При мне разрешаю не разделять. А при других – совет: помалкивай. Понял?

– Понял.

– В Питере-то мать-отец?

– Никого. Мать умерла в Марселе. Нынче сорок дней.

– Да-а, – Прожогин вздохнул. – И у меня ни родной души на белом свете в тридцать пять... Спи. А то так ничего и не напишу.

Спустя минут двадцать, намаявшийся, намытарившийся за Гражданскую на одному ему ведомых сибирских и дальневосточных сухопутных дброгах бывший морской офицер, колчаковский телохранитель, спал.

Прожогин посмотрел на него, подумал, что надо бы его отправить поскорее в Новониколаевск, захотел узнать, ожидается ли днем поезд туда, снял трубку. Телефон молчал. Теперь уж и по городу не позвонить никому. Чертыхнулся про себя, зевнул и взялся опять за перо...

Как и заверял начальник Пихтовского чоновского отряда Тютрюмов, ровно в половине шестого, за час до рассвета, три добрых верховых жеребца были около здания укома.

Собирались недолго. Минуты – и подковы коней глухо стучали по немощенной проезжей части тихой, наполненной лишь легким шелестом тополиных листьев центральной улицы – бывшей Большой Московской, а с недавних пор Пролетарской.

В нехотя схлынывающих сумерках смутно прорисовывались одно– и двухэтажные дома, в большинстве бревенчатые и редко – каменные, оштукатуренные.

Свернули в переулок, и вскоре пересекли рельсовые пути. Где-то поблизости справа должен находиться железнодорожный вокзал. Старший лейтенант всматривался и не увидел его: предрассветный туман заслонял самое красивое здание уездного городка.

Взоров довольно хорошо помнил дорогу: в предыдущий раз, оказавшись за окраинными домами, по глубокому извилистому логу ехали, забирая вправо, потом – по равнине, потом – между высокими, похожими на гигантские грибы, стожками...

И сейчас командир чоновского отряда за околицей направил своего жеребца тем же путем; так же спешивались, выбираясь из лога. То, что с ноябрьской ночи врезалось в память старшего лейтенанта снежной равниной, открылось теперь в лучах предосеннего восходящего солнца таежным буйнотравным лугом.

Дальше ехали между крупными, достигавшими высоты аршина по три, а то и по четыре, кочками, поросшими жухлыми, грязно-желтыми пуками травы. Расширявшиеся кверху, кочки выглядели уродливыми столбиками. Взоров понял; их-то во время поездки в ночь на девятнадцатое ноября он и принял за стожки. Вид стожков придавал кочкам по зиме облеплявший их снег... Почва вокруг кочек была болотистая, зыбкая. Гнилая вода под копытами коней чавкала.

Ехали молча: сказывалась проведенная почти без сна всеми троими ночь.

Тютрюмов изредка оборачивался, окидывал взглядом Взорова. Начальнику чоновского отряда, Взоров чувствовал, хотелось что-то спросить, но он сдерживался. Один единственный раз за весь путь Тютрюмов заговорил. Когда въехали в хвойник и были уже близки к цели, он, поворотившись всем корпусом в седле, сказал:

– Озеро из старицы речки Чая образовалось. После заноса устья старицы песком и лесным ломом. Чалбышей привозили со становища... Много попадалось.

Непонятно, зачем сказал: секретарь укома наверняка знал, а Взорову в высшей степени безразлично – и про возникновение озера, и про каких-то чалбышей. Догадывался: рыба, а какая – зачем это ему?

Дорога все заметнее шла под уклон. Среди пикообразных елей вдруг мелькнула неподвижная водная гладь, высвеченная косыми утренними лучами.

Проехали еще два десятка шагов, и зеркало воды с высокого берега открылось полностью. Узкое, длиной с треть версты, не более, таежное озеро имело форму полумесяца. Хвойный лес близко подступал к озеру. В иных местах стволы теснились у самого среза воды. Лишь в западной части, щедро освещенной в это раннее время солнцем, сверкала песчаная просторная полоска. В воде, у края этой полоски, было мелко. Замытые в дно карчи выступали своими острыми верхушками высоко над водой.

– Сопочная Карга, – сказал Тютрюмов.

Взоров припал к конской гриве, глянул с высоты покатой горы вниз. Дома он не увидел. Правы комиссары, и поручик Хмелевский перед дуэлью назвал неточно место? Или, может подъехали к озеру с другой стороны? Старший лейтенант дернул поводья, погнал жеребца вниз, не особо заботясь об осторожности. Спутники последовали за ним.

Был, был бревенчатый дом среди елей невдалеке от озера. Только в прошлом. Сейчас на том месте валялась груда обугленных бревен вперемешку с кирпичами от порушенной печи.

Взоров глядел на пепелище, повернулся лицом к чоновскому командиру.

– Хм, впрямь была изба, – сказал Тютрюмов. – Ну, а где ящики скидывали, помнишь?

