Текст книги "Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)"

Автор книги: Валерий Язвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Изолгал ты меня, токмо не спасет тя твое воровство…

Спешившись, татарские конники быстро окружили пленников, и, сверкнув саблями, вмиг обезглавили их.

– Иные же, – зычно продолжал читать подьячий, – из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как то: Василий Казимир, да Кузьма Григорьев, да Яков Федоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнев, да Кузьма Грузов, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новугороду…

В шатер свой возвратился Иван Васильевич бледный и усталый, позвав с собой только брата Юрия Васильевича.

Они молча пили крепкий мед. Нехорошо было у обоих на душе, и оба они знали об этом.

– Да, – молвил наконец Иван Васильевич, – ведай, Юрьюшка, не токмо на ратном поле смерть и победы. В государствовании-то все то же, токмо трудней, Юрьюшка…

– А что, Иване, ты кручинишься? – удивился Юрий Васильевич. – У нас такие победы, каких свет не видывал.

– Сими победами, хошь их вдвое более будь еще, не сломить Новагорода. Надо, Юрьюшка, его так расшатать, чтобы и рати-то более не надобны были.

– А пошто, Иване, ты весь полон у воевод и воев отнял?

Иван Васильевич усмехнулся.

– А видал ты, Юрьюшка, – спросил он, – видал ты в лесу пни да колоды старые, трухлявые, такие, которые уж червями да жуками насквозь проточены? Стань на них – и провалишься! Так вот черви-то да жуки – насколь ведь они мельче пней да колод, а в труху их точат. Так и мелкие люди Великий Новгород в труху источат…

Глава 6
Коростыньское стояние

Оставив Русу, государь Иван Васильевич со всей силой своей двинулся к Усть-Шелонии, прибыв туда двадцать седьмого июля, расположился станом великим между Ильмень-озером и Коростынью.

Берег здесь крутой и каменистый обрывом стоит над водой, а вдоль него, лаская глаз желтыми и белыми стволами, в одиночку и небольшими островками высятся могучие березы и сосны. Сквозь причудливый узор их ветвей и стволов видна огромная водная гладь озера, будто подымающаяся вдали кверху и сливающаяся с голубым знойным небом. Здесь, на холме невысоком, повелел Иван Васильевич поставить шатер свой.

Три дня и три ночи отдыхает войско великого князя у берегов озера, а сам государь перед завтраком и перед ужином, когда солнце не так палит, выезжает со стремянным Саввушкой и малой конной стражей, как бывало в юности своей, и мчится рысью, любуясь окрестностями.

Июля тридцать первого, тут, на прогулке своей, принял государь и гонца от псковичей. Псковский воевода извещал, что, идя вдоль берега Ильмень-озера, стал он станом в двадцати верстах от Новгорода, а новгородских ратей нигде на пути не встречал. Сообщал еще, что передовые отряды у истоков Волхова повстречались с разведчиками князя Стриги-Оболенского, из его судовой рати, которые, на лодках плавая, тоже новгородских воинов нигде не видели.

Великий князь был доволен этими вестями, ибо ему было ведомо, что князь Стрига-Оболенский от Бронницы пододвинулся ближе к Новгороду.

Отпустив вестника, Иван Васильевич сказал брату Юрию, подъехавшему к нему вместе со стражей своей:

– Ну, Юрьюшка, все, слава Богу, к добру идет. Только псковичи все с опозданием деют. Вот уж день святой Улиты, а они, яко улита садовая, ползут, когда-то у Новагорода будут…

– Зато князь Стрига-то, – весело улыбнувшись, молвил Юрий Васильевич, – как ястреб, над Новымгородом висит!..

– Истинно! В любой часец, – добавил Иван Васильевич, – мы новогородцев-то в тесную осаду взять можем…

Великий князь спешился и, обратясь к брату, сказал:

– Пойдем ко мне в шатер, Юрьюшка, выпьем по чарочке да курником закусим. Помнишь, как матунька курник нам в колымагу с Ульянушкой присылала?..

