Текст книги "Красные курганы"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 7
Епископы – суть человецы

Тут вообще началось —

Не опишешь в словах, —

И откуда взялось

Столько силы в руках!..

В. Высоцкий

«Вот уж воистину – каждому свое», – думал Константин, останавливаясь по просьбе владыки Мефодия перед знаменитыми Золотыми воротами.

В то время как рязанский епископ истово крестился двумя перстами и склонялся в поклонах перед надвратной Благовещенской церковью, Константин, стоя чуть сзади, тихонько пробегался глазами, внимательно разглядывая укрепления.

Посмотреть было на что. Не зря он поддался на уговоры отца Мефодия и приехал сюда на экскурсию, воспользовавшись свободной минуткой. Сами-то они въезжали в Киев через западные Подольские ворота, которые выглядели значительно скромнее. А тут…

Огромные валы достигали в высоту никак не меньше полутора десятков метров. Глубину рва измерить он не мог, но до воды, замерзшей глубоко внизу, было около четырех метров. Словом, штурмом взять город было бы затруднительно.

«А вот ворота, хоть они и крепки, тараном осилить можно, – прикинул он в уме. – Метров семь по ширине, так что если бить в самый центр, то очень даже запросто. Эх, Миньку бы сюда. Он за час бы вычислил, какая ударная сила нужна, чтобы их сломать, – но тут же одернул себя: – И думать не моги. Черной славы Андрея Боголюбского захотел».[74]74
  Андрей Боголюбский, отбирая Киевское великое княжение у своего племянника Мстислава Изяславича, с десятью союзными князьями в марте 1169 г. взял древнюю столицу Руси, варварски поступив с городом, дочиста разграбив его и угнав мирных жителей в полон.


[Закрыть]

Впрочем, брать Киев, да еще вот так, на копье, то есть кровавым штурмом с непременным последующим побоищем, Константин и в мыслях не собирался. Намерения у него были самые что ни на есть мирные, так что прикидывал все это он скорее по привычке.

Одними пожеланиями удачу не приманишь. Константин это хорошо знал, поэтому старался предусмотреть малейшие случайности и даже время для поездки выбрал, как ему казалось, наиболее удачное. Рождество Христово подходило ему по всем статьям. Сам-то он все эти обряды да службы не ахти как любил, едва заходил в храм, как тут же вспоминал слова из песни:

 
В церкви – смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
Все не так, как надо![75]75
  В. С. Высоцкий «Моя цыганская».


[Закрыть]
 

Он и в храме Святой Софии с гораздо большим удовольствием любовался бы не изображениями евангелистов или там разных святых, а чем-либо иным, попроще. Не лежала у него душа смотреть на угодников и великомучеников, которые к тому же выглядели будто братья-близнецы, – очевидно, сказывалось, что трудились над ними в основном византийские мастера со своим четко выработанным уставом.

Сдерживая зевоту, князь отворачивался от сухих, узких, безжизненных лиц древних страдальцев, сожалея, что мозаики и витражи, запечатлевшие игры на константинопольском гипподроме, скоморохов в шутовских колпаках, ряженых, музыкантов, бешено несущиеся по кругу колесницы, травлю медведей, охоту на волков и прочее, находятся внутри двух круглых башен. Правда, еще до богослужения он успел забраться по узкой спиральной лестнице в каждую из них и вдоволь налюбовался бытовыми картинками безвестных мастеров.

Тут сразу чувствовалось, что и византийцы дали себе поблажку, отступив от вековых правил, которых, скорее всего, и не существовало для изображений подобного рода, и что без русских живописцев тоже дело не обошлось. Словом, могут, если на церковный устав и прочие правила внимания не обращают.

А во время самой службы ему оставалось лишь разглядывать саркофаг из белого мрамора, стоящий в левом внутреннем притворе, в котором покоился его пращур князь Ярослав Мудрый. Стены саркофага и его двускатная крыша были богато украшены изваяниями не только крестов, но и деревьев, птиц, рыб. К тому же он был не один. Совсем рядом с Ярославом Владимировичем покоился его любимый сын Всеволод, а также внуки – знаменитый Владимир Мономах и меньшой его брат Ростислав.

