355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валерий Екимов » Курсантские байки восьмидесятых » Текст книги (страница 1)
Курсантские байки восьмидесятых
  • Текст добавлен: 15 апреля 2021, 21:04

Текст книги "Курсантские байки восьмидесятых"


Автор книги: Валерий Екимов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валерий Петрович Екимов
Курсантские байки восьмидесятых

Веришь? – «во весь голос» – Не хочу! Кто я, чтобы быть Мессией? Лишь о том сегодня не смолчу, что горжусь своей Россией, за ее простую… простоту, а еще – нерасторопность и смешную отрешенность от ухода мира в пустоту!

© Екимов В. П., текст, 2020

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2020

© ИП Суховейко Д. А., 2020

Привет, Питония!

Начало восьмидесятых.

Апрель.

Город-герой Ленинград, здание Нахимовского училища, третий этаж, второе окно слева, прямо напротив «Авроры».

Восемь утра. Малая утренняя «приборка».

В училище за каждым нахимовцем, как, впрочем, за любым военнослужащим во всех родах войск, закреплен конкретный участок «приборки», который следует убирать два раза в день: утром до занятий и вечером после них. Это окно на третьем этаже тридцать первого класса, или по-другому – первого взвода третьей роты, – объект моей «приборки». Не удивляйся, это лишь кажется, что там нечего делать, когда ты убираешь один и тот же подоконник изо дня в день утром и вечером, да еще полтора часа в субботу во время большой «приборки». Во-первых, окно огромное, около трех метров в высоту и двух в ширину…

Не веришь? Съезди к «Авроре» и посмотри на это голубое замечательное здание с минами да старинными пушками у входов со стороны Петроградской и Петровской набережных. Как сейчас помню, что мы пели про него тогда:

 
В Петроградской стороне
у моста Свободы
стоит домик голубой
с пушками у входа.
 

…А во-вторых, стеклянное полотно окна поделено деревянными рамами ровно на тридцать прямоугольников, так что общая длина старой прокрашенной деревяшки с учетом двух рам на окне достигает пятидесяти погонных метров, да еще и двенадцать квадратных метров старого стеклянного полотна, выходящего, кстати, на проезжую часть. И таких окон в классе ровно четыре. Малейшая грязинка или пылинка на них сразу видна, как вон та черная ворона на льдине, именно сейчас проплывающей по Неве за моим окном. Поэтому плевый, казалось бы, участок «приборки», на самом деле совсем даже немалый и непростой.

Но это окно – мое любимое в классе. Да что там, в классе, во всем училище! Оно смотрит прямо на трап «Авроры», у которого круглосуточно стоит вооруженный матрос-часовой. Каждое утро ровно в восемь возле окна я вместе с командой корабля участвую в подъеме флага. К слову сказать, этот подъем проходит по всем правилам этикета Русского флота: с отбитием склянок и звуками живой корабельной дудки, трубы. Экипаж крейсера первого ранга при всем параде выстраивается на верхней палубе. Два сигнальщика разбегаются в разные стороны к флагштокам на бак и на ют для поднятия гюйса и флага соответственно. Трубач, как соловей выдавая волшебные трели, вначале играет тревожный «Большой сбор», затем торжественный «Подъем флага», а по его окончанию, задорно, по-хулигански перепрыгнув с мягкой ноты си-бемоль на дерзкую соль-диез, подает веселый сигнал «Вольно!». Под эти фантастические звуки морской трубы и звон склянок, встав по стойке смирно у моего окна, наблюдаю, как флаг и гюйс плавно, ни на секунду не останавливаясь, медленно-медленно, почти вечность ползут по короткому трехметровому фалу флагштока вверх. Точнее, вбок – сигнальщики до максимума растягивают их в стороны, чтобы хоть как-то увеличить путь огромных полотен…

Тогда, в восьмидесятые, на подъем флага к самому известному до сих пор крейсеру страны, будто на смену караула у мавзолея в Москве, съезжались сотни горожан и, видимо, туристов, – полюбоваться отточенными движениями моряков. Увы, теперь мою «Аврору» вывели из состава Военно-морского флота. У трапа нет больше ее матроса. Флаг и гюйс, похоже, висят круглосуточно, ну, что ли, ритуально, как на кладбище. Крейсер без Вэ-Мэ-эФ (так правильно говорить, петь) – красиво убранная могила или музей, как, впрочем, его и обзывают нынче.