– Эх, Иване, – грустно сказал Юрий, слезая с коня, – рано мы с тобой гребту да горе опознали…

В шатре братья вспомнили свое детство, дружно прожитое вместе, вспомнили мамку Ульянушку говорливую, дядек своих Илейку и Васюка, и даже столетнего старца Агапия вспомнили, который им в Ростове Великом о скотьем боге Велесе сказывал, как тот во граде Ростовском много хором, изб и хлевов огнем пожег, а жрецу своему Радуге волосы все опалил, и глава у Радуги внезапно песьей стала…

– А мудрей всех был все же Илейка, – произнес грустно и раздумчиво Иван Васильевич. – Вспомнил яз слова его: «Дружно – не грузно, а один-то и у каши загинет». Все вот мы ныне заедин: и родные братья мои, и подручные князья, и даже Псков и Тверь! Как же тут Новугороду против нас устоять? Так и с татарами будет, когда вся Русь православная единой станет…

Иван Васильевич задумался, а князь Юрий, усмехнувшись, сказал, наполняя свою чарку:

– Забыл тобе поведать, Андрей наш, меньшой, и тот пожаловал. Ночесь гонец с Москвы повестил: посылал Андрей-то с вологодской вотчины своей воеводу Сабура, Семен Федорыча, на Кокшенгу-реку, Повоевал там Сабур многие погосты и села. Привел в Вологду большой полон…

Юрий Васильевич засмеялся и добавил:

– Видать, зависть замучила!..

Государь же нахмурился и сказал резко:

– У всех зависть на чужое добро. Не токмо у татар и иных ворогов отымать будут, а и брат у брата. Более того, из корысти своей и о Руси православной забудут, как новгородская Господа…

Смолк вдруг Иван Васильевич, свой поход на Кокшенгу-реку вспомнил, когда сам села и погосты разорял, православных своих в полон брал на горе и муку. Хотел сказать Юрию о клятве своей уделы все под Москву взять, но неведомо откуда выплыла в памяти, как живая, Агафьюшка, и сладко и тоскливо стало в душе его…

– Ушло сие навек, – беззвучно шевельнул он губами.

Неожиданно вошел стремянный Саввушка.

– Вестники, государь, – сказал он, кланяясь, – от князя Стриги-Оболенского.

Когда вступил в шатер вестник князя Стриги, государь, узнав старого знакомого, весело сказал:

– А сие ты, Трофим, по отцу Гаврилыч, по прозвищу Леваш-Некрасов…

– Будь здрав, государь, на многие лета! – радостно воскликнул Леваш. – Я самый и есть, вестник от князя Ивана Васильевича Стриги-Оболенского.

– Ну, повестуй.

– Повестует князь тобе: «Живи много лет, государь! Полки свои яз от яма Бронницкого на полдень к Спасу Нередицы и к Городищу подвинул, а на полночь к Кириллову монастырю. И все, в Новомграде творимое, мне через доброхотов наших наидобре ведомо. Много же и своими очами вижу. Смута идет в Новомгороде против Господы, и все более, государь, народу стает за тя против короля Казимира. Токмо Господа-то страхом еще держит всех. Посады все около града пожжены воеводами их, сожжены и монастыри: Антоньев, Юрьев и Рождественский. И Городище, к которому подошли мы, также все сожжено. По башням, у врат всех и на стенах градских день и ночь у них караулы. Сказывают доброхоты наши – ждет все Господа-то полков Казимировых…»

Далее Леваш рассказал государю, что к Новгороду столько набежало народу, что ржаной хлеб уж весь съели, а на торгу продают лишь пшеничный и по такой цене, какую и не всякий богатый дать может.

Братья переглянулись, а Юрий молвил с усмешкой:

– Наши заставы у Осташкова и Торжка, видать, добре глядят!

Леваш же, добавив еще о нехватке многих иных припасов, о тесноте градской, закончил донесение воеводы такими словами:

– «Во гладе томятся уж все меньшие люди новгородские и против Господы кричат: «Вы-де великого князя прогневили, все беды от вас». Пушечник там, некий Упадыш, повешен. Радея тобе, государь, пищали он на градских стенах железом забил, дабы палить из них неможно было. Посол же их к Казимиру воротился ни с чем – не пустили его ливонцы через земли свои. Слухи еще есть, бьют наши новгородцев на Двине. Мыслю токмо, о сем тобе, государь, более моего ведомо».