Одна беда – стоять-то Константину надлежало в самом центре, так что из-за обилия людей, заполнявших храм, разглядеть саркофаги как следует тоже не представлялось возможным. От духоты и явной нехватки кислорода ему невыносимо хотелось зевать, чего, разумеется, допускать было ни в коем случае нельзя.

Вот так, в утомительной и упорной борьбе с собственным ртом, то и дело норовившим открыться в самый неподходящий момент, и прошло для рязанского князя все торжественное богослужение.

Однако для своих целей Константин, тем не менее, весьма сильно полагался на этот великий праздник. Рассчитывал так: остальные же на него не похожи. Значит, должны испытывать определенное вдохновение, тем более епископы, а после службы, помимо усталости, еще и умиротворенность, можно сказать, благость. Ведь нынче отмечается не просто память какого-нибудь отца Сидора, а день рождения духовного учителя, бога-сына. Чего уж тут ссориться, ругаться из-за каких-то там пустяков. Подумаешь, митрополита выбираем.

Им поневоле иное на ум должно прийти: «Все мы, братия, сана оного достойны и недостойны одновременно, ибо и епископы – человецы, а стало быть, грешны. Но коли уже предложили одного, к тому же за него половина присутствующих заранее голоса отдает, так чего теперь. Может, есть кто и достойнее, но разве в такой день возможны свары? Пусть он и будет набольшим из нас».

Вот так или примерно так представлял себе Константин грядущую картину.

Конечно, выборы предполагалось провести только на следующий день, но не может же тихая умиротворенность так быстро пропасть, не должна она бесследно испариться.

Поначалу все и впрямь именно так и шло – чинно и мирно. Казалось бы, после торжественной молитвы о том, дабы просветил господь умы и помог избрать достойнейшего изо всех, собравшиеся окончательно расчувствуются, как тут-то все и началось, причем чуть ли не сразу.

Фортуна, между нами говоря, капризный нрав имеет, будто девка вздорная. Так ее и эдак уламываешь и уж думаешь, будто совсем уговорил по-твоему поступить, ан глядь – тряхнула своенравная подолом, мотнула головой упрямо и совсем иначе все закрутила.

Да и не понять ее толком. Вроде бы с улыбкой ласковой лицо к тебе повернула, а подойди поближе – как бы не так. Это ж она губы скривила в ироничной ухмылке. А если всмотришься как следует, то и вовсе содрогнешься, разглядев угрожающий оскал.

Сам-то Константин на выборах присутствовать не мог. Он ведь простой мирянин, хоть и князь. Стало быть, поди прочь и смиренно склонись пред тем выбором, который сделали твои духовные отцы.

Началось все чуть ли не сразу после оглашения кандидатуры епископа Мефодия.

Нет, с самим-то оглашением как раз все было в порядке. Туровский епископ, старейший из всех, которого Константин попросил взять на себя столь ответственную миссию, князя не подвел. Владыка Мамонт встал, выпрямившись во весь свой исполинский рост, и все, что было положено, степенно произнес.

Далее же дело пошло прямо по библии, то есть вой, стенания и зубовный скрежет. Причем стенали и скрежетали чуть ли не все присутствующие разом, дружненько так, хотя слова, ими изрекаемые, разумеется, у каждого были свои.

– Умудренного, самого умудренного избрать надобно, – тоненьким голоском вопил смоленский епископ Лазарь.

– Кто ближе всего саном своим к митрополичьему, того и следует избрать, – басил новгородский архиепископ Митрофан, явственно намекая на себя.

– Мефодий духовником у своего князя был и не смог удержать братоубийцу! – гневно возмущался епископ Иасаф, представляющий Владимиро-Волынскую епархию.

Сам владыка Мефодий стоял ни жив ни мертв, готовый хоть сейчас от стыда провалиться сквозь дощатый пол. Он проклинал и свое малодушие, и слабохарактерность, и чрезмерную уступчивость, благодаря которым позволил князю Константину уговорить себя дать согласие на это избрание.

«Господи, позор-то какой, – тоскливо взывал он к небесам. – Останови их, господи! Дай хоть вздохнуть в остатный раз».

Если бы крикуны примолкли хоть на секундочку, то епископ Мефодий тут же, без малейших колебаний, успел бы заявить, что он сам отказывается от столь высокой и незаслуженной чести, но те явно не хотели униматься. Впрочем, голоса разделились. Не все рязанского князя в тяжких грехах обвиняли, далеко не все. Нашлись и заступники.