…Бесконечно люблю эти утренние минуты в классе. В такое время здесь никого нет, и это немало для пятнадцатилетнего юноши при круглосуточном проживании в большом коллективе. Весь наш взвод разбежался по своим местам уборки, а их в училище не счесть. У окна только я и моя «Аврора», с которой у нас ежедневное утреннее свидание, после чего всегда повышается настроение…

И до сих пор повышается, когда теперь по утрам спешу мимо нее.

…В Питере сразу после весеннего солнцестояния входят в свои права волшебные белые ночи: в 07:15 на зарядке – уже… не темно, а в 21:40 на вечерней прогулке – еще не темно. Подъем и спуск флага на фоне ленинградских сумерек особенно впечатляющий, неподражаемый. И вот сегодня так совсем как-то по-особому хорошо: весеннее солнце радостно сияет со стороны выглядывающих над Литейным мостом куполов Смольного собора, бросая яркие косые лучи на толстые, отполированные до блеска трубы крейсера. По ярко-синей глади Невы со скоростью быстро идущего человека несутся огромные белые ладожские льдины. На одной из них в стае вечно снующих над рекой чаек действительно сидит огромная черная ворона. Похоже, она жмурится, отворачиваясь от серебрящейся на солнце воды и отраженных бликов зеркального крейсера, неожиданно раскрывает клюв и недовольно лает в нашу с «Авророй» сторону. Это очень смешно, весело! Мне вдруг непреодолимо хочется послать привет… ей, вороне, крейсеру и моему чудесному городу за окном, ласково во все глаза глядящему на меня сквозь волшебное окно моего теплого, но все-таки уже потихоньку улетающего детства.

Распахнув реальное окно, встаю на широкий белоснежный подоконник во весь рост и, глядя сквозь трубы «Авроры» куда-то вдаль, в сторону гостиницы «ЛЕНИНГРАД» на противоположной стороне истока Большой Невки, где в разломе Невы и застыл мой крейсер, медленно, с чувством, расстановкой начинаю семафорить первое, что приходит в голову:

Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».

Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».

Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».

Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».

Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».

Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».

Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».

Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».

Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».

Правая и левая руки приподняты на 45 градусов внизу: «А».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания семафора».

Мне удивительно хорошо и приятно стоять на подоконнике в одной робе, рабочем платье (удобной, типа широкого кимоно, повседневной хлопчатобумажной одежде моряков). Как раз накануне мы с Сережкой Рябинским всё вечернее сампо – самоподготовку – готовились к зачету по флажному семафору, попеременно читая и передавая друг другу всевозможные знаки, предложения, анекдоты. И вот теперь эти два слова просемафорились у меня четко, быстро, без запинки. Они вылетели сразу, сами, без раздумий, не кочевряжась, кто знает, может быть, из самой души, предназначенные всем-всем-всем, и понеслись, понеслись вдаль вместе с веселой вороной на льдине. Свежий и еще довольно-таки холодный ветер шевелит на мне коротко, под полубокс остриженные волосы и хлопает огромным матросским гюйсом по мальчишеским плечам…

Говорят (не уверен), что теперь эту форму хотят изменить на какие-то там песочного цвета пиджачки и штанишки. Жаль, бесконечно жаль, коль это правда.

…Льдины, отражая солнечный свет, ярко серебрятся на фоне чистой темно-синей воды реки. Глаза слепит великолепие весеннего города. Любуюсь!.. Мой город, без какой-то там помпы скажу, прекрасен, причем в любое время года.

И тут вдруг прямо на капитанском мостике «Авроры» вижу ее командира, усиленно машущего мне двумя руками крест-накрест над головой – обычный знак сигнальщиков всех флотов мира, означающий: «Примите семафор».

Это очень удивительно, необычно, пугающе, но инстинктивно, даже не успев опомниться, даю отмашку крест-накрест руками внизу у ног, что значит: «Понял, готов к приему семафора».

Опытный капитан первого ранга пишет медленно, уверенно, не торопясь, фиксируя каждую букву и знак, понимая мою неопытность в этом деле:

Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».

Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».

Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».

Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».

Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».

Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».

Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Левая рука – вертикально вверх, правая – согнута в локте и прижата к животу, образуя перпендикулярную линию с левой рукой: «Я».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова, семафора».

Радуюсь прочитанному, а главное, тому, что сумел разобрать сигналы командира крейсера, и весело даю отмашку крест-накрест внизу: «Понял».

