Текст книги "Стоп-кадр"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Яков Борисыч! – оборачиваясь, крикнул один из операторов. – Огня мало было!

Я посмотрел на крышу, переводя дыхание. Огонь действительно был довольно низкий.

– Яков Борисыч! – сказал я. – Ещё раз!

Он посмотрел на меня.

– А успеем?

Яков Борисыч снова посмотрел на меня, потом поднёс рупор ко рту.

– Ещё дубль! – закричал он. – Загоняйте лошадей!

Жуков и ещё какие-то люди затащили обратно лошадей.

– Пиротехники! Больше огня!

– Е-есть!

Пиротехники, поставив лестницу, залезли на крышу, что-то разлили.

– Внимание! – закричал Яков Борисыч. – Поджигай!

Пламя было выше, чем в прошлый раз: осветило даже стоявшие в стороне пожарные машины.

Ко мне вдруг подбежал ассистент оператора.

– Побольше вдоль конюшни проскачи! – крикнул он и побежал обратно.

– Приготовились! – закричал Яков Борисыч.

"Бип!" – донеслось из тонвагена.

– Мотор!

"Би-бип!"

Снова выскочила перед камерами девушка и, крикнув: "Кадр сто, дубль два!", хлопнула в деревянную хлопушку.

– Начали! – крикнул Яков Борисыч.

Кому-то кивнув, я побежал.

Я пробежал мимо операторов, снова открыл двери и вбежал в коридор. На этот раз лошади стояли неспокойно, ржали. Дым облачками уже просачивался сверху.

Только я открывал лошадей – они выскакивали. Последний – Орлик, и я на нём.

Я поскакал вдоль конюшни.

– Снято! – глухо, как сквозь вату, услышал я наконец крик Якова Борисыча.

...Потом я видел, как снимали падение крыши: за домом затрещал трактор, потянул крышу тросом и она провалилась, поднялся столб пламени, но я уже как-то отключился.

Ночью мне снился пожар, я даже проснулся в поту. Я встал. Отца уже не было. Я походил по квартире, позавтракал.

Я вдруг вспомнил с чувством некоторого неудобства, что не вижусь с отцом третий день, настолько меня затянула работа в кино.

В этот день я в съёмках не участвовал, но Зиновий взял меня с собой на место следующей съёмки. На льду реки, у проруби, стояли уже тонваген, камерваген, лихтваген, от него чёрные кабели шли к высоким чёрным ДИГам.

Я посмотрел наверх. Антенны на доме Василия Зосимыча над обрывом по-прежнему не было. Это было естественно, так и должно было быть, но я вспомнил вдруг, как снимал у них антенну, и ещё – как вчера они просили меня приделать им антенну обратно и как после моего отказа уходили вдвоём, под ручку, маленькие, тёмные на фоне солнца, и мне стало почему-то грустно...

– А без этого – никак? – вздохнув, показал я на прорубь Зиновию.

– Опять ты за своё! Без этого, без того! – Зиновий вскипел. – Не нравится – не снимайся! Никто тебя особенно не просит!

– Почему... не просит? – спросил я.

– Потому! Еле Якова Борисыча уговорил тебя взять! Думал, хороший парень, из простой семьи! Нормально снимется, без всяких вопросов! Знал бы, что ты такой!..

– Вообще-то, я из простой семьи, но мой папа – профессор.

– Оно и видно! Вечно лезешь во всё, что тебя не касается! Твой предшественник, хочешь знать, на этом и сгорел!

– Как... сгорел?

– Так! Одно ему не нравилось, другое. Пришлось расстаться!

Я молчал.

– Из-за тебя же, кстати, – с досадой сказал Зиновий. – Из-за тебя же, кстати, он и топится!

– Кто, – удивился я, – предшественник?

– При чём тут предшественник?.. Главный герой!

– А... зачем? – испугался я.