– Братоубийца отродясь так с дитями – княжичами малыми не поступил бы, яко Константин Рязанский. И Константиновичей осиротевших удоволил, и Юрьевича. Стыдитесь, братья, напраслину на князя оного возводить, – звенел дрожащий от негодования голос епископа Петра.

Приехав из своей Переяславской епархии, он еще в Чернигове показал себя ярым сторонником Константина и тут тоже смолчать не смог.

Ему вторил и епископ Алексий из Полоцка. Он и вовсе чуть ли не слово в слово повторил речь Константина:

– Доколе же нам грызться, уподобляясь неразумным князьям?! Миряне, на нас глядя, и вовсе от церкви святой отвернутся.

Даже епископ Иоанн, которому предстояла поездка в Никею для утверждения в этом сане, не удержался, разумно заметив, что выбор сделан Мамонтом весьма правильный, ибо епархия у епископа Мефодия невелика, но имеет частицу креста господня, каковой более никто из присутствующих здесь похвалиться не может.

Да и старого Мамонта взяла кровная обида. Он же самолично предложил кандидатуру рязанского епископа. Выходит, те отцы церкви, которые сейчас возмущаются, не только недовольны владыкой Мефодием, но и выступают против него самого!

Невзирая на свой возраст, старик настолько распалился в своем праведном негодовании, что недолго думая закричал:

– А ты-то куда прешь, сморчок поганый?! – И с размаху хватанул по лбу своего соседа, тщедушного епископа Феодора из Юрьева.

Длань туровского епископа, пусть и старейшего из всех присутствующих, была по-молодому тяжела. Владыка Феодор, не ожидавший такого убедительного внушения, тут же кувыркнулся с лавки на пол.

– Не замай брата во Христе, – прорычал епископ Никифор.

В душе он считал свою епархию второй после Киева, равно как и сам град Галич, а потому втайне мечтал о выдвижении собственной кандидатуры. К тому же теперь в этом княжестве сидел сам Мстислав Удатный – первейший и храбрейший на Руси, так почто же в митрополиты пытаются поставить этого Мефодия из Рязани?!

У него и без того руки чесались от переизбытка чувств, а тут появился славный повод – слабого защитить. Хрясь, и сам Мамонт брякнулся с лавки. Обычного в таком случае крика «Наших бьют!» никто не издал, но драка удалась на славу.

Засучив рукава, епископы уже особо и не разбирали, кто там за кого. Лупили истово, да так махали дюжими кулачищами, что доставалось и ближайшему соседу, ни в чем не повинному, а то и союзному.

Но, пожалуй, яростнее всего наминали друг другу бока бывший архиепископ Антоний, совсем недавно изгнанный своенравными горожанами из Новгорода, а ныне возглавляющий Перемышльскую епархию, и вторично севший на его место архиепископ Митрофан.

Изгнанный архиепископ был незлобив и из града уехал безропотно, но сейчас вдруг взыграло ретивое, вспомнилась бывшему новгородскому боярину разудалая мирская юность. Нет, это не кроткий Антоний с увлечением крушил ребра ненавистному Митрофану. Тот на такое был не способен. Это трудился Добрыня Ядрейкович, как некогда звали его все соседи по улице.

Впрочем, кто кому крушил – сказать трудно. Архиепископ новгородский, не обращая внимания на получаемые удары, точно так же увлеченно хекал и крякал, пытаясь проломить грудную клетку соперника.

– Сейчас я тебе крестик в грудину-то вомну, вомну, – приговаривал он с упоением.

– Не дождесся, – тяжело отвечал владыка Антоний. – Я ранее успею, да не в грудину – пониже его тебе засуну, христопродавец поганый.

– Так их, так, – повизгивал в упоении маленький и худенький владыка Лазарь из Смоленска.

Силенок его хватало лишь на то, чтобы время от времени плюнуть в ближайшего, кто оказывался рядом, пока старика в суматохе не свалили на пол.

И напрасно взывал к гласу разума епископ Иоанн, а владыка Мефодий бесстрашно пытался разнять воев в рясах, ожесточенно вцепившихся друг в дружку.

– Да опомнитесь же вы, святые отцы, – простонал он в изнеможении, как вдруг и впрямь все разом стихло.