На рассвете, как только первые утренние петухи пропели, примчались вестники от воевод Бориса Матвеевича Тютчева и Василия Федоровича Образца с Заволочья. Встревожился весь стан великого князя, как улей пчелиный. Князь же Юрий Васильевич не велел будить государя, но приказал Саввушке сказать великому князю, когда он проснется, что после первого завтрака он придет к нему с боярами, воеводами и дьяками, дабы вестников слушать.

– Скажи государю, – добавил он, – вести ныне вельми радостные.

Но государь сам рано проснулся от говора, хотя и тихого, но необычного в эти ранние часы.

Быстро одевшись, потребовал он ранний завтрак и, сидя за столом, ждал, когда Юрий придет.

Вскоре у шатра его зашумели и затопали конные и пешие и вбежали к нему братья, бояре и воеводы с князем Юрием впереди:

– Будь здрав, государь! – кричали они радостно. – Помог Господь нам! Биты новгородцы в Заволочье.

– Двинская земля вся наша, – добавляли другие.

– Грады там все повоеваны и пожжены! – кричали третьи.

Иван Васильевич тоже радостно улыбался, но стоял молча.

И оттого, что он стоял и молчал, все в шатре стихать стало. Когда же все смолкли, государь сел и, слегка нахмурив брови, тихо спросил:

– И де же вестники?

– Будь здрав, государь, на многие лета. Здесь мы: я – сотник Максим, Ермолаев сын, и подручные мои, два десятника – Кузьмич да Ерофеич…

Вестники, еще молодые, но бородатые, поклонились до земли. Государю понравилась их северная суровость и ратная выправка.

– Будьте здравы и вы, – молвил он. – Ну, сказывай, Максим Ермолаич.

Суровые лица воинов посветлели, а сотник стал сказывать неторопливым северным говором:

– Бояре-то, воеводы наши, Борис Матвеич и Василь Федорыч, повестуют тобе: «Будь здрав на многие лета. Божьей волей и милостью побили мы новгородскую рать князя Шуйского-Гребенки. Их воев было около двенадцати тысяч, у нас же всего четыре тысячи устюжан и вятчан да малое число московских воев, что с Тютчевым пришли. На реке Сихвине мы на новгородцев наехали. Рукопашным боем великим бились и на судах, а после и пешие на суше. От трех часов пополудни до захождения солнечного бились. Тут мы знамя у знаменщика их выбили, а его другой подхватил: другого наши тоже убили, а знамя третий поимал, и его убили мы и знамя их взяли. Заметались тут полки новгородские, но щит все же по самый вечер доржали. Вборзе же сам воевода их Гребенка стрелой тяжко уязвлен был, и подались новгородцы. Мы же побили насмерть многих, а иных живых поимали руками. Потом же градки их в Заволочье поимали и привели земли их крестоцелованием за тобя, великого князя. Убито же у нас пятьдесят вятчан, да устюжан един, да слуга воеводы Бориса Матвеича, именем Мигун, а прочих всех Бог сохранил. Ныне ждем приказа твоего».

– А зло ли бились новгородцы? – спросил Иван Васильевич.

– Вельми зло, государь, – ответил Максим Ермолаевич, – особливо заволочане, которых избили мы великое множество. Бились, за руки друг друга хватая, и так на ножи резались…

– Ну, спасибо вам, вои, – молвил государь, – постояли вы и воеводы наши грудью за Русь православную. Воям же, которые за правду живот положили, слава и память вечная!

Государь встал, и все в шатре тоже встали. Обернувшись к образу у знамени, Иван Васильевич перекрестился и сказал громко:

– Даруй им, Господи, за подвиг их мученический Царство Небесное!..

Все закрестились кругом, повторяя моление великого князя.