– Ну, он с дежурства ушёл, а конюшня-то и загорелась. То есть, если бы не ты, лошади могли бы сгореть. Ну, и не может он себе этого простить, понимаешь? Что из-за него чуть было лошади не сгорели. Тем более все думают, что он это лошадей спас... Спас-то ты, а все думают, что он. Понимаешь? А ты молчишь!

– А почему я молчу? – удивился я.

– Потому что ты гордый.

– При чём тут гордость-то? – Я удивился. – А он почему не скажет, как было?

– Он тоже гордый! Не может сказать людям, что такую промашку дал!

– Ну и что? – спросил я. – Лучше не говорить, а потом – в проруби топиться?

– Ну, дело там не только в этом... там сложно всё. И тут ты ещё! Он просит тебя: "Ну признайся! Ну скажи людям, что это ты лошадей спас!" А ты молчишь! Как бы предстаёшь перед ним немым упрёком!

– А почему я молчу?.. Ах да.

– Ну и вот... там ещё всё другое, всё сложно... в общем, другого выхода у него нет!

– Как же нет! Есть наверняка!

– Да, ты уж, конечно, во всём разберёшься. Тут взрослые герои не могут разобраться...

Я, разволновавшись, быстро пошёл по реке.

Знал бы я, что мне такая роль предназначена – немого упрёка! – ещё бы подумал, может быть... тут из-за меня люди топятся, а я, видите ли, рот отказываюсь открыть! Гордый, видите ли! Да таких гордых...

Не замечая ничего вокруг, я прошёл километра полтора и чуть сам не упал в следующую прорубь – вовремя остановился!

Этот случай меня немного развеселил. Я пошёл обратно и пришёл, когда автобусы собирались уже уезжать.

– Что ты ещё откалываешь? Куда исчез? – кричал Зиновий. – Всей группе бросать работу, тебя искать?

Я молча сел в автобус.

– Поехали, – сказал Зиновий шофёру. – Заруби на носу, – провернулся Зиновий ко мне, – хочешь сниматься – никаких номеров!

Молча мы подъехали к общежитию. Зиновий куда-то мрачно ушёл, а я ходил по площадке у общежития, всё думая, как я буду выглядеть в роли немого упрёка.

Вдруг к ступенькам общежития подъехало такси. Я удивился, отвлёкся от своих мыслей: кто это так шикарно приезжает в такую даль на такси?

Открылась дверца – и вышел парень, мой ровесник.

Я с ходу был потрясён его красотой: белые кудри, голубые глаза, словно чуть виноватая улыбка.

– Скажите, – улыбнувшись, спросил меня он, – вы случайно не знаете, где здесь киногруппа?

Я очень почему-то обрадовался: всё-таки хорошая штука кино, какие приятные приезжают люди.

– Я провожу, – сказал я, стараясь тоже показать, что я человек вежливый и культурный. – Прошу! – И показал на крыльцо.

Я пропустил его вперёд, провёл по коридору и, постучавшись, ввёл его к Якову Борисычу.

– Вот, Яков Борисыч, видимо, к вам, – сказал я.

Яков Борисыч, почему-то изумившись, вскочил со стула и удивлённо переводил взгляд то на него, то на меня.

– Ну... погуляй пока... погуляйте, – растерянно сказал он, – потом я скажу.

Мы вышли.

Приехавший долго смотрел на меня, потом улыбнулся.

– У меня несколько странное имя – Ратмир! – сказал он, протягивая руку.

– Саша! – Я спохватился, что сам раньше не догадался представиться. Очень приятно!

Я не врал, я действительно почему-то очень обрадовался.

Я понял: если он участвует, значит, в фильме не может быть ничего плохого – вот почему мне стало так хорошо.

Мы прошли в конец коридора. От лучей солнца, прошедших сквозь стёкла, было жарко. По освещённой стене струился вверх, извиваясь, какой-то размытый световой поток – как я понял, тень горячего воздуха, идущего из трубы дома напротив.

Я снял шапку, и мы стояли.

– Значит, вместе будем сниматься? – радостно сказал я.

– Хотелось бы, – скромно улыбнувшись, сказал он.

Я вдруг вспомнил, почему его лицо показалось мне таким знакомым и приятным: я же видел его примерно в трёх или четырёх фильмах! И он ещё скромно говорит: "Хотелось бы!" Вот это человек!

Мне очень захотелось сделать ему что-то хорошее, показать что-то интересное, а то вдруг ему тут не понравится и он уедет! Конечно, он никогда не скажет, что ему не понравилось, но придумает какой-то другой предлог и уедет!

Я задумался.

– Хочешь... в конюшню пойдём? – сказал я. – Знаешь как там здорово интересно!

– Хорошо бы! – Он обрадовался, причём искренне!

Мы пришли в конюшню, я познакомил его с Жуковым, и мы пошли смотреть лошадей – было воскресенье, все лошади стояли на месте. В конюшне было темно, только пар от дыхания лошадей клубился в окошках на фоне яркого неба.

Мы шли по коридору, и вдруг Ратмир влез прямо в стойло к Буяну, взял его за длинную морду и стал гладить чёлку на широком его лбу.

– Ну... ты смело! – переводя дыхание, сказал я, когда он вылез. Умеешь, что ли, с лошадьми обращаться?

– Немножко, – сказал он.

– А откуда? – спросил я.

– Да занимаюсь в конноспортивной школе, – как бы между прочим, сказал он.

Я обомлел.

Занимается в конноспортивной школе, о которой я столько мечтал, и говорит об этом так, абсолютно просто!

– А... где она? – спросил я.

– Школа? В Пушкине, – сказал он.

– В Пушкине?! – удивился я. – Как же ты... каждый раз туда ездишь?

– Всё значительно проще, – он улыбнулся, – я же ведь и живу в Пушкине.

– Ну?! А где?

– В Софии.

Вот это да! Я же всё детство прожил в Пушкине, в районе, который называется София.

– Я же там жил до семьдесят третьего года!

– Да? А я приехал в семьдесят третьем!

Взволнованные, мы пошли по коридору, вышли на улицу. Я даже не надел шапку, было почему-то жарко, хотя градусник на стене показывал минус двадцать.

Я увидел по тени на стене дома, что от головы моей идёт пар.

– А пойдём... в оранжерею?! – сказал я. – Знаешь, какие тут оранжереи?

– Хотелось бы сначала немного поесть, – виновато улыбнувшись, сказал он.

Как я мог об этом забыть! Ведь он же, наверно, как выехал рано утром из города, ничего не ел!

Мы пошли к столовой, но до обеда было ещё далеко, ничего не готовилось.

– А пойдём ко мне пожрём, – сказал я. – Папа на работе, а между окнами – я видел – какая-то рыба!

Мы пришли в лабораторию, я распахнул дверь в отцовский кабинет, залитый солнцем.

– Папа! – сказал я. – Можно, вот мы с Ратмиром съедим твою рыбу, между окнами?!

Сморщившись, отец недоуменно смотрел – какую рыбу, почему между окнами?! – потом, отвлёкшись от своих мыслей и сообразив, кивнул.

Мы примчались ко мне домой. Я встал на стул, открыл форточку, залез, напрягшись, между стёклами рукой. Тёплый воздух у форточки дрожал.

Я отодрал с рыбы примёрзшую бумагу, потом мы долго отмачивали рыбу в холодной воде. Потом пошла сильная вонь.

– Ничего... это бывает! – вежливо сказал Ратмир.

Он с интересом осматривал квартиру.

– Вы только с отцом здесь живёте?

– Нет... соседи ещё... Я, вообще-то, в городе живу. А он теперь здесь, отдельно. Понимаешь?

Ратмир кивнул.

– А здесь что, колхоз? – сказал он, слегка меняя тему.

– Да нет! – сказал я. – Здесь селекционная станция, понимаешь? Здесь сорта выводят более лучшие! Понимаешь?