Нет, никто к нему не прислушался, а просто совпало так, что устали все, причем почти одновременно. Правда, на угрозы сил еще доставало, так что, расползаясь по лавкам, каждый обещал что-то невразумительное своему обидчику.

Последним угомонился тщедушный Лазарь. Перед тем как успокоиться, он еще раз плюнул, выползая из-под лавки, и метко угодил в бороду владыки Мефодия.

Все покосились на рязанского епископа – как теперь себя поведет и что скажет? Но тот лишь кротко вытер плевок и мирно заметил:

– Бог тебе судья, владыка Лазарь, а я длань на тебя не подниму, ибо негоже сие для сана моего, да и летами я тебе в сыновья гожусь.

– К тому же неправ, – поучительно вздел перст к потолку смоленский епископ, на что сосед, владыка Мамонт, рыкнул негромко:

– А не замолчишь, так я тебя оглажу, – пояснив благодушно: – Мне можно, я старше.

Тот стих.

Епископ же Мефодий продолжал сокрушаться, причем, что странно, больше всего винил в случившемся именно себя. Покаянно прижав руку к груди, он уже дошел до того, что начал просить у всех прощения:

– Знай я, что так оно все обернется, неужто встал бы супротив своей братии. Ныне же паки и паки реку вам слезно – взгляните с любовью друг на дружку, на кресты, символ христианской доброты и смирения, а тако же безропотных мук спасителя нашего. И вот вам слово мое, братия, от коего я не отступлюсь…

Далее владыка Мефодий хотел было заявить, что он отказывается от митрополичьей кафедры в пользу любого, за кого только выскажутся все присутствующие, ибо самое главное – это мир, царящий в душе.

Трудно сказать, до чего договорились бы после этих примирительных слов остальные епископы, но тут Мефодия несколько бесцеремонно перебил владыка ростовской епархии.

– Обожди, брате, – коснулся он руки рязанского епископа. – Дай прежде я слово молвлю, ибо наболело.

Он обвел еще раз пристальным взглядом всю аудиторию и презрительно усмехнулся. В отличие от всех прочих ростовчанин всю драку скромно просидел в уголке, хотя был и в силе и в теле. Просто накануне встречи к нему вновь заглянул давний знакомец – рижский купец Иоганн.

Униженно склонив голову и то и дело порываясь поцеловать руку епископа Кирилла, Иоганн поинтересовался, как протекает эта бессмысленная затея с избранием. Бессмысленная потому, что константинопольский патриарх епископа из русских на митрополичьей кафедре последний раз утверждал аж полтора века назад, в лето шесть тысяч шестьсот пятьдесят девятое от сотворения мира.[76]76
  В лето 6659-е (1051 г. от рождества Христова) собор русских архиереев избрал на пост митрополита Иллариона, и было это исключением из обычного правила.


[Закрыть] Прочие были греки по национальности.

Да и тогда главная заслуга в том была не самого митрополита Иллариона, а могучего киевского князя Ярослава Мудрого. Трудно было не утвердить человека, не просто избранного соборно, – это как раз пустяк, а выдвинутого князем, который не только звался великим, но и был таковым. После же… Да что там говорить.

Так что, по мнению епископа Кирилла, он вовсе не предавал страну, обещая рижскому купцу помешать избранию русского митрополита. Не предавал, ибо, по его глубокому убеждению, нельзя предать то, чего уже не существует. Он считал, что Руси как таковой нет. Есть лишь большая и пока еще сильная куча отдельных княжеств, с которой мало кто считается, и уж тем паче никто к ней не прислушается, включая патриарха.

Все равно будет так, как скажет тот, кто за морем, и сядет в Киеве именно тот, на кого укажет его перст. И пусть эти глупцы думают что угодно, блуждая в бесплодных мечтаниях в горних высотах, а он, владыка ростовский, обеими ногами твердо стоит на земле.

Если же в благодарность за то, что никого не изберут, некая малая толика мирских благ перепадет и самому епископу Кириллу, то глупо отказываться. К тому же полученный массивный золотой крест с лалами и яхонтами надлежало отрабатывать, равно как и два увесистых мешка даже не серебряных гривен, а настоящих золотых византийских монет.

Потому владыка ростовской епархии и не участвовал в глупой сваре, взирая на нее с превеликим равнодушием, потому и сейчас безошибочно выбрал самый подходящий момент. Лучшего случая для того, чтобы окончательно развалить и без того потрескавшееся единство епископов, могло и не представиться.

– Стыжусь я, братия! – начал он проникновенно. – Даже себя стыжусь, хотя смог сдержать душу в покое, вас же и вовсе безмерно! Псы дворовые за кость с таким лаем не грызутся, яко вы тут учали. Почто мы съехались сюда – дабы лаяться охально и кулаки чесать?! Для того ли длани господь всеблагой нам даровал, чтобы мы ими ребра друг у друга пересчитывали?! Нет моей мочи терпеть, глядючи на оное, а посему покидаю я сей вертеп. Иных же слов, дабы наречь сие сборище, я не подберу.

Сказано – сделано. Не успел никто толком опомниться, как он быстрым решительным шагом, чтоб никто не успел сообразить и остановить, направился прочь из залы. Сам же епископ Кирилл, уже выходя из покоев на улицу, остановился лишь для того, чтобы дождаться своего удобного крытого возка с четверкой лошадей – меньшее количество ростовскому владыке было бы в зазор.

Ждать пришлось не столь уж долго, но достаточно для того, чтобы остальные его догнали. Досадно. Но он и из этого сумел извлечь выгоду.

Оценив наметанным глазом наиболее разочаровавшихся в съезде духовных отцов, Кирилл доверительно заметил черниговскому епископу:

– Поедемте-ка вместе, владыко Митрофан.

Тот, опешив от столь неожиданного предложения, ошалело посмотрел на Кирилла, потом на остальных и растерянно пробормотал:

– Мне бы одежу накинуть на плечи.

– Да у меня в возке шуб на троих с избытком достанет, – произнес ростовский епископ, нежно приобнял низенького Митрофана за плечи и увлек его в сторону подъезжающего возка.

– А трапеза как же? – сделал последнюю попытку вырваться черниговец.

– И трапеза уже приготовлена, – заверил его ростовчанин, по-прежнему не обращая на всех остальных ни малейшего внимания, будто и не существовало вовсе ни их самих, ни, тем более, их голосов.

Они уже залезли в возок, где и впрямь в достатке имелись теплые шубы, причем на выбор: одна бобровая, вторая волчья и еще две лисьих. Епископ Кирилл уже успел заботливо укутать старика сразу в две, на которые тот указал пальцем, сам старательно запахнулся, чтоб не упустить ни крупицы тепла, но возок все продолжал стоять, не двигаясь с места.

– Да что там такое? – не выдержал он наконец, выглядывая наружу. – Долго ты там еще копаться изволишь? – рявкнул Кирилл на монаха, сидящего на облучке.

Тот растерянно указал куда-то вперед и негромко произнес:

– Да тут князь, владыко. Тебя жаждет узреть.

– Какой еще… – больше по инерции начал Кирилл, но тут же спохватился.

Прямо подле вороного коренника, ласково поглаживая лошадиную морду, молча стоял рязанский князь Константин, пристально глядя на ростовского епископа.

Его появления Кирилл никак не ожидал. Нужно было что-то предпринять, притом немедленно. Выбор был весьма ограничен, поэтому пришлось вылезать из возка и идти изъясняться с князем.

Однако епископ и тут сделал все возможное.

– Сил нет объяснять все тебе, княже, ибо не видел ты мерзостного побоища. – Он взмахнул рукой, указывая широким жестом на всех остальных. – Яко псы учали промеж собой грызться. Взирать на оное – мука страшная. Дозволь уехати прочь, уж больно тягостно и отвратно сие зрелище.

– Не дозволю, – скучным голосом произнес Константин, по-прежнему не отрывая глаз от лица епископа.

Что он надеялся увидеть – неизвестно, ибо даже сейчас на челе Кирилла ни одна живая душа не смогла бы прочесть ничего сверх того, что разрешил бы он сам. Искреннее негодование – это да, возмущение произошедшим – сколько угодно, безысходную скорбь – пожалуйста. Более же – ни-ни.

– Не расслышал ты, княже, – терпеливо повторил епископ. – Я сказываю…

– Я слышал, – перебил его Константин. – Однако и это надлежит стерпеть. Уж больно цена велика. – И широким жестом указал на митрополичьи палаты.

Пришлось покориться. О побеге нечего было и думать. Рязанский князь поднимался на крыльцо последним, и настрой его был весьма решителен.

Оказался он тут не случайно – Любим подсказал. Уж больно сильно он переживал за Чернигов, где так и не смог прочесть мысли епископа Кирилла, вот и попытался компенсировать свою оплошность.

Константин едва себя сдерживал, однако держался ровно. Со стороны посмотреть – не князь, а воплощенное спокойствие.

Один только раз, склонившись низко-низко к самому уху епископа, чтобы его услышал лишь он один, произнес негромко:

– Знаю я все, владыко. Знаю, но прощу, ежели дальше себя разумно поведешь. – И тут же невозмутимо выпрямился, будто ничего и не говорил.

Кирилл задумался, благо время позволяло.

«Не иначе купца схватили, – решил он. – Но кто же мог донести обо мне? Или он сам не выдержал пыток и во всем сознался? Похоже на то. Тогда плакали мои мешки с золотом. Ну и ладно, – вздохнул с легким сожалением. – Иного случая дождемся, поудобнее».

Константин же времени даром не терял. Сызнова рассадив всех за стол, он внимательно обвел глазами собравшихся. Хороши святоши, нечего сказать. У кого рдеет под глазом багровый кровоподтек, у кого запеклась под носом кровь, а кто и вовсе рукой нижнюю челюсть тихонько трогает, проверяя на целостность.

Мораль, однако, читать не стал. Чувствовал: лишней будет, да и не по чину ему, светскому человеку, вразумлять отцов церкви.

– Не стыдно? – спросил лишь негромко.

Все дружно промолчали. А чего тут скажешь, когда без слов все ясно. Лишь владыка Мамонт не удержался от пояснения и гулко пробасил:

– Епископы тоже суть человецы, и ничто человеческое им не чуждо.

Да и то, чувствуя себя виновным больше всех, – как ни крути, а он первый перешел от слов к рукоприкладству, – епископ не оправдывал себя, но лишь уравнивал, ставя в один ряд с прочими драчунами.

– Ну ладно, – вздохнул Константин, посчитав лишним как-то отреагировать на эту реплику. – Не иначе как лукавый вас смутил, воспользовавшись смертью митрополита Матфея. Однако я не думаю, что он в этих покоях надолго задержится, и потому предлагаю…

Дальше же князь чуть ли не в двух словах изложил им всю дальнейшую программу – сказалось длительное общение со Славкой. Рязанский воевода, вне всяких сомнений, был первоклассным трепачом, но если время поджимало, то рапортовал быстро и четко. Сразу чувствовалась военная косточка.

Так поступил и Константин.

– До утра отдыхаем, – сказал он и не сумел удержаться от иронии: – Раны боевые залечиваем. Затем, сразу после заутрени, вы собираетесь вновь. Каждый вправе хоть себя, хоть кого иного назвать. Об одном сразу прошу. Добиться того, чтобы все дружно назвали одно и то же имя, все равно не выйдет, а потому давайте договоримся, сколько голосов надо, чтобы все прочие подчинились этому большинству.

Тут епископы немного подискутировали, но лениво – сказывалась боевая усталость. Наконец они пришли к выводу, что если десять участников совещания выскажутся за кого-то одного, то оставшиеся подчинятся общему мнению.

Кто-то попробовал предложить принцип единогласия, но всем ясно было, что тут и десяток голосов маловероятно собрать, а посему отцы церкви согласились с князем.

Самому же упрямому изо всех, епископу Лазарю, рязанский князь сказал:

– Отче, ежели тебе новый грек понадобился на митрополичьем подворье в Киеве, так ты скажи сразу. К тому же за него и вовсе голос подавать нужды нет. Отпиши только в Никею, и он вмиг примчится.

Владыка Смоленской епархии вздохнул и умолк. Грека он не хотел. Может, чужак и будет беспристрастен, но тут напрашивается вполне логичный вопрос: а так ли уж нужна его объективность? Селища все давно поделены, а уж про грады и вовсе говорить ни к чему – и так ясно. То есть никто из русских владык никому дорожку не перебегает, все живут так, как князья когда-то договаривались.[77]77
  Имеется в виду съезд русских князей в Любече в 1097 г., на котором был впервые провозглашен официальный раскол Руси: «Каждый да держит вотчину свою».


[Закрыть]

Вот только князья чуть ли не сразу благополучно забыли об этом принципе,[78]78
  Подразумевается пленение и злодейское ослепление ни в чем не виновного теребольского князя Василька Ростиславича его двоюродными дядьями – великим князем Киевским Святополком Изяславичем и князем Владимира-Волынского Давыдом Игоревичем, произошедшее буквально на следующий день после Любечского съезда.


[Закрыть] а духовные отцы – нет. Так что ни к чему будет в Киеве пришелец из далекого Царьграда. И опять же мыслишка тайная промелькнула в голове епископа Лазаря: «А ежели меня предложат? Пусть ни рязанский епископ, ни полоцкий, ни владимирский за меня голос не подадут, да и переяславльский навряд ли, то есть четверо будут против. Но ведь избрание возможно десятью голосами из четырнадцати, то есть протиснуться можно».

И Лазарь тоже головой мотнул, дескать, уступаю тебе, князь.

Вот тут-то и пришел черед Константина. Чуть позже он и сам диву давался, как много успел сделать в тот вечер.

Для начала князь заглянул к тем из своих, в ком все-таки сомневался. Епископа черниговского Митрофана удалось улестить, пообещав лично ходатайствовать о том, чтобы его владения стали титулярной митрополией.[79]79
  Титулярная митрополия означала, что епархия имеет такой статус лишь временно, до кончины епископа, которому также присваивался сан титулярного митрополита. Однако, едва он уходил из жизни, следующий глава епархии вновь становился епископом.


[Закрыть]

Затем пришел черед епархий, не входящих в состав Рязанского княжества. Тут пришлось сложнее, тем более что эти епископы уже решили выставить единого кандидата от всех и дружно проголосовать за него. Таковым, по принципу старшинства, оказался владыка Смоленской епархии Лазарь.

Дело казалось безнадежным, но на Константина нашло какое-то дикое вдохновение, и он успел. Памятуя о том, как быстро дробятся на составные части Галицкая и Владимиро-Волынская епархии, он сумел запугать их епископов тем, что с приходом к власти владыки Лазаря разделы не прекратятся. Не сумеет старик сказать в Никее твердое слово, ибо слишком ветх для этого. Зато если изберут Мефодия, то такого уже никогда не случится.

Уговорив таким образом Иоасафа и Никифора, рязанский князь метнулся к белгородскому епископу и пообещал ему, что в случае прихода к власти рязанского владыки он будет самолично добиваться присвоения ему сана титулярного митрополита.

После этого настал черед Антония – епископа перемышльского. С ним Константин поступил иначе. Вначале он бурно порадовался, что наконец-то у них с новгородским архиепископом наступило замирье и что хоть в одном вопросе они пришли к единому мнению и сделали единый выбор.

В ответ возмущенный владыка заявил о том, что лишь на том свете, уже представ перед богом, он, может быть, сумеет помириться с этим… О дальнейших эпитетах в адрес архиепископа читатель пусть догадывается сам. Скажу лишь, что если попытаться на мгновение представить, что владыка Новгородской епархии и впрямь был бы наделен всеми этими недостатками, то в сравнении с ним любой библейский персонаж, включая царя Ирода и печально известного Иуду Искариота, выглядел бы почти что ангелом, только без крыльев.

В отношении самого архиепископа Митрофана Константин поступил иначе. Сетуя на то, как переменчива судьба, он заявил ему, что всегда был противником обычая, по которому своенравные жители Новгорода позволяют себе выгонять живого владыку.

– И это вместо того, чтобы, подобно всем прочим, дождаться, когда он почиет в бозе, – гневно добавил Константин. – Уж больно много воли они себе забрали. Вовсе не по чину. Вот и епископ Мефодий искренне о сем скорбит. Десятка голосов ему никогда не набрать, но если бы он стал митрополитом, то сумел бы обратить внимание патриарха на подобные безобразия.

– Да-а, жаль, что его не изберут, – произнес со вздохом архиепископ, чувствуя непрочность новгородской кафедры, и призадумался, а Константин на цыпочках удалился в соседнюю келью, где ему предстоял самый важный разговор.

Почтительно склонив голову перед Лазарем, Константин испросил благословения, получил его и тут же излил душу старцу:

– Что-то не верю я, будто хитрые греки утвердят ваш выбор. А ведь они, назначив своего митрополита, запросто могут поступить с избранным вами точно так же, как некогда с Феодорцем Ростовским.[80]80
  Феодора, часто именуемого именно так – Феодорец, в 1162 г. поставил епископом Ростовским князь Андрей Боголюбский, желающий создать во Владимире отдельную, независимую от Киева митрополичью кафедру. Однако константинопольский патриарх Лука Хрисоверг отказал Боголюбскому, хотя Феодорца чуть позже поставил епископом в Ростове. Сам Феодорец в 1169 г. был казнен как узурпатор ростовской кафедры. Причем казнен он был не просто – по повелению митрополита Феодору отрезали язык и правую руку, выкололи глаза, а уж потом отсекли голову.


[Закрыть]

Пример был настолько ярок, что Лазарь вздрогнул и от испуга начал икать. К тому же он и сам хорошо помнил все события, поскольку в те годы ему, иноку Киево-Печорской лавры, было уже почти двадцать лет. Вроде бы немало времени прошло с той поры, но Лазарь до сих пор отчетливо помнил и дубовую плаху, и невнятный хрип несчастного Феодорца, когда дюжий палач неумело тащил щипцами его язык, и его истошный вой, когда бывшему ростовскому епископу выкалывали глаза, и густую, темно-красную кровь, хлынувшую из отрубленной правой руки несчастного.

– Отче, – возопил Константин, кидаясь на колени перед старичком с трясущимися губами. – Не дай погибнуть в расцвете духовных сил епископу Мефодию. Подсоби мне изыскать слова, напоенные млеком мудрости и медом убеждения, дабы завтра он сам отказался приять духовный сан. Конечно, навряд ли он наберет десять голосов, но вдруг случится чудо. Люблю я своего духовного отца всей душой, и тяжко мне становится, едва лишь помыслю, что могу лишиться его.

– А кто же тогда вместо него?.. – проблеял смоленский епископ.

– Может, ты, отче… – замялся в нерешительности рязанский князь, выразительно глядя на Лазаря.

– Чем же я хуже его? – возмутился епископ. – Меня-то отчего тебе не жаль? Только лишь потому, что моя епархия тебе не подвластна?

– Ты лучше, отче, несоизмеримо лучше, – горячо заверил Константин. – К тому же ты и значительно мудрее, – произнес он со скорбным видом.

– Я тебе не агнец на закланье! – взвизгнул епископ, окончательно потерявший самообладание. – Чего буркалы на меня вытаращил… яко волк на овцу?!

– Но у тебя седина уже давно, да и лета не малые, – произнес Константин умоляюще. – Все равно уж…

– Так меня теперь в жертву принести надобно?! А может, я еще пожить хочу?!

– Так потому и молю тебя принять сей крест со смирением. Тебя ведь, снисходя к сединам, и пощадить могут.

– Кто?! Греки?! Да они матерям и отцам родным глаза выкалывают, когда те поперек их пути стоят! Ишь чего удумал – крест приять!

– Но ты со своей мудростью непременно найдешь слова, которые умягчат их души. Ну хоть немного, – настойчиво уверял рязанский князь. – Глядишь, и не убьют они тебя, а всего-навсего ослепят.

– Вон! – истошно завизжал Лазарь, окончательно выведенный из себя. – Вон! А то я прямо сейчас сам у тебя гляделки повыдираю.

Он и впрямь не шутил, придя в полное исступление и уже угрожающе нацелился своими сухими пальцами с длинными ногтями в глаза князя, так что Константин, отшатываясь от него, действительно не играл, изображая страх. Да кто его знает, до чего вообще может докатиться паникующий старикашка!

На следующий день, сразу после очередного молебна о ниспослании вразумления и просветления, едва дождавшись финального «аминь», слово взял епископ Смоленский.

– Все ведают, сколь много труда вложил я в свою епархию, – обратился он к присутствующим.

Те дружно молчали – уж больно издалека зашел Лазарь.

– Негоже оставлять мне ее на старости лет ради высокого чина. И еще об одном не могу умолчать, – решительно произнес он и потупил голову. – Каюсь пред вами, братия, ибо грешен я и в силу грехов своих тягостных не смогу начальствовать над вами, а посему зову всех дать свой голос в пользу епископа Мефодия. Он крепок телесно и бодр духом. Ему и быть митрополитом Киевским и всея Руси.