– Старший лейтенант не вдруг, но оторвал взгляд от обугленных бревен. Подъехал к самой воде, всматривался в ее зеркально-чистую темную гладь. Действительно, где той страшной стылой ночью зияли на снегу округлые пасти-проруби, около одной из которых он упал, ударенный штыком в спину? Живо он представил, как скатывался с горы; припоминал, где рябой возница натянул вожжи, останавливая повозку...

– Пожалуй, чуть ближе места, где коряги. И правее их, – сказал Взоров, слезая с коня.

Тютрюмов и Прожогин тоже спешились.

Начальник Пихтовского чоновского отряда нашел в траве под ногами камушек, размахнулся и с силой кинул его в сторону торчащих из воды карчей.

– Там? – спросил, едва успел камушек булькнуть.

– Возможно, – старший лейтенант пожал плечами.

Тютрюмов взял коня за уздечку, увлек за собой вдоль берега, туда, где сверкала песчаная полоска. Дойдя до нее, разделся догола, аккуратной стопкой сложил одезеду, поверх небрежно кинул увесистый «смит-вессон»; переваливаясь с ноги на гону, неторопливо направился к воде. Вода была холодной, однако плотное, закаленное в постоянных походах, крепкое и с упругой чистой кожей тело Тютрюмова даже не покрылось пупырышками. Лишь в двух местах – на плече и на бедре, – где были застарелые следы от сабельных ударов, – кожа сделалась иссиня-багровой.

Войдя в воду по грудь Тютрюмов поплыл. Нырнул и быстро вынырнул. Сделал еще гребков десять, опять нырнул, и снова вскоре голова его замаячила над поверхностью воды, опять он поплыл. Взоров с секретарем укома наблюдали.

– А не дальше коряг-то проруби были? – спросил Прожогин.

– Возможно, – отвечал старший лейтенант.

– Или ближе? – допытывался Прожогин.

– Тоже может быть...

Тютрюмов нырял раз, наверное, пятнадцать или больше, и от погружения к погружению на глубину задерживался там все дольше.

Неизвестно, в какой уже раз по счету вынырнув, Тютрюмов не появлялся чересчур много времени, так что секретарь укома заволновался: чего доброго утонет.

Опасения оказались напрасными, но стоило начальнику чоновского отряда вынырнуть, как Прожогин закричал:

– Кончай, Степан. Случись что, отвечай еще за тебя...

Тютрюмов неожиданно легко, как будто лишь и ждал распоряжения. Подчинился, подплыл к берегу. Выбрел из воды так же неторопливо, как и входил в нее, сел на песок около своей одежды. Воспользоваться ею после довольно-таки продолжительного купания в студеном озере не спешил, натянул одни кальсоны. Сидел и ладонями сгребал сухой песок перед собой в кучу.

– Ну, чего там? – громко спросил Прожогин.

– Подь сюда, чего перекрикиваться, – позвал Тютрюмов.

Секретарь укома, оставив коней на Взорова, охотно пошел.

– Ты это кончай, – говорил, приближаясь к начальнику чоновцев. – Тут, если и есть что, целый отряд ныряльщиков нужен.

– Обойдемся. – Щурясь от солнца, Тютрюмов посмотрел на секретаря укома. – Хорошая память у твоего офицерика.

– Как понимать? Нашел, что ли, что-то?

– Хм, нашел, – повторил неопределенно Тютрюмов.

– Да чего мнешься, объясни толком, нашел или ее нашел?

– Нашел. Только ты тише. Он услышит, – Тютрюмов сделал движение головой в сторону старшего лейтенанта.

– Пусть слышит.

– Погоди, погоди. Я сам ему скажу. Вот только коечто уточню, и скажу. Глянь.

Тютрюмов разгреб песчаную горку, и глазам секретаря укома предстал небольших размеров мокрый мешочек, облепленный песком. Горловина мешочка, очевидно, только-только что была прошнурована, обмотана проволокой и опломбирована. Теперь же пломба вместе с оборванной проволокой валялась в песке.

Тютрюмов запустил в мешочек пальцы, вытащил несколько монет.

– Империалы. Там таких мешочков между патронными коробками напихано... И в слитках золото. – Глаза Тютрюмова холодно, как в солнечном луче монеты, которые он держал в руках, блеснули.

– Сосчитал, двадцать четыре ящика там...

Секретарь укома нагнулся, взял монеты из рук Тютрюмова, подержал недолго на ладони и положил обратно в мешочек.

– И что ты еще уточнять собираешься? – спросил. – Все, как он написал.

– Два ящика раскрыты. Кто-то копался, – ответил Тютрюмов.

– А он причем?

– Кто его знает. Может, его рук дело.

– Брось ты тень на плетень наводить, – с досадой сказал Прожогин.

Поведение приятеля все меньше нравилось ему. – Понимаешь же не хуже моего, он ни при чем, И если надо будет, в ЧК разберутся, в Сибревкоме.

– А я все же спрошу, – Тютрюмов, не дожидаясь, что еще скажет секретарь укома, кликнул старшего лейтенанта.