– Ясно, – сказал Ратмир.

– А папа мой знаешь кто? Он – профессор! Знаешь, сколько он зарабатывает?.. Ого!.. А дедушка мой знаешь кто? Академик!.. Только он тоже отдельно от бабушки живёт.

– Ну, варим? – перевёл разговор Ратмир.

– Сколько варить-то? – спросил я через полчаса.

– Вари, пока глаза не побелеют.

– А она глаза закрытыми держит!

Мы развеселились. Потом пришёл с работы отец, мы его угостили рыбой.

– А можно, у нас Ратмир останется? – спросил я.

– Можно. Только ти-ха, – сказал отец.

Но мы не могли успокоиться и даже ночью не могли остановиться. А чем тише стараешься смеяться, тем громче почему-то выходит... И, честно говоря, я был счастлив: опасная съёмка была позади – и я нашёл друга!

– Чего вы, черти полосатые, всю ночь хохотали? – входя к нам утром, сказал отец, но чувствовалось, что он доволен.

Мы доели нашу рыбу и помчались в группу.

– Ну что, дружки? Подружились? – улыбаясь, встретил нас у крыльца Зиновий. – Но сами ведь понимаете: только один из вас остаться-то может.

– Где? – Сначала я не понял.

– Ну... у нас, – смутился Зиновий. – Роль-то у нас одна... мальчика Степана. Сначала Ратмир намечался, потом вдруг ты... появился.

Я похолодел.

Потом я повернулся к Ратмиру.

По его лицу я сразу почувствовал: он знал всё с самого начала, но не мог никак мне это сказать.

Мне снова стало жарко. Я снял шапку.

Вот это да! Рискуешь тут, снимаешься в огне, потом приезжает другой и тебя отстраняют!

Тут вышел Яков Борисыч. Я застыл. Я ждал: к кому он подойдёт? Он подошёл ко мне.

– Ну что... расстроился? – положив руку мне на плечо, сказал он.

– Но... я же снимался... лошадей из пожара выводил!

– Ну... это общий план! – сказал Зиновий. – Лица твоего крупно не было видно.

– Ну чего ты, чего? – забормотал Яков Борисыч. – Ведь ты же инте-рес-ный парень – тебя в любой другой фильм возьмут! Как здорово ты лошадей вгонял! О! Или хочешь, я с бригадиром трюкачей поговорю? Знаешь как здорово – на лошадях скакать, из окон прыгать, под водой снимать... А?!

Я посмотрел на Ратмира.

– Ну, хочешь, я уеду? – сказал Ратмир.

Я молчал.

Ратмир вдруг отвернулся, потом побежал и впрыгнул в рейсовый автобус Вырица – Гатчина, который как раз подъехал к столбу.

Автобус с шипением закрыл двери и, два раза присев, уехал.

– Твоя взяла, – сказал Зиновий и ушёл в общежитие.

И тут же почти дверь открылась и на крыльцо вышел известный артист Тимохин в длинной рыжей шубе и посмотрел на меня.

– Ты, что ли, Стёпа будешь? – улыбаясь, спросил он.

– Кто?

– Ну, мальчика Стёпу играешь?

– Я.

– Так это из-за тебя, выходит, мне в прорубь нырять?

Я промолчал.

– Ну, спокойно, спокойно, шучу! – Он положил мне тяжёлую свою руку на плечо. Потом он ушёл к магазину.

А я всё ходил у автобуса. Зеркало на автобусе стало белым, пушистым. Лицо замерзало, я подносил ладонь ко рту, дул горячим воздухом к носу.

На крыльцо вышли Зиновий, Яков Борисыч, вся группа.

– Ну, ты, победитель... поедешь, что ли? – насмешливо спросил меня Зиновий.

Медленно подошёл Тимохин. Все стали садиться в автобус.

– А какая сцена будет сниматься? – спросил я.

– У проруби, – не глядя на меня, сухо сказал Зиновий.

– У проруби... или в проруби? – спросил я.

Ничего не ответив, Зиновий влез в автобус.

Я влез за ним.

– Ну неужели... нельзя отменить? Может быть... в павильоне снять? ныл я.

Зиновий отвернулся.

Мы съехали на лёд, поехали по реке и вот, повернув за мыс, увидели прорубь. Невдалеке стояли тонваген, лихтваген и камерваген.

Мы вышли.

– Вот, – показал Яков Борисыч Тимохину, – добегаете до этой проруби, падаете... появляется на поверхности только голова с открытым ртом и рука... Тут сделаем стоп-кадр, – сказал Яков Борисыч, повернувшись к оператору.

– Вот смотрите! – показал Зиновий Тимохину. – Примерно оттуда вы должны появиться. Видите, где съезжает человек?

Я посмотрел наверх. По крутому обрыву к реке быстро спускался какой-то человек.

Вот он съехал вниз и, не отряхиваясь, побежал к нам.

Он приблизился, и я узнал комбайнера Булкина.

– Привет! – сказал он. – Меня-то когда снимать будете?

– Вас? – удивился Зиновий. – А зачем?

– Что зачем?.. Этот вот малец сказал, что снимете меня, в роли.

– А... этот, – сказал Зиновий. – Этот наобещает!

– Когда ты... роль тому типу обещал? – подошёл ко мне Зиновий.

– Когда... антенну с его дома снимал.

– Да ты у нас орёл! – усмехнувшись, сказал Зиновий.

Я вспомнил вдруг убегающего Ратмира, потом оставшегося у общежития Василия Зосимыча...

"Да, – понял вдруг я, – что-то много я сделал не того на пути к своей блестящей карьере!"

– А может, можно без проруби? – сказал я, но никто даже не обернулся в мою сторону.

Яков Борисыч стал ходить вдоль автобусов.

– Солнца нет – мгла какая-то! – нервно взмахнув рукой, сказал он.

Мы ждали часа два, замёрзли, но солнца не было. Все сели в автобус, поехали обратно. Наверху я вылез, пошёл домой.

Отец сидел дома, что-то писал. Увидев меня, он положил ручку, виновато улыбнулся. Я подошёл к нему, он обнял меня за плечи.

У меня почему-то глаза вдруг затуманились слезами, я, чтобы с этим покончить, стал разбирать буквы на листе бумаги...

В одиннадцать мы легли спать, но я не спал. В голову всё возвращалась мысль, которая в первый раз пришла на реке – и с ходу подкосила: "Что-то много я сделал не того на пути к моей блестящей карьере!"

Я снова вдруг увидел, как Ратмир, сморщившись, бежит к автобусу, впрыгивает... Как уходят после разговора со мной Василий Зосимыч и Любовь Гордеевна – маленькие, под ручку, тёмные на фоне солнца...

Да-а!

Если б даже светила мне блестящая роль, которая прославила бы меня на весь мир, всё равно нельзя было делать того, что я сделал!

И это ведь только то, что я помню... Наверняка есть что-то ещё!

Я встал, пошёл по длинному общему коридору на кухню, чтобы попить.

Я открыл в темноте медный кран, подставил руку и вздрогнул: вода была абсолютно ледяная!

А завтра утром Тимохину прыгать в прорубь! В такую воду!

Я стал дрожать.

Конечно, артист-то не утонет!

Но герой-то утонет, и зрители будут думать, что так и нужно!

Да-а-а... Видимо, автор довольно мрачный человек. Но я-то почему должен его мрачности помогать?

Я вспомнил, как перед самым Новым годом мы под предводительством нашего дворового вожака Макарова проводили задуманную им операцию "Елки-палки" – отбирали на платформе у приехавших ёлки. И как я хотел тогда уйти, но не ушёл!

...Но ведь поклялся же себе тогда, что участвую в таком деле, с которым не согласен, последний раз!

Оказалось вот – не последний!

А может, фильм получится в конце концов хороший?

Не знаю! Не знаю... Но моё участие в нём меня не устраивает!

И так совесть нечиста: Ратмир, Василий Зосимыч – и вот ещё человек с моего ведома падает в прорубь?

Нет уж!

Пусть без меня!

Завтра с утра поговорю как следует с отцом, потом поеду и привезу им Ратмира!

Вот так.

Но, сильно замёрзнув без одежды на кухне, я яснее ещё представил, какой страх испытывает Тимохин, падая в прорубь!

"Но я-то больше в этом уже не участвую!" – вспомнил я.

Ну и что? Легче всего сказать: "Я не участвую" – и всё!

Подумав, я понял, что мне нужно сделать: залезть тихо на крышу дома Василия Зосимыча и поднять антенну (тем более что я это ему обещал!).

А завтра автобус съедет на лёд, Тимохин выйдет, вздыхая, поднимет голову – и вдруг увидит антенну.

"Стоп, стоп!" – закричит Яков Борисыч.

"Ну и что? – подумал я. – Снова залезут, снова снимут антенну, и съёмка пойдёт дальше. Всё бесполезно! Да? – Я разозлился. – Многие так говорят: "Но это же бесполезно" – и ничего уже не делают!

Легче всего сказать: "Но это же бесполезно". Ну и что? Всё равно должен я это сделать!"

Я посмотрел в окно. Ярко светила луна. С жестяного навеса, накрывающего ступеньки, ведущие в подвал, тихо летел, сверкая, мелкий снег.

Да... Не хотелось бы иметь дело с железом в такой мороз!

Я посидел ещё в кухне, потом пошёл в комнату, оделся, взял в столе плоскогубцы и вышел. Мороз был острый и какой-то неподвижный. Снег скрипел гораздо резче, чем днём.

Сдвинув в снегу калитку, ведущую к дому Василия Зосимыча, я тихо взял лежащую у сарая лестницу, стащил с крыши сарая шест с антенной, потом разгрёб снег, нашёл проволоку... Потом, тихо приставив лестницу к дому, полез. Я залез наверх, посмотрел – реки внизу не было видно.

Я стал прикручивать шест к трубе – и вдруг внизу раздался скрип.

Всё! Василий Зосимыч проснулся! Наверно, услышал. А может, увидел мою тень, от луны!

Сейчас он выйдет... захватив ружьё! Я видел: у него на стене ружьё. Он уже старый, боится воров – и вдруг видит перед окном чью-то тень!

Я стал прятаться в снег. Лицо, руки по локоть были в снегу. Я ждал. Было тихо. Рука прилипла к железу – я с острой болью её отодрал.

Я посидел тихо ещё минуту, потом, взяв в руки трос, стал сползать к краю. Балансируя на корточках на краю, я ввинтил штырь в резьбу...

Потом, напрягшись, я медленно поднимал высокую антенну...

Утром, поговорив с папой, я уезжал.

Я бежал по аллее, прикрывая рукой лицо от мороза.

Поеду в Пушкин!..

Иногда я оборачивался, смотрел – антенна на доме Василия Зосимыча всё стояла.

Потом я увидел в стороне чёрный сгоревший телятник. Рядом не было уже ни души.

Поперёк дороги снова стали попадаться глубокие коридоры в снегу высокие, они шли далеко, в них стоял розовый свет.

Так я и не понял, зачем они, прожил тут столько дней и не понял! Я бежал всё быстрее – и вдруг снежная стена с одного края обрушилась, и на дорогу выехал трактор. За ним на стальном тросе на двух подсунутых жердях-полозьях ехала огромная гора покрытого снегом сена.

Трактор переехал дорогу, протащил за собой тёмную, мохнатую, пахучую скирду и, разрушив другую снежную стену, ушёл туда, оставляя тот самый глубокий, ровный коридор с розовым светом в нём.

На дереве, зацепившись, осталась смёрзшаяся, сверкающая прядь сена.

Я посмотрел на неё и побежал дальше.