Командир улыбается – мне это отчетливо видно, мое зрение не то, что теперь, – и, напоследок по-приятельски махнув рукой, скрывается в ходовой рубке…

Ныне часто прохожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного архитектором А. И. Дмитриевым в 1910–1912 годах в стиле ретроспективизма здания, в котором с 1944-го разместилось Нахимовское училище. С того дня прошло уже (почти по А. С. Пушкину) тридцать лет и три года, можно даже добавить – три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я с внешней стороны «Питонии», однако мои глаза по-прежнему сами каждый раз, когда бываю здесь, отыскивают и отыскивают то мое окно. Иногда вижу там силуэт очередного ее воспитанника, которые издавна, возможно, с основания училища называют себя «питонами» (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им – их), и всякий раз вспоминаю то чувство случайного весеннего восторга. Невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великого крейсера, участника настоящих славных, но забытых, увы, ныне боевых сражений бок о бок с легендарным «Варягом».

Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут внуками «Авроры», а ее обозвали странным словом «музей». Конечно, ее историческое прошлое ныне несколько утратило свое значение. Но уверен, что как бы ни были круты повороты истории государства (взгляни-ка на пример Германии), оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своего прошлого и вместе с ней – высокая осознанность, преемственность этой истории, какой бы та ни была. Да и не мной это всё, в конце-то концов, придумано, ведь весь сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину… (ох, как бы только пафосно это всё не звучало!) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад… Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И теперь, летом 2014 года, когда пишу эти строки, мне искренне верится, что моя «Аврора» вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы по-прежнему будут вместе с ее командой поднимать и опускать настоящий военно-морской флаг. И вновь над Невой взлетит песня: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”, в час, когда утро встает над Невой…».

И вот тогда я приду сюда снова и снова, и, возможно, мне удастся увидеть в окне моего училища восторженное, как когда-то, лицо какого-нибудь нынешнего ее обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном склянок, возжелавшего вдруг просемафорить миру свой задорный мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И мне, с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущим в этот прекрасный мир ощущением романтики под названием «морская стихия», захочется ответить ему и этому дорогому моему сердцу дому: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех “питонов” восьмидесятых!»

Смогу ли? Смогу, точно смогу! До сих пор помню флажный семафор. А ты помнишь, “питон”? Ну конечно же, ты помнишь, ты всё помнишь…

Ночная репетиция

Начало восьмидесятых.

Москва.

Красная площадь.

Первый день ноября… точнее, ночь, около двух.

Последняя генеральная репетиция к параду.

…«Большой сбор» объявили неожиданно, сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш препод, обещал на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы устроить. Нашу-то милую русичку Аллу Борисовну в Москву в казарму не берут, она бы такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут еще бессонная ночь впереди…

Стоим. Стоим неподвижно часа два.

За спиной коренастый Василий Блаженный[1]1
  Собор Покрова Пресвятой Богородицы на Красной площади, также называемый Собором Василия Блаженного.


[Закрыть]
, Красавец. Похож на Спаса[2]2
  Собор Воскресения Христова на Крови, также называемый Храм Спаса-на-Крови.


[Закрыть]
, только ниже. И, кажется, раза в два старше.

Холодно. Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы. Влажно. Как в Питере.

Сукно шинельки бессильно против ветра, влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.

Плечи гудят.

Мерзко!..

Слава богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-й «коробки» (батальона) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте, – последний, двадцатый.

…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так намного проще и вид не тот, не впечатляет…

Не повезло им обоим!

О-о-о, ноги!

Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Дурак – «хром» нацепил вместо «микропора», свои мозольки берёг! Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме всё до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?

Йод? Бинт?

Ха!..

Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак, не разогнуть.

Да ладно, хватит ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но все-таки перчатках, к тому же белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть, пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него – для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке смирно многие «улетают».

В конце строя стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.

…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку надеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь – и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, патлы до плеч, развеваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..

На головах «бески», ну, бескозырки то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки реют на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам, выбритым под полубокс и блестящим на свету прожекторов, что жарят площадь из-за спины. Боже, как это красиво!..

Но уши, увы, не греют.

Уши хрустят.

Особенно левое, когда его кончика касается грубое сукно высокого воротника, к которому удается прижаться ненадолго. А рук не поднять, белые перчатки отчетливо видны…

Э-эх, усы жалко!

Пушистые были, теплые, мягкие. Еще три месяца назад, при поступлении, красовались над губой четырнадцатилетнего подростка. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, чешется, жжет.

Жуть!

…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часиков, и всё, и ни-че-го больше не надо…

Часы на Спасской оживают.

Что-то мелькает на мавзолее.

Неразборчиво гудит микрофон.

И…

…Вприпрыжку, причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатывая каждый шаг в прочерченную вдоль трибун белую линию, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, заняв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромные тяжелые карабины с цветными флажками на штыках высоко над головами, замирая на весь период прохода колон, словно статуи Минина и Пожарского.

– Па-ра-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна!

Всё… разом… замерло!

Тысячи, нет, десятки тысяч голов одновременно вскинули свои носы на воображаемые «полвторого». Выше всех взлетели, конечно, любопытные безусые «моськи» нахимовцев и суворовцев, закрывающих четырьмя «коробками» правый фланг строя напротив Спасских ворот Кремля.

– Для встречи слева. На кра-а-а-а-а-а… – бесконечная пауза – …у-ул!

Головы в едином рывке обращаются к воротам. Сотни труб и барабанов разражаются встречным маршем.

На-ча-лось! Наконец-то!

Из ворот, стоя в сверкающем сером кабриолете, – он, кажется, всё тот же до сих пор, и это здорово! – выезжает министр… обороны. Навстречу ему со стороны Музея истории на таком же блестящем ЗИЛе неспешно, километров десять-пятнадцать в час, движется командующий парадом…

Медленный выход машин в центр…

Помпезный доклад о готовности…

Гордый объезд войск…

Громогласные приветствия и поздравления.

Оркестр… входит во вкус!

Короткая речь с трибуны…

Перекатывающимся эхом по площади разносится троекратное «ура-а-а»…

Фанфары десятилетних музыкантов-суворовцев…

И-и-и, наконец-то…

…ПОНЕСЛОСЬ:

– Па-ра-а-а-а-а-а-а-ад… Сми-ирна! – Пауза.

– На одного линейного диста-а-анцию… – Пауза.

– По-ба-таль-онно… – Пауза.

– Первый батальон прямо… – Пауза.

– Остальные наПРА-а-а!.. – длинная пауза – …во-о-о!!! Все как один делаем поворот – «раз-два».

– Шаго-о-ом… – очень длинная и напряженная пауза – МА-А-АРШ!!!

Сводный оркестр, разогревшись, рыдает от восторга.

Одновременно с первым ударом барабанов по площади эхом летит многопудовый звук удара левой ноги десятитысячного войска, что в течение следующих тридцати минут уже не остановится ни на секунду.

Первыми на исходную позицию под собственную залихватскую барабанную дробь мелкими аккуратненькими шажками высыпают самые молодые участники парада – суворовцы-музыканты.

За ними, отступив дополнительно более трех – положено-то одного – линейных дистанции, выходит академия генштаба. Далее – курсанты, слушатели и воспитанники различных вузов, академий, спецкурсов практически всех республик Союза и всех родов войск: десантники и морпехи, спецназовцы и инженеры, разведчики и интенданты…

Оркестр смеется, плачет, пари́ т, кружится, поет и, конечно же, танцует…

Дирижер меняет марш за маршем, словно тасует колоду карт, сохраняя при этом ритм барабанов на уровне девяносто ударов в минуту.

С этой же скоростью, не останавливаясь ни на секунду, правая нога сменяет левую, даже когда «коробка» стоит на месте в ожидании команды «Прямо!».

Море разноцветных головных уборов совершает движения по площади в разные стороны огромными волнами-валами размером с батальоны-«коробки».

Все как один!

Один как все!

Вверх-вниз. Ни одной задержки. Ни полсантиметра отставания друг от друга: ни вверх, ни вниз, ни в сторону.

Мелькают прямые линии рядов, шеренг и даже диагоналей. Будто мелькание линий тельняшек у бегущих утром на зарядке в строю моих одноклассников-нахимовцев – помню, помню, ребята, вас всех, всех до одного.

Рябит в глазах.

И вдруг…

…Любимое всеми «Прощание Славянки» сменяет озорной, прыгающий из стороны в сторону, торжественный и неизменно танцующий, не менее известный и любимый нами, мной марш «Преображенского полка».

В это время наша «коробка» заходит за оркестр, медленно продвигаясь к белому флажку линейного курсанта кремлевской роты почетного караула. Пользуясь этим, Лешка с Ковалем, находящиеся справа и слева от меня, под неистовство оркестра, в такт ударников, при каждом шаге левой ноги, словно в танце, закидывают ее вправо, потянув тем самым всю нашу шеренгу, а вслед за ней и всю «коробку» в сторону. Но лишь первый вздох марша завершается, падая с верхних нот второй октавы в первую, они тем же манером незаметно танцуют обратно, забрасывая правую ногу за левую и возвращая таким образом шеренгу, а вслед за ней и весь батальон на прежнее место в строю.

Танец плывет с нами в дальнем левом углу площади рядом с ГУМом на протяжении всего этого чудесного божественного произведения. Весело, едва заметным постороннему глазу зигзагом, мы выруливаем на последний поворот в исходную для марша позицию.

Ли́ца веселеют, расцветают радостью.

Мы искренне улыбаемся – как и теперь многие участники парадов.

Ногам необычно легко, тепло. Гири, налипшие к замерзшим подошвам ботинок, исчезают. Ступни от ежесекундных ударов о камень горят, словно ошпаренные. Иглы ломаются. Ботинки удобны и воздушны.

Наши «бески» под тяжестью тугой резинки и непрекращающихся подпрыгиваний тел врастают в глубокую красную борозду, образовавшуюся прямо посередине лба. Это уже не беспокоит, скорее, напротив… возвышает.

Руки от непрерывного размахивания становятся мокрыми. Влажные перчатки с трудом удерживают стеклянные ампулы и вату.

Уши краснеют до безобразия, как у доски под грозным взглядом Пиллерса.

Затылки по-прежнему блестят от прожекторов, теперь уже светящих с крыши музея.

По вискам катятся теплые капли пота…

– ПРЯ-АМО, – шелестит по рядам и шеренгам команда начальника училища, отданная им в хаосе звуков взмахом руки. И…

…Четыреста левых ног нахимовцев одновременно впечатывают полный, почти метровый шаг по направлению к мавзолею вдоль выстроенных у кремлевской стены трибун.

Сводный оркестр вздыхает маршем нахимовцев. «Солнышко светит ясное. Здравствуй, страна прекрасная! Юные нахимовцы тебе шлют привет! В мире нет другой Родины такой!..» – шепчут сотни, нет… тысячи губ присутствующих здесь нынешних и бывших «питонов»-нахимовцев.

– Раз, два, три, четы-ыре-е, СЧЕ-ОТ! – летит над нашими двумя «коробками» пойманная первой шеренгой команда.

– И-и-и, РАЗ! – подхватывают все, резко поворачивая головы вправо и, уставившись на командира шеренги, единственного, кто продолжает смотреть вперед, с ритмом, обозначенным оркестром, чеканят шаг.

Левой-правой!

Левой-правой!

Руки ложатся по швам, мизинцы сцепляются для большей чувствительности локтя соседа.

Левой-правой!

Длинная змейка аксельбантов, подпрыгивающих на груди нахимовцев нашей шеренги, гуляет, рассыпается, играет, ползет, ходит, двигается волнами неправильной формы.

– Середина вперед!.. Пятнадцатый, тормози!.. Петрович, пузо, пузо назад! – грозно рычит Серега, шагающий двадцатым в шеренге и зорко следящий за нашими потугами вымучить монолит несгибаемой линии.

Левой-правой!

Теперь все внимают только ему. Это его звездный час. И Серега, довольный, наконец-то успокаивается, умолкает… Миссия выполнена: мы едины, мы монолит!

Левой-правой!

Децибелы сводного оркестра, оказавшегося прямо перед нами, переполняют левое ухо. Какофония звуков, многократно наложившихся друг на друга при отражении от стен Кремля, ГУМа, Собора, музея, лишает нас пространства, сознания и времени.

Левой-правой!

Левой-правой!

Никаких мыслей, лишь восторг… эйфория медленно разливается теплой струйкой по позвоночнику, унося все чувства в бесконечный простор вселенной, в его пугающую, но притягивающую нас всех пустоту тишины, покоя, неизвестности.

Левой-правой!

Прямо по кругу обруча бескозырки со скоростью 90 шагов в минуту несутся нескончаемые мурашки, с разбега падающие в глубокий красный ров, что окаймляет теперь уже всю голову, щекоча и поднимая наши коротенькие мальчишеские волосенки на самой макушке.

Левой-правой!

Шеренга превращается в единую стену ног, тел, голов.

Взгляд Сереги непрестанно равняет ее, обжигая любого, кто хоть на сантиметр пересечет воображаемую линию от него до Шурика.

Девятнадцать пар глаз в каждой шеренге впивается в лицо впередсмотрящих, улавливая малейшее движение мускул на их лицах.

Левой-правой!

В длинном проходе между шеренгами на заднем плане, как в трубе, мелькает бордовый гранит мавзолея, любопытные глазенки тянутся вверх к трибуне, на секунду теряя из виду лицо первого в шеренге, и тут…

…О ужас!..

Нога падает в пропасть.

Перед самым мавзолеем в брусчатке площади притаилась неглубокая, всего-то в пару-тройку сантиметров, коварная ямка.

Шеренги одна за другой падают в нее!

На лицах впередсмотрящих по очереди читается тень ужаса, которая вихрем отражается в глазах всей шеренги, батальона, полка.

Но…

…Строй выдержал!

Левой-правой.

Лишь слегка качнулся на миг, сократив от неожиданности ширину шага.

Левой-правой.

Довольное сопение Сереги передается нам. Не зря, значит, потрачена ночь! На параде будем готовы ко встрече с этой… засадой.

Левой-правой.

Мавзолей позади.

– Раз, два, три, четы-ыре-е, – едва слышны слова, но ясно видны губы Сашки Бойцова.

– СЧЕ-ОТ! – радостно подхватывают многие.

– И-и-и, РАЗ! – дерут глотку все, резко поворачивая головы вперед и расцепляя затекшие мизинцы.

– Шире шаг! – транслирует команду Шурик.

И мы, насколько это возможно, тянем наши носки теперь уже не вверх, а как можно дальше вперед.

Сзади на пятках десятой шеренги безукоризненно летят двухметровые кремлевские курсанты из роты почетного караула, каждый раз нагоняющие низкорослых в сравнении с ними нахимовцев у самого Собора.

«Коробки» в той же очередности ныряют за ГУМом влево к Лубянке, оставив чудесную Красную площадь, и, петляя по дворам и переулкам Китай-города центра Москвы, спешат к своим машинам.

Огромный оркестр, гремя и бахая всеми инструментами одновременно, под неистовое размахивание и подкидывание дирижерских «жезлов» – их около десятка – спешно движется за нами к выходу.

Надо успеть.

С двух сторон от музея уже появились зеленые кабины тяжелой техники, готовые вот-вот помпезно вступить торжественным маршем на разогретую нашими ногами брусчатку площади.

Всё это мы уже не видим. Но хорошо знаем из сценария парада, заученного на многократных тренировках, ежедневно проходящих в сентябре-октябре на запасном аэродроме где-то в центре Москвы.

Мы торопимся, почти бежим к нашим пазикам, затерявшимся где-то здесь, на набережной Москвы-реки…

Уже три ночи… утра!

Спать не хочется.

В голове гремит, грохочет, пляшет.

Подъем в шесть. Нет, кажется, в семь; нам отменят утреннюю пробежку в тельняшках и «гадах» вокруг московской «учебки», расположенной неподалеку от Речного вокзала. «Гадами» мы называем свои тяжелые, неудобные ботинки.

Красивое место: шлюзы, канал, парк.

В девять – утренняя четырехчасовая «шагистика» на аэродроме, – это свято.

С трех до шести – школа.

Ах да-а-а, ли-те-ра-ту-ра: поэму «Двенадцать» – наизусть!

Всю?!

Ну, Пиллерс… погоди!

Где тут моя хрестоматия?

А-а-а. Серега, друг и сосед по парте забрал, читает, учит…

Виталик Куприянов, Андрюшка Соколов, Ваня Чернявский, Андрюха Горбунов и Мишка Мокин, сидя в последнем ряду автобуса, затягивают мою нелюбимую песенку про теплую Африку… из «Красной Шапочки». Помнишь: «А-а-а, и зеленый попугай…»?

Видно, на юг хотят, да и меня немного подразнить, говорят, когда я начинаю учить что-либо наизусть, становлюсь зеленым.

Боже, как это мило, я и теперь зеленею, когда долго над чем-нибудь размышляю…

Пазик трогается по незнакомым пустым улицам. И у нас с Серегой есть целый час на десять страниц чудесного рифмованного текста Александра Блока:

 
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем белом свете!
 

Да-а, про ветер это и теперь актуально… очень!

…Цитирую-то по памяти, помню до сих пор, хотя, может, что и напутал, давно заметил это за собой. Старшенькая говорит, дизлексия, она у меня логопед, умная, но это другая история и вряд ли из «Курсантских баек»…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю