355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Елманов » Не хочу быть полководцем » Текст книги (страница 4)
Не хочу быть полководцем
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 13:01

Текст книги "Не хочу быть полководцем"


Автор книги: Валерий Елманов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Кулема, – ласково окликнул Никита Данилович. – Ты и впрямь не убежишь, ежели мы погодим?

Тот задумался. Про кнут он понимал хорошо, но с юмором у детины было не очень.

– А зачем? – недоуменно спросил он.

– Значит, не убежит, – констатировал Никита Данилович. – Ну ежели интересное, то сказывай, Васятка Петров, да гляди, чтоб я не заскучал.

– Вы девочку спросите, – ляпнул я первое, что пришло в голову. – Ирина ведь видела, как я за ней заходил, чтоб спасти.

– Спасти… – задумчиво протянул Никита Данилович. – Об косяк с маху приложить, да так, что у бедняжки все из головы выскочило, – это ты спасти называешь? Ишь ты. Но сказываешь ты хорошо, мне по нраву, – тут же одобрил он, пояснив: – Мне ить самое главное было узнать, кто ж там, наверху, из вас похозяйничал да кто сабелькой вначале братца моего Дмитрия Ивановича срубил, а опосля того за Аксинью Васильевну принялся. – Все больше и больше распаляясь, он от волнения вскочил с места и склонился надо мной: – Или наоборот дело было? Да ты скажи, не таи, – ободрил он. – Ты ж ныне яко в докучной сказке про журавлика: «Нос вытащит – хвост увязит, хвост вытащит – нос увязит». Да и нет теперь уж тебе разницы, кого ты наперед резал, а кого опосля, потому как выдал ты себя ныне. Попался яко птица в кляпцы [8]8
  Здесь: птичьи силки.


[Закрыть]
, так чего уж теперича.

«Кажется, где-то мне уже доводилось это слышать, – припомнил я. – Ну точно. От подьячего Митрошки. Только там вроде бы про ворону и вошь было».

Меж тем Годунов перевел дыхание и оглянулся на сына.

– Степка, – строго произнес Никита Данилович, властно указывая на выход.

– Батюшка, я поглядеть хочу, – заныл тот. – И потом ты сам мне обещалси вечор попробовать дать. Нешто забыл?

– Я что сказал?! – зло цыкнул отец на непослушное чадо. – Опосля опробуешь. – Дождавшись, пока его шаги стихнут, он вновь склонился ко мне: – А ждет тебя смертушка лютая и тяжкая, это я тебе говорю не как губной староста, а как двухродный братец [9]9
  Двухродный брат, или просто братан, – двоюродный брат. Двухродный братан – троюродный брат.


[Закрыть]
праведника, коего ты порешил, душегуб. Но ты не боись – ни ныне, ни завтра сдохнуть я тебе не дозволю. Ох как долго подыхать тебе предстоит. Седмицу, не мене, молить меня будешь, дабы я тебя смертушкой одарил, но я жаден до нее, а потому, пока ты здесь в кровавый кус мяса не оборотишься, дотоле и терзать стану. А как же иначе – по привету ответ, по заслуге почет. Сказано: «Как ручки сделают, так спинка износит». А еще заповедано всякого молодца по заслуге жаловать. У тебя оных заслуг вон сколь много, потому и жалованье я тебе платить долгонько стану. А опосля собакам скормлю, ежели они тебя, погань, жрать станут.

– Душегубцев надобно в Разбойную избу везти, в Москву, – возразил я.

– Я бы повез, но что тут поделаешь, коль ты хлипким оказался да сдох под пыткой. За такое упущение с меня спросу нет, – развел он руками. – Так что, поведаешь, кто первым из стариков под твою сабельку угодил, ай как?

– Поведаю, – кивнул я и начал рассказывать, как все было.

Уж на четвертой или пятой фразе Никита Данилович заскучал, а когда я дошел до рассказа о том, что хотел выбежать с Иринкой во двор, но увидел там бегающих татей и решил спрятать девочку в своей светелке, лениво позвал:

– Кулема.

– Да погоди ты с Кулемой! – возмутился я. – Ты лучше скажи, холоп мой Андрей, который тоже может подтвердить, кто я такой, тоже убит?

– Считай, что убит, – кивнул Никита Данилович. – Токмо не твой он. Не надо честных людишек в свой шатер заманивать.

– Ну хорошо, Иринка ничего не помнит, но Аксинья Васильевна-то… – неуверенно начал я.

Никита Данилович усмехнулся, недобро посмотрев на меня, и я тут же осекся. Получалось, что… Словом, плохо получалось. Хуже некуда. Или есть?

– Кулема, – вновь затянул старую песню Годунов.

– А грамотка? Там же было сказано про мальчика, а в конце добавлено, что остальное поведают на словах, – не сдавался я.

– Уже поведали, – сухо обмолвился Никита Данилович. – Ты и тут запоздал, тать. Давай-ка, Кулема, сразу на дыбу его.

Ага, стало быть, сбылась голубая мечта мазохиста. Ну здравствуй, родимая. Мы как, пока без детей обойдемся? А то няня из меня не очень. Вроде бы да. Ну правильно, он же сказал, что спешить не станет. Посмаковать гаду захотелось. И ведь ничего нельзя сделать. Ну вообще ничегошеньки. Кое-что мне этой ночью Петряй рассказал, но толку с этого. Умер он под утро. Еще и поэтому злится Годунов. Ушел один из его ворогов от лютых мук. Теперь мне за двоих отдуваться.

Вдруг меня осенило.

– Стой, Никита Данилыч! – Не иначе как вдохновила острая боль в вывернутых руках, на которых я подвис. Из суставов пока не вылетели, но ждать недолго. – Стой!!! – заорал я истошно, лихорадочно прокручивая в голове еще раз неожиданно забрезживший шанс на спасение, причем последний.

Да, все так и есть, все сходится. Даже если остроносый и умел читать, даже если он сумел самостоятельно кое до чего додуматься, прежде чем отдать эту грамотку, но все равно не мог он догадаться о том, что в ней подразумевалось, но напрямую сказано не было. Годуновы могли, ибо прекрасно знали, что если муж Анастасии Ивановны доводится подростку стрыем [10]10
  Стрый– брат отца, дядя по отцу. Дядя по матери назывался уй.


[Закрыть]
, то…

– Не мог тать, что за меня себя выдавал, знать родителей мальчика, которого я привез. Не мог! А я знаю!

– Вправду знаешь? – насторожился Никита Данилович.

– Вправду! – подтвердил я. – Только повели Кулеме с Яремой удалиться. Знание мое не для лишних ушей.

– Никак и впрямь проведал, – вздохнул Годунов и сделал знак палачам.

Те послушно поплелись к выходу.

– И чтоб не возвращались, пока не позову! – крикнул им вслед Никита Данилович, после чего повернулся ко мне. – Ну?

– Батюшка его отдал богу душу двадцать пятого числа месяца июля сего лета, – торжественно произнес я, а в душе все пело. – Был он земским думным дьяком и царским печатником, а звали его Иваном Михайловичем Висковатым. Про мальчишку-то его сказывать ай как? – с легкой насмешкой поинтересовался я.

– Не надо, – хрипло выдохнул Никита Данилович. – Верю, что знаешь. – И подосадовал: – Перехитрил ты меня, тать. Как же я мечтал сыскать душегуба да отмстить ему за братца-праведника! Как же ты меня ныне порадовал своим признанием! А теперь что делать прикажешь?!

– Как что? – насторожился я. – Отпускай!

– Ты в своем уме?! – изумился Годунов. – Мыслишь, что коль ты в грамотке прочел, что шлют нам осиротевшего дитятю из мужниной родни, опосля чего и смекнул про Висковатого, так я тебя с этим знанием отпущу восвояси? А-а-а, – протянул он. – Как я сразу не догадался? Это ты про то, чтоб я тебя на тот свет отпустил? Тут да, ничего не поделаешь. Придется. Перехитрил. И впрямь без мук уйдешь. – С этими словами он неторопливо взял с лавки кнут и сожалеюще заметил: – Почти без мук. До вечера я тебя, конечно, потерзаю. Поначалу кнута дам пару сотен, хотя и не так, как Ярема с Кулемой смогли бы, но тут не взыщи. Опосля за клещи возьмусь. Вон и кочерга в угольках рдеет. Тоже попользуемся. Ну а к вечеру и впрямь придется отпускать. – И замахнулся кнутом.

Я зажмурился, но тут по лестнице пробарабанили чьи-то шаги, и удара не последовало.