Государь же после молитвы, обратясь ко всем, молвил:

– Сия битва в Заволочье есть другая Шелонь. Мыслю, Господа вборзе будет нам челом бить о милости.

На другой день, за час до обеда, доложили великому князю, что плывут в ладьях по Ильмень-озеру многие послы новгородские во главе с владыкой Феофилом, нареченным архиепископом. Вести эти пришли от судовых, конных и пеших дозоров, и вскоре, по приказу воевод московских, посольские ладьи окружены были судовой стражей великого князя.

Иван Васильевич вышел из шатра и, заслонив рукой глаза от солнца, с усмешкой смотрел, как, мерно всплескивая веслами и сверкая брызгами, десять лодок гуськом, пара за парой, быстро гнали к коростыньскому берегу.

На одной из лодок первой пары стоял владыка Феофил с церковным клиром в парчовых ризах, а на другой – пять старых посадников и пять житьих людей, по одному от каждого из пяти концов Новгорода. Все они были богато одеты, а на посадниках сверкали золотые пояса – знак принадлежности их к Господе новгородской. На других ладьях ехали многие из лучших людей, слуги и охрана посольства везли с собой ценные дары государю московскому.

За посольскими лодками, охватив их сзади полукругом, плыла стража из судовой рати великого князя…

Оборотясь к дьяку Бородатому и князю Юрию, стоявшим рядом с ним, Иван Васильевич сурово молвил:

– Не помогли новгородцам в воровстве их ни круль латыньский, ни хан басурманский. Бог-то за правое дело нам, а не им пособил…

– Бог-то справедлив и милостив, – крестясь, ответил дьяк Степан Тимофеевич, – наказал их. Как же ты, государь, прикажешь с посольством их быть?

Иван Васильевич сверкнул глазами и хрипло воскликнул:

– Пусть за зло свое испьют до дна чашу желчи горькой. Не хочу их зреть и слышать. Ты, Юрий, и ты, Степан Тимофеич, принимайте их с боярами нашими, токмо ни в какие переговоры с ними до приказа моего не вступайте.

Резко повернувшись, государь вошел в шатер свой и приказал собирать стол для обеда.

Долго посольство новгородское не получало дозволения стать пред очи государевы. Много раз послы били челом боярам великого князя и дары им давали, а потом вместе с ними братьев государевых молили упросить старшего брата помиловать Новгород и снова дары приносили.

– Жестока рать сия, – говорили они со слезами, – такого разорения, огня и меча, такого великого полона до сей поры земля наша не ведала. Никогда Господь Бог не карал так народ новгородский…

Наконец, после многих поклонов и подарков посольство допущено было в шатер государев.

Посланники новгородские, измученные волнениями и позором, разорением земли своей, будто слабые и немощные, вступили в шатер великого князя, неприступного и грозного.

Владыка Феофил, а за ним и все прочие пали на землю и, ниц распростершись, лили слезы, содрогаясь от безмолвных рыданий, ожидая от великого князя дозволения говорить…

Глядя на этих смиренных в боли и унижении, вспомнил государь о мелких и меньших людях и, смягчившись в душе своей, молвил:

– Сказывай, отче.

Не вставая с колен, нареченный владыка Феофил молил о пощаде…

– Господа ради, – начал он дрожащим от слез голосом, – помилуй винных пред тобою людей Новагорода Великого, твоей вотчины. Уложи гнев свой, уйми меч, угаси огнь, утиши грозу, не изрушь доброй старины, дай видеть свет! Безответных людей пожалуй, смилуйся, как Бог тобе на сердце положит…

Тишина настала в шатре великого князя, когда кончил архиепископ Феофил мольбу свою, и только подавленные рыдания слышались среди людей новгородских.

Великий князь молчал, и руки его слегка дрожали от волнения. Жалость охватила его к безответным мелким и черным людям, к сиротам и прочим, которые ныне в эти ратные дни по лесам и дебрям скитаются, от смерти и полона спасаясь. И, гнев свой сменив на милость, сказал:

– Горе горшее людям безвинным, меньшим и мелким. Кто же виновен в горе сем? Винны за сие набольшие люди новгородские: князи, бояре великие от Господы. Сии вороги наши и Новагорода, ибо заедин они с ворогами Руси православной: с Ордой, с немцами, с панами литовскими, с крулем польским. Яз же един против всех бьюсь за правое дело, яко на суде Божием.[14]14
  Суд Божий – поединок с оружием в руках на суде при свидетелях. Правым считался победитель.


[Закрыть]

Иван Васильевич замолчал и заговорил мягче:

– Кто же в борьбе сей оплечье мое, на которое мог бы яз опереться? Опора мя – церковь наша православная, да вои мои из меньших людей… Ради них гнев свой с сердца слагаю, дозволяю послам новгородским в переговоры вступить с боярами моими и дьяками.

Тут выступил вперед дьяк Бородатый, которого для совета взял с собой из Москвы великий князь. Держа в руках копии с грамот и с летописей, стал он исчислять все зло измен новгородских и вред их для всей Руси.

Но владыка Феофил и все, кто с ним пришел, не вставая с колен, прервали речь дьяка Бородатого, горестно взывая к государю:

– Каемся во всех винах наших, ведаем все прегрешения наши и токмо молим тя, господине наш, княже великий: смилуйся, как тобе Бог положит на сердце!..

При этих словах и братья Ивана Васильевича, князь Юрий, Андрей большой и Борис, челом били и печаловаться начали о Новгороде…

Великий же князь, доселе грозный и суровый, видя такую покорность, вдруг стал ласков и приветлив.

– Встаньте, – сказал он. – Милую вас, вотчину свою, и жалую. Воровство же ваше пред Русью православной и воровское докончание с крулем польским прощаю и предаю забвению. Сказывайте.

Новгородцы все просияли лицом и, встав с колен, закрестились на икону, что в углу шатра, возле знамени была. Потом посадники обернулись к отцу Феофилу и молвили:

– Сказывай, владыко, все князю великому, как Господой было решено, как на вече утверждено…

– Господине наш, княже великий, – заговорил Феофил. – За вину свою мы платим тобе, великому князю, убытки и протори пятнадцать тысяч рублев деньгами серебром[15]15
  15 тысяч новгородских серебряных рублей весили около 1300 килограммов.


[Закрыть] в отвес в четыре срока. Две тысячи рублев новгородских серебряных – сентября восьмого, на Рожество Пресвятой Богородицы; шестого января на Крещенье Господне – три тысячи рублев; на Велик день – пять тысяч рублев и августе, на Успенье Пресвятой Богородицы, – пять тысяч рублев. Затем обещаем тобе, господине, воротить Вологодской твоей вотчине земли по берегам рек: Пинеги, Мезени, Выи, Поганой Суры и Пильи горы, которыми отец твой владел. Клятву даем платить тобе черную дань, а митрополиту – судную пошлину…

Далее Феофил обещал от Господы и всего Новгорода: рукополагаться нареченным архиепископам новгородским только в Москве, у гроба Петра митрополита; не сноситься с королем польским и Литвой; не принимать к себе князя Ивана Можайского и сына Шемяки; отменить вечевые грамоты; верховную судебную власть оставить за великим князем московским и не составлять судных грамот без утверждения их великим князем…

После речи сей Иван Васильевич стал еще приветливей.

– Яз хочу токмо добра Новугороду, вотчине моей, – сказал он. – Вы же сами во всем виновати, вы подняли меч свой на меня. Ныне же жалую вас за покаяние ваше. Согласен принять все, что даете мне, и сам ворочаю вам Демань и Торжок, освобожу от присяги деманцев и новоторов; не возьму серебра и хлеба, которые следуют мне от Торжка и волостей его. Старины же вашей яз и пальцем не трону. Идите сей же часец в шатер к дьякам и думайте там до обеда с боярами и дьяками моими о грамоте докончальной. Молю тя, отче, и всех вас, посольников новгородских, к собе на обеденную трапезу…

Отпуская посольство новгородское с боярами и дьяками и всех прочих, Иван Васильевич задержал при себе на малое время дьяка Бородатого.

– Ты, Степан Тимофеич, – сказал он ему, – наидобре из всех нас ведаешь новгородские дела, особливо суды их, и судные грамоты, и как сильны бояре старым обычаем, наводки на суды деют.[16]16
  Наводки на суды – нападения на суд с целью отбить подсудимых и сорвать судебный процесс.


[Закрыть] Ты же такую старину их всякую поддержи, дабы росла меж новгородцами смута. Пусть и вече их по старине будет, где сильные слабых и бедных убийством и буйством давят, рабов собе деют, дабы бедные люди новгородские у Москвы защиты искали…

– Добре, государь, – воскликнул дьяк Бородатый, – по всей старине-то мир сей Коростыньский подпишем!

– Хотят сами того, – усмехаясь, перебил дьяка государь. – Старину новгородскую будем мы стариной же бить, пока под руку Москвы Новагород не приведем…

Государь замолчал, а дьяк Бородатый растерялся, оторопел слегка, но, оправившись, воскликнул изумленно:

– До седых волос яз дожил, государь, а такого разумения хитрого не зрил никогда. Мыслю яз, что коростыньское докончание горше им будет Шелони и Заволочья!..

К обеду все грамоты по Коростыньскому миру были посольниками новгородскими и дьяками и боярами московскими составлены без торгов и споров, легко и быстро к взаимному удовольствию.

Государь вместе с братьями своими почетно встретил гостей, будто и войны никакой не было. Новгородцы были радостны и поднесли государю дары богатые: сукна и бархаты ипские, вина фряжские, пиво немецкое, сосуды золотые и серебряные и много каменьев самоцветных в перстнях, в обручах женских и серьгах…

Потом пир пошел, богатый напитками и яствами, но не долгий, ибо спешили посольники засветло отъехать к себе в Новгород Великий.

Встав из-за стола, нареченный владыка Феофил прочитал молитву и поблагодарил великого князя от имени всего посольства за гостеприимство и ласку.

Подозвав потом к себе от клира своего священника, отца Ипата, взял у него две книги, написанные на пергаменте, подал их великому князю и молвил почтительно:

– Ведаю, господине, усердие твое ко всему книжному, приношу тобе в дар из ризницы святой Софии сии списки:

«Мерило праведное», которое многому учит в государствовании, мудрым поучениям учит святых отцов и древних еллинских мудрецов, а такожде и «Шестоднев», переведенный с грецкой книги «Эксамерон», писанной в Цареграде Георгием Писидой. Перевел же ее дьяк митрополита московского, святителя Киприана, Димитрий Зограф в лето шесть тысяч восемьсот девяносто третье.[17]17
  1385 год.


[Закрыть] Сей дьяк Зограф именует «Шестоднев» еще так: «Премудрого Георгия похвала к Богу о сотворении всея твари…»

Иван Васильевич тронут был подарком и, поблагодарив владыку, сказал:

– Дар твой вельми люб мне, и вложу яз его в книгохранилище свое московское; Степан Тимофеич, прими драгоценные книги сии. Теперь же приступим к чтению докончальных наших грамот…

Часа два длилось чтение грамот. Государь не раз одни слова отвергал и заменял другими, уяснял обещания свои и новгородские, дабы инакомыслия быть не могло ни у той, ни у другой стороны. Некоторые из бояр московских и дьяки московские, кроме Бородатого, дивились великой милости государя к новгородцам, ибо мир Коростыньский, за малым исключением, повторял договор с новгородцами покойного великого князя Василия Васильевича в Яжолбицах. Сам же государь был весел, и новгородцы радовались его милостям, так как старинные обычаи их Москва почти не трогала…

Когда чтение было кончено и всякие исправления прекратились, Иван Васильевич сказал:

– Сотворили мир мы добрый и для Москвы и для Новагорода. Поблагодарим, отче, Господа Бога за милость его кратким молебном, а после того отъезжайте с Богом восвояси. Посылаю с вами боярина своего Федора Давыдыча Хромого-Пестрого. При нем пусть вече крестоцелование даст по обычаю и печати к грамотам привесит. Ворочайтесь же борзо, дабы и яз тут по грамотам сим крестоцелование дал Новугороду…

Затем, обратясь к воеводам своим, произнес:

– Вам же, воеводам моим и дьякам, повелеваю приказать всем полкам и отрядам, перестали бы пустошить и полонить земли новгородские, а взятый полон отпустить без окупа…

После краткого молебна новгородское посольство отъехало на ладьях в Новгород по Ильмень-озеру. Государь Иван Васильевич проводил их только до выхода из шатра. Братья же великого князя – Андрей большой и Борис – с боярами вместе пошли провожать их до берега.

Оставшись с братом с глазу на глаз, князь Юрий Васильевич сказал с досадой:

– Зазря ты, Иване, после побед столь великих так милостив к Новугороду. Можно было не токмо в десять крат более взять с них, а и совсем задавить Господу-то и вече их. Пусть бы токмо наши наместники да воеводы ими правили, яко в Коломне правят…

Государь усмехнулся.

– Отныне Господа новгородская и вече, – молвил он, сжав кулак, – вот у меня где! На всей милости моей. Меч мой занесен не токмо над ними, а и над Ганзой немецкой. От немцев зла к нам идет не меньше, чем от Литвы и Орды.

Иван Васильевич прошелся несколько раз молча по своему шатру и, остановясь перед братом, продолжал:

– Ты ведай то, Юрьюшка, что победы ратные одни по себе не живут. Победа-то потому бывает, что в государствовании и земских делах оплечье имеет. Такое надобно нам оплечье иметь и в народе новгородском. Посему яз не хочу заноситься, а от доброго и верного не ищу лучшего, может, да неверного…

Откинулась завеса у двери шатровой, и вошел к государю дьяк Бородатый.

– Проводил яз посольников-то, – молвил он, – и видел, не разумеют они, какая гроза на них идет. Токмо стариной своей, яко дети несмышленые, тешатся.

– Помогает Господь Руси православной, – перекрестясь, молвил Иван Васильевич и перевел речь на книги. – А ты ведаешь ли сие «Мерило праведное»?

– В книге сей всего не читал, а что же писано в ней, со слов других ведаю. Коли повелишь, поглядим ее сей же часец. «Шестоднев» же мне и тобе ведом.

– Прочти мне нечто от «Мерила праведного». И ты, Юрий, ежели хочешь, слушай.

– Прости меня, государь, – ответил Юрий Васильевич, – много всего еще нарядить мне надобно в стане нашем и вестников принимать и отсылать. Тобе ж яз не пособник в книжных делах. Не начитан яз книгами.

Юрий Васильевич поднялся со скамьи и пошел было из шатра государева, но вдруг остановился и с живостью воскликнул:

– Забыл тобе поведать! Посольники-то новгородские мне баили, николи-де такой беды с новгородской землей не было, как ныне! Никогда их никто так не пустошил и не полонил, как мы. Навек-де память о сем им будет…

– Сие ныне, – смеясь, молвил Иван Васильевич, – наиглавное для нас. Долго теперь против нас меча не подымут, да и круль Казимир крепость руки нашей почуял.

– Верно, государь, – проговорил Юрий Васильевич и, простясь, вышел из шатра.

– Да и удельные-то все, – вполголоса добавил дьяк Бородатый, оглядываясь на дверь, – Москву более чтить будут, а великого князя еще более бояться…

Иван Васильевич раскрыл перед собой книгу и вслух стал читать ее полное заглавие: «Сия книга Мерило праведное, извес истинный, свет уму, око слову, зерцало совести, тьме светило, слепоте вож, припутен ум, сокровен разум…» И еще много тут сказано. Едино-то наименование ее, почитай, целая книга. Ты, Степан Тимофеич, сам разбери тут и почитай, что о государствовании найдешь…

– Помню яз, государь, – ответил дьяк, – есть в «Мериле» от «Пчелы», от «Книг Еноха праведного»…

Дьяк Бородатый перелистывал книгу и продолжал:

– Вот о княжении от «Пчелы»: «Князю помнить надобно – первое, что он над людьми владеет; второе, что закон поручон ему; третье, что власть временная истлевает…» Там же о власти: «Бесчиние знаменует самовластие, а чин являет владеющих…» Вот же от святого Евгария: «Поставлен ты царем – будь внутри собя царь самому собе, ибо царь-то не тот, кого зовут так, а кто таков умом правым…»

– Сие истинно, – одобрил Иван Васильевич, – но чую яз, что в книге сей токмо мудрствования, а нам надобны деяния мудрые, а не одни слова. Уставные да судные грамоты для государствования нашего – наиглавное.

– Право разумеешь, государь, – подтвердил Бородатый, – яз мыслю, «Уставная Двинская грамота» и разные судные и уставные грамоты новгородские, псковские и московские, которые у Володимира Елизарыча есть…

– Нам со времен Ярославских и сыновей его все судебные уставы брать надобно, – молвил Иван Васильевич, – до самых законов Мономаховых.

– Списки сих древлих установлений, государь, Гусевым собраны…

– Ну и добре, – сказал государь, – возьми книги сии для мово книгохранилища. Иди отдохни после обеда посольского. Воротимся, Бог даст, целы и здоровы на Москву, сам яз тогда подумаю с Гусевым и его дьяками о делах государствования…

Прошло немного времени с отъезда посольства, и августа двенадцатого дня воротился из Новгорода боярин Федор Давыдович, приняв присягу новгородцев по Коростыньскому договору. С ним на этот раз прибыли вместе с владыкой Феофилом и старыми посадниками и степенный посадник, и степенный тысяцкий – все правление Господы новгородской.

Принимал их Иван Васильевич в шатре своем торжественно, сидя в красном углу под знаменем, окруженный князьями, боярами, воеводами и дьяками.

Выслушав приветствия от посольства и спросив, «добре ли они дошли», государь подошел к владыке Феофилу принять благословение. Засим он снова сел на место свое и, обратясь к послам, молвил милостиво:

– Сказывайте.

Степенный посадник Василий Ананьин, поклонившись в пояс, передал великому князю договорную грамоту со всеми печатями, которые привесили к ней после утверждения на вече новгородском. Дьяк Бородатый принял ее и осмотрел. Тут же выступил вперед владыка Феофил и, осенив себя крестным знамением, сказал:

– Именем Божием свидетельствую, принята грамота сия на вече по всей воле твоей, государь, принята при всех пяти стягах кончанских.

Иван Васильевич чуть усмехнулся и молвил:

– Благодарю Господа Бога, что мир сотворил он среди нас.

Обратясь к дьяку, он спросил:

– Как с грамотой? Все ли в ней по обычаю?

– Грамота сия, государь, та, которую писали мы, – ответил Бородатый, – а под ней вечевой есть приговор и привешены все восемь печатей вислых: пять кончанских, одна архиепископа, одна посадника и одна тысяцкого. Все, как надобно, наряжено, по правилу…

Иван Васильевич сделал знак, и полковой его священник, уже в облачении, выдвинул аналой с крестом пред государем.

Иван Васильевич встал, и все встали вслед за ним.

– Сей часец и яз по всей старине крест целовать буду Новугороду Великому на сем докончании…

Мрачные до сего и неуверенные послы новгородские после крестоцелования с веселием и смелостью приблизились к государю и стали дарить ему дары многие и ценные.

Великий князь благодарил их и беседовал с ними ласково, как с гостями своими. Внесены были столы в государев шатер для почетного пира посольству, а для всех сопровождавших послов пиршество было наряжено в другом шатре, у дьяков.

За столом послы пили здравицы за великого князя московского, государь же выпил кубок за Новгород Великий и за весь народ новгородский. Пир шел до самого ужина, а на другой день с рассветом войско великого князя снялось со стана и повернуло коней на восток, к преславному граду Москве.

Послы же новгородские, сидя на ладьях своих и сняв шапки, истово крестились вслед за владыкой Феофилом и радовались концу грозной рати, невиданной и неслыханной в земле новгородской…