– Кому еще я занадобился?! – раздраженно рявкнул Годунов.

– Там Бориска тебя кличет, – послышался голос прыщавого сопляка.

– Кому Бориска, а кому Борис Федорович, – назидательно заметил его отец. – А чего он хочет-то?

– Сказывает, Аксинья Васильевна кончается. Проститься зовет.

– Передай, что приду, – буркнул Никита Данилович.

А меня вновь осенило, и я искренне попросил бога не обращать внимания на некоторую чрезмерную словоохотливость этой восхитительной женщины, ибо доброта ее все искупает, и даже сейчас, в минуту своей кончины, она, хотя и сама того не подозревает, подкинула мне шанс на спасение, причем последний, потому что больше мне их судьба не даст. Это уж наверняка. Так что если всевышнему нетрудно и в его горних высотах имеется свободная жилплощадь, пусть он выделит старушке – божьему одуванчику от своих щедрот достаточно места для ее славной души.

– Никита Данилыч, – окликнул я собравшегося на выход Годунова. – Просьбишку мою малую перед смертью выполни – скажи Борису Федоровичу, что у тебя здесь человек на дыбе висит, который готов повторить слова юродивого Мавродия по прозвищу Вещун.

– Это ты, что ли, юрод? – неприятно осклабился тот в откровенной насмешке.

– Неважно. Главное, про царский венец скажи, – произнес я. – Да поведай, что мне и без него есть что ему рассказать.

– Все смертушку отсрочить норовишь, – пожал плечами Никита Данилович. – Ладно, скажу.

А мне теперь оставалось только ждать, потому что, если юный Борис забыл про мое предсказание, посчитав его несусветной глупостью, или, наоборот, решит, что юродивый, который говорит про него такие речи, слишком опасен, тогда я обречен наверняка.

Перстень, конечно, закопают вместе со мной, поскольку лазить во время обыска по причинным местам и возле них здешние тюремщики пока еще не научились. Кости со временем сгниют, не говоря уж о теле, но он останется, и, как знать, может, когда-нибудь какому-нибудь трактористу или экскаваторщику во время раскопки очередной ямы под фундамент так дико повезет, что он на него наткнется и…

Раздались шаги, и у меня все внутри похолодело, потому что они были одиночные. Да и шел человек медленно, ступал аккуратно. Юноши так не ходят. Они слетают по лестницам через три ступеньки, во всю свою прыть, вечно куда-то торопясь. Даже если лестница ведет вниз. Даже если в пыточную.

Я еще на что-то надеялся, убеждая себя, что коренастый, уже сейчас плотного телосложения Борис Годунов тоже может идти неторопливо, стараясь соблюдать достоинство царского рынды даже в таких мелочах, но сердце подсказывало мне, что ошибки нет и принадлежат шаги Никите Даниловичу. Спустя несколько секунд предчувствия сбылись. Это действительно был губной староста. Один. Значит, не судьба.

Годунов был без шапки.

– Померла Аксинья Васильевна, – скорбно сообщил он и… потянулся за кнутом.

Я уже не кричал: «Погоди, не спеши!» и прочее. Зачем? Успею еще.

«И вообще, проигрывать надо с достоинством, чтобы даже враги восхищались твоим мужеством и тем, как смело ты смотришь им в глаза в минуты смертных мук», – убеждал я себя.

Можно было бы еще и спеть, желательно что-то патриотическое, но, как назло, на ум не приходило ничего подходящего. Как я ни напрягал память, но, кроме «Орленок, орленок, взлети выше солнца…», больше ни одной песни припомнить мне не удалось.

«Значит, помрем молча и с открытыми глазами, – решил я и вытаращился на Никиту Даниловича. – Как переменчив этот мир – не успеешь оглянуться, как он уже иной», – промелькнуло в голове.

Годунов не торопился, прицеливаясь поточнее…

– В ню же меру мерите, возмерится и вам, – произнес он сурово, словно зачитывая приговор, и…

Хлысь!

Ну что ж, будем считать, сезон открыт. Я прикусил губу и злорадно подумал, что хоть удары и существенно слабее по сравнению с ударами Яремы, а все равно две сотни я не выдержу, так что клещи с кочергой не сгодятся. Хоть так гада надую.

Меж тем Никита Данилович размахнулся опять.

– Бог долго ждет, да больно бьет, – сообщил он мне злорадно и снова…

Хлысь!

Молчу. Пока хватает сил даже для философствования. Например, с чего он взял, что бог долго ждет. В моем случае совсем немного.

– Каков работник, такова ему и плата, – между тем выдал Годунов новую сентенцию. Тоже мне Макаренко отыскался.

Хлысь!

Ой, мамочка, до чего же больно. Видать, по старому угодил да разбередил незажившее. Нет, пожалуй, я и сотни не выдержу. Что и говорить, хлипки потомки по сравнению с предками – уж больно оно непривычно.

Глава 4
Русский Нострадамус

Старался Никита Данилович от души, ничего не скажешь, но не мастер он был, не мастер. До Яремы далеко. Про Кулему вообще молчу. К тому же три удара – это не десять, а четвертого он нанести не успел.

Признаться, заслышав торопливые шаги на лестнице, я подумал, что это возвращается его прыщавый сынишка, который не оставил надежды и теперь хочет еще раз попробовать уболтать батю дать кнут и ему. Видеть малолетнего садиста мне не хотелось, и я закрыл глаза.

– Так что тебе о Вещуне ведомо? – раздался рядом со мной негромкий спокойный голос.

Неужто?! Я открыл глаза. Точно. Это был Борис. Некоторое время он недоуменно смотрел на мою расплывающуюся в блаженной улыбке рожу, после чего, нахмурившись, повторил свой вопрос.

– Все, – твердо сказал я. – И даже больше, чем ты думаешь. Намного больше.

Он задумался.

– И… о венце тоже? – спросил он с легкой заминкой, беспокойно оглянувшись на Никиту Даниловича.

– Я же сказал – все, – заверил я его, добавив для вящей надежности: – Даже о том, сколько лет тебе его носить, и то ведаю. Только повели снять с дыбы, а то мне так говорить несподручно.

Борис беспомощно развел руками:

– То не в моей власти. Ежели токмо губной староста дозволит. – И оглянулся.

Никита Данилович недовольно поморщился:

– Тать это, – мрачно сказал он. – Хитрый тать. Думаешь, он и впрямь что-то ведает? Да ему время надобно до вечера выгадать, чтоб себя от мук избавить, и ничего боле, уж поверь мне, старому. Я его подлую душу насквозь зрю.

– А снять бы все одно надобно, – настойчиво произнес Борис.

– Ты ныне, племяш, хошь у царя и в чести, – продолжал выказывать свое упрямство Никита Данилович, – но вьюнош летами. Он сейчас как начнет всяку небывальщину сказывать, дак тебе голову и закружит. Ты ему поверишь, а он и рад-радехонек. К тому ж тайное он ведает, и выпускать его отсель никак нельзя.

– А зачем выпускать? – удивился Борис. – Я о том и не говорил. Посижу послушаю, а дальше твоя воля – что хотишь, то и твори.

– Ладно, – кивнул Никита Данилович. – Быть посему. – И с видимой неохотой двинулся ко мне, извлекая из сапога нож.

Время на развязывание веревки, держащей меня в неразлучном единстве с дыбой, он тратить не стал – полоснул по ней со всей злости, так что вскользь даже чиркнул по моему запястью, и я кулем свалился на земляной пол. Помочь подняться у него тоже в мыслях не было – стоял и разглядывал, как я, кряхтя и сопя, встаю с колен. Да и веревочные узлы на моих руках он оставил в целости. Ну и пускай. С дыбы сняли – уже радость. Прощай, мечта мазохиста! Или… до свидания? Нет уж, хорошего понемногу, постараюсь больше с тобой не встречаться.

Плюхнувшись на лавку, я угрюмо заявил:

– При нем, – указал на Никиту Даниловича, – говорить мне с тобой нельзя.

– Во, видал! – даже обрадовался тот. – Дай воды студеной, а потом – где ж медок хмельной?

– Никита Данилыч – мой двухродный стрый, а я от своих родичей ничего таить не намерен, – заявил Борис.

– Есть тайны, которые и жене с сыном доверить нельзя, а не то что родичам, – буркнул я. – У тебя-то пока ни того, ни другого, но это я к примеру.

– Думаешь, молодой, стало быть, не женат, – усмехнулся Борис. – Ан промахнулся ты.

– Нет, – мотнул я головой. – Помолвлен ты, ведаю. Но свадебки еще не было.

– А это откель тебе известно? – полюбопытствовал Борис.

– Сказано же: ве-да-ю, – по складам произнес я последнее слово, постаравшись вложить в него и легкую угрозу, и предостережение, и таинственность. В общем, чтоб оно прозвучало с такой значительностью и уверенностью, сомневаться в которых не просто глупо, а нельзя.

Вроде бы получилось. Во всяком случае, Борис повернулся к Никите Даниловичу и уставился на него. Я не видел взгляда, устремленного им на своего дядю, но, наверное, он был достаточно выразителен, потому что старший Годунов вновь затянул речь о том, что я просто хитрый тать, напомнив заодно, что, скорее всего, убийство Дмитрия Ивановича, который воспитал его, Бориса, как родного сына, равно как и жены его, добрейшей Аксиньи Васильевны, моих рук дело.

Борис продолжал молчать. Никита Данилович в ярости бросил тяжелый кнут на стол, угодив им прямо в стопу бумаги, круто развернулся и тяжело побрел вверх по лестнице. Годунов неторопливо уселся на лавку возле стола и тихо заметил:

– Осерчал старый. Обидел я его. – И ко мне: – Ты уж, как там тебя, не ведаю имечка, потрудись, докажи, что я не понапрасну так-то с ним поступил. И лгать не удумай, – предупредил он. – Раз поймаю, дале слушать вовсе не стану.

– Не пожалеешь, – заверил я его и приступил к рассказу, постаравшись излагать как можно короче, пока не дошел до дня, когда впервые увидел его в царской свите.

Скрывать, что под личиной юродивого на самом деле прятался я, тоже не стал, то есть говорил чистую правду, как оно все было. Тут уж либо пан – либо… дыба.

– Выходит, и пророчества твои… – протянул он разочарованно, но я перебил:

– Нет. То, что я тогда сказал, истина, ибо я на самом деле ведаю.

– Во всем истина? – уточнил он, скорее всего подразумевая то, что я сказал ему тогда напоследок, стоя у самой двери.

– Во всем, – кивнул я. – Мне лгать нельзя, а то дара лишусь.

– А что ж ты, коль такой провидец, Петряя этого не изобличил? – недоверчиво спросил он.

– Лицом к лицу узрети не дано мне лика, я плохо вижу рядом – все больше издалека, – туманно пояснил я, вовремя перефразировав Есенина, и добавил на всякий случай: – То, что случится со мной, я и вовсе не зрю, а вот у других… – Но тут же поправился, сыграв в откровенность: – Хотя всякое бывает. Иной хорошо виден, словно наяву, а чаще гляжу на человека, и перед глазами темнота.

– А меня, стало быть, увидел, – усмехнулся он.

– И тебя, и сестрицу твою, – уверенно сказал я.

– Ишь ты, – удивился он. – Так она же маленькая вовсе. Чего там разглядывать-то?

– А то, что и у тебя, – бухнул я. – Царский венец на ее голове узрел.

– Не промахнулся? – хмыкнул Борис. – Я слыхал, государь на следующее лето царевича оженить хочет, а на Руси невест моложе двенадцати годков не бывает. Моей же Ирише, – ласково-любовно произнес он имя сестры, – как ни крути, а токмо одиннадцать сполнится, да и то чрез лето, на следующую осень. Да и в двенадцать-то не часто замуж берут. Лишь когда породниться потребно, – пояснил он. – Не мыслю я, что государь так жаждет годуновский род приблизить, что решит царевича Ивана…

– Федора, – перебил я его. – Царевича Федора он на Ирине женит.

– Тогда сызнова промашку ты дал, – убежденно заявил он. – Государь нипочем своего второго сына наследником не сделает. Он хошь и гневен бывает на старшего, и длань в ход пускает, но то поучает по-отцовски. А престола лишить – иное.

– Поучает, – усмехнулся я, и мне почему-то вспомнилась картина Репина, на которой Иоанн Грозный убивает своего сына, а если точнее, то уже прошелся по нему своим посохом и теперь печалуется, раскаиваясь в содеянном.

Царь на ней, конечно, не был похож на настоящего, которого я имел счастье лицезреть, хотя через одиннадцать лет, если не знать ни в чем меры, можно опуститься и до такого уровня. У него и сейчас мешки под глазами будь здоров. Да и отечность тоже видна. Пока небольшая, но это ведь только начало, а дальше больше. Однако вдаваться в подробное изложение причин, по которым царский престол не получит старший из царевичей, я не стал, побоявшись переборщить с пророчествами. Да и хватит для него пока. К тому же не такой у меня и большой запас познаний в грядущем. За три дня изучения источников, пускай самого старательного и добросовестного, всего не запомнишь. Так что я отделался многозначительным:

– Поучать можно разно. К тому ж далеко еще до всего этого. А Федору на престоле – быть, – твердо заявил я напоследок.

Борис встал и задумчиво прошелся по импровизированной пыточной. Я не мешал. Даже осмыслить такие невероятные вещи и то нужно время, а уж чтоб поверить в них – это и вовсе дано не каждому. Нужен особый склад ума – эдакий мистически-суеверный. Вот как у Бориса.

– А что Иван Меньшой Михайлов, чуб-то свой лихой не состриг еще? – спросил он как бы между прочим, даже не глядя в мою сторону.

– Ему ножницы ни к чему, – ответил я. – Растерял он его. Может, кудри когда-то и вились, да давно свалились. Видать, тяжела государева служба, вот он их и растерял. – И не удержался, заметил со злостью: – О волосах губному старосте спрашивать надо было. Да не у меня, а у того, кто под моей личиной да в моей одеже невесть где гуляет.

– Ты зла на Никиту Данилыча не держи, – миролюбиво посоветовал Борис. – Зло, оно что ржа, душу точит, а проку с него ни на ноготок нету. А про чуб он тебя вопрошать не мог, ибо сам Ивана Меньшого Михайлова, почитай, после свадьбы и не видывал ни разу. На што тому наш медвежий угол? В нем токмо праведникам славно живется, навроде упокойного Дмитрия Ивановича, стрыя моего. Любили мы его все и почитали за душу беззлобную, вот Никита Данилыч и осерчал на татей, кои его живота лишили. Ты б себя на его место поставил – небось тож озлобился бы.

Я поставил. Картина получалась та еще. За родню, да еще не просто родню, но очень хорошего человека, я бы… М-да-а, и впрямь прав этот невысокий чернявый паренек. Во всем прав.

– Кто старое помянет… – Я слабо улыбнулся.

И впрямь – чего я на него напустился? Человека взяли на месте преступления, с саблей в руке. И свидетель имеется, пальцем в него тычет – как тут не поверить? Сынишка у него, конечно, все равно козел, а батя его, если объективно разбираться, мужик нормальный. Вон, даже юмор понимает, шутки оценить может. А что он расследование провел не ахти как, так и это можно понять. Зациклился изначально на одной версии, вот и гнул ее. По накатанной дорожке ехать куда проще. Опять же у свидетеля и грамотка имелась, как доказательство невиновности, а паспорт с фотографией не спросишь – нет их сейчас. И вообще, Никита Данилович далеко не юрист. Сунь любого из нас без нужного образования на его должность, такого наворотили бы – не расхлебаешь.

– Хорошо хоть вовремя разобрались, – вздохнул я, подавая вперед связанные руки – мол, пора и развязать.

Борис извлек засапожник, задумчиво попробовал острие большим пальцем и зачем-то оглянулся на лестницу. Странно, но разрезать веревки на моих руках он не торопился.

– А кто еще ведает о твоих словах? – вполголоса осведомился он у меня, даже сейчас, когда мы вроде бы оставались одни, избегая упоминать опасные слова о царском венце.

– Никто, – раздраженно отрезал я.

– А… отрок, коего ты привез? Помнится, ты первый раз при нем мне сказывал.

– Ты его видел? – Я грустно усмехнулся. – Сейчас он вообще разума лишился, да и потом, если в себя придет, навряд ли что-то там вспомянет.

– Может, ты и прав, – протянул Борис. – Тогда, выходит, и впрямь лишь двое о нем ведают – ты да я.

– Четверо, – раздраженно поправил я его. – Еще и мы с тобой.

– Как так? – удивился он, но потом понял, рассеянно улыбнулся и вновь покосился в сторону лестницы.

Взгляд его мне не понравился. Он был каким-то неправильным. В нем явственно чувствовалось что-то нехорошее. Погоди-погоди, а уж не решил ли он из опасения, что я проболтаюсь, наполовину убавить число знающих эту тайну, сократив до одного человека? Так сказать, на всякий случай. Тогда получается, что он сейчас меня… Вот это я попал – что называется, из огня да в полымя. Нет, может, я и напрасно так плохо подумал о нем, но лучше не рисковать.

– Да, чуть не забыл, Борис Федорович, – вежливо заметил я, внимательно разглядывая засапожник Годунова, который тот продолжал вертеть в руках, задумчиво расхаживая по пыточной. – Помимо этого видения у меня и иные были, только потревожнее. Хотел я тебя остеречь…

Ага! Никак сработало. Вон как быстро повернулся, а глазами так и впился в меня. Значит, подействовало.

– О чем остеречь? – нетерпеливо переспросил он.

Ну да, сейчас. Так все сразу тебе и расскажи. Нет уж, милый. Придется тебе обождать. Теперь станешь получать информацию в строго ограниченном количестве, дабы не соблазняться.

– Сам еще не разобрался – уж очень плохо все видно. Как в тумане. Да ты не горюй, – ободрил я его. – До этого еще далеко, точно тебе говорю, так что время есть. Как увижу пояснее – все расскажу и остерегу.

Одновременно я вновь протянул вперед связанные руки. На этот раз Борис вспорол узел на моих веревках без малейших колебаний.

– А о том, что ты мне здесь поведал, молчи, – предупредил он.

– Не маленький, – проворчал я, с наслаждением разминая затекшие запястья.

Не знаю уж, как он втолковывал своему дядьке про допущенную ошибку, равно как и про хитрого татя, который обвел Никиту Даниловича вокруг пальца и удрал с моими денежками, но думаю, что старший Годунов сдался не сразу.

Правда, мужество признать свою ошибку он в себе нашел и перед отъездом даже заглянул ко мне в комнату, где я отсыпался, пользуясь долгожданным комфортом, а главное – заботливым уходом за моими ранами на спине. Не знаю, чем там их смазывала бабка-травница, но явно не слюной какого-нибудь Миколы блаженного, а выбрала средство понадежнее, так что спустя всего час после того, как она забинтовала меня по новой, боль практически утихла, а на второе утро я, проснувшись, вообще обнаружил себя лежащим на спине. Оказывается, народная медицина действительно великая сила, при условии, что ей не помогают блаженные и юродивые.

Застал меня Никита Данилович в неподходящее время. Неподходящее в первую очередь для него самого – делали перевязку ран от плетей, поэтому прощание у нас вышло скомканным. Ему было неприятно глядеть на мою спину – как ни крути, а его работа, мне же, хоть я почти простил, мешал остававшийся на душе осадок от не самых приятных в моей жизни воспоминаний, от которых тоже, как ни старайся, сразу избавиться не получится.

– Ну прощевай, княж Константин-фрязин, – буркнул он, заметив с досадой: – Надо тебе бы сразу поведать… про чуб с кудрями.

«Борис рассказал», – понял я, миролюбиво отозвавшись:

– Не подумал что-то.

– То-то, что не подумал, – назидательно заметил он, будто мой рассказ о том, как сейчас выглядит брат Висковатого, и впрямь мог поколебать его уверенность в моей виновности. – А теперь где мне татя искать? – всплеснул руками Годунов.

И снова в его голосе послышался попрек: «Не растолковал ты мне, парень, вовремя, а я теперь мучайся, ищи».

– Одежа у него знатная. Ему такая ни к чему, так что либо в Костроме, либо в Ярославле – не знаю, что ближе, – но он с нею обязательно объявится. Ты купцов поспрошай да предупреди, авось и поймаешь, – посоветовал я лениво.

– Уж это непременно, – заверил он меня и вышел.

Практически без одежды и без денег – остроносый вместе с одеждой автоматически прихватил и мой финансовый НЗ, – добираться обратно в Москву мне было несподручно. Да и не мог я уехать, бросив просто так Апостола, который – соврал мне Никита Данилович, точнее, поспешил с преждевременными выводами – вовсе не умер, хотя в сознание не пришел до сих пор. Если бы не Ваня, то сейчас его бы точно не было в живых, но подросток так суетился возле него, что остроносому пришлось сказать, что Андрюха никакой не тать, а холоп, приставленный к мальчишке в качестве няньки. Именно поэтому Апостола заботливо выхаживали, хотя раны у него были не в пример моим, особенно на груди.

Я и сам чувствовал себя не ахти. Пускай бывалый рубака, взглянув на подживающие рубчики, небрежно назовет их царапинами, но крови через них утекло будь здоров, так что оставалась и слабость во всем теле, а временами я еще и чувствовал головокружение и слабость во всем теле.

Опять же – кто меня ждет в этой Москве и кому я там нужен? Ицхаку? Ищи-свищи его. Наверняка давно уже сидит в своем Магдебурге и подсчитывает доход от привезенных с Руси товаров. С англичанина, который мой должник, я тоже навряд ли что вытрясу. Во-первых, срок возврата долга еще не наступил – полгода исполнится только в самом конце января, а попросить вернуть досрочно, пусть и без процентов, – так он разведет руками и скажет, что все деньги вложил в товар. Это во-вторых. А в-третьих, самое неприятное заключалось в том, что он запросто может их не вернуть вообще.

«Где бумага с нашим уговором, мил-человек? Ах нет ее у тебя, потерял. Ну тогда считай, что ты и деньгу свою потерял».

Такой вариант тоже нельзя исключать. И хорошо, если весной приплывет Ицхак. С его дотошностью и увертливостью, может, и удастся убедить англичанина вернуть деньги, а если еврею подвернется более выгодный маршрут – пиши пропало. Хоть нет – это вряд ли. Перстень. Приедет он в надежде, что я окажусь посговорчивее, как пить дать приедет.

Но как бы там ни было – все это в Москве, до которой еще надо добраться, а кушать мне нужно уже сейчас. Да и приодеться не помешало бы – штаны еще ничего, и кровь с них отстиралась, а рубаха вообще драная. Стыдоба.

Посему оставалось только одно – наниматься к кому-то на службу. Делать это мне категорически не хотелось, и я некоторое время сопротивлялся, уговаривая себя, что остроносый должен отыскаться, а вместе с ним ларец и моя одежда, не просто дорогая сама по себе, но и с зашитыми в ней резервными капиталами. Но день шел за днем, а Никита Данилович радостную весть о поимке мерзавца присылать не спешил.

Жаловаться на хлебосольство мне не приходилось. Кормили и сытно, и вкусно, причем усаживали за господский стол, а не с дворней. Даже в такой мелочи, невзирая на свою юность, Борис Федорович оказался предусмотрителен. Он вообще после отъезда Никиты Даниловича по-хозяйски распоряжался всеми делами.

Но о том, что я обладаю даром предвидеть будущее и предсказываю людские судьбы, ни слова. Он и со мной об этом больше не говорил. Порою создавалось впечатление, будто Борис меня немного побаивается – вдруг увижу что-то касающееся его, и притом далеко не такое замечательное, как раньше. Жить с осознанием того, что, к примеру, через два с половиной месяца твоему существованию на этом свете настанет конец, это знаете ли, не сахар. Все время станешь думать только о том, как бы обхитрить судьбу, как бы спастись, и в итоге отравишь этими мыслями и те считаные дни, которые тебе еще остались. Все логично.

Вообще, этот парень мне нравился с каждым днем все больше и больше. Спокойный, рассудительный, распоряжения той же дворне дает только дельные, без крика и шума, с родней, особенно со старшими, уважителен, но про достоинство свое тоже не забывает. А уж разговоры вести и вовсе мастак. Ни одного слова попусту – только по делу, и именно такие, чтоб никого случайно не обидеть. Не знаю, чем он там насолил историкам, что они на него набросились, – может, потом испортится, но сейчас Борис был из тех, кого принято называть душой компании, причем любой.

Что же касается его отношения к сестре Ирине, то тут вообще песня. Я понимаю, утрата родителей отчасти сближает детей-сирот, особенно если она произошла в раннем возрасте, а Ирина потеряла мать, по сути ни разу ее не увидев – та умерла при родах, когда девчонке исполнился один год. Да и сам Борис в это время был еще ребенком, всего девять лет. Мальчик, невольно оказавшийся причиной ее смерти, тоже не зажился на белом свете – его не стало через три года, всего через год после смерти их отца Федора Ивановича. Умершего младшего брата Борис тоже очень любил. Когда рассказывал мне о покойном Феденьке – а ведь с тех пор прошло шесть лет, – у него на глаза постоянно наворачивались слезы. Он и Иринку, может быть, именно потому так оберегал, что боялся потерять, памятуя об умершем брате.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю