Текст книги "Вопреки всему (сборник)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

К картошке нашлись две ковриги хлеба и поллитровка с крепкой забористой жидкостью, заткнутая кукурузным початком.

Выпивку принесла бабушка молодого художника по прозвищу Ульянова-мама (наверное, с намеком на Ульянова-Ленина, в деревнях ведь живет народ языкастый, даже очень языкастый), не пожалела зелья, которое обычно приберегают на самый крайний случай. Сын ее воевал на Южном фронте и тоже, как и Куликов, был пулеметчиком, тоже каждый день находился под пристальными немецкими прицелами: привычка засекать в первую очередь пулеметы была в ходу на всех фронтах.

– О-о-о! – понимающе, в один голос загудели женщины, – хоть и ругали они мужчин, когда те прикладывались к стакану, но и сами после изматывающего рабочего дня, вконец обезножившие и обезру-чившие, не прочь были опрокинуть в себя мерзавчик крепкой мутной жидкости.

Мерзавчик – это сто граммов, достойная норма для трудящихся женщин. На фронте мерзавчики встречались крайне редко, несерьезной была эта посуда, там пили в основном из алюминиевых кружек, пили из касок и фляжек, даже из гильз от противотанковых ружей. Главным была не посуда, а содержимое, то, что в нее наливали…

Появилась и гармошка: ради общедеревенской новости – прибытия мужика с фронта – можно было и на музыке поиграть (гармошкой довольно ловко заправляла бригадирша полеводов, мужиковатая женщина с широкими плечами и большими, заскорузлыми от работы руками), и даже песню спеть. Но в основном бабы смотрели на Куликова с надеждой: глядишь, и их мужикам повезет, тоже отпустят домой на побывку, и тогда в других домах станет светлее… И все от того, что родная душа вернулась в хату. Хотя и ненадолго. Надолго с фронта, как известно, не отпускают.

Гармонистка тем временем запела тоненьким, совсем девчоночьим, незрелым школярским голосом старую песню, которую посчитала военной: "Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…" – и Куликов даже рот открыл от удивления: раньше в деревне таких песен не пели. Раньше в ходу была "Мотаня", да частушки на самые разные темы, начиная с бычка, пристающего к старой корове, Колчака, воюющего со своим народом, до милки, не пожелавшей разделить со своим милым уборку хаты и укатившей в город есть мороженое в кафе перед входом в главный районный парк, а сейчас вона – "Раскинулось море широко…".

Но на фронте эту песню почти не поют, поскольку появились другие песни, совершенно новые, хватающие за душу. Одна "Землянка" чего стоит – "Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…". У Куликова, когда он слышал ее, даже глаза щипать начинало – так пробирала песня.

Да, песни он любил, хотя сам никогда ничего не пел, даже частушки, которые не имеют ни мотива, ни мелодии, ничего запоминать не надо, лепи себе слова от фонаря, будто из глины, да притопывай каблуками кирзовых сапог, вот и все… Но и на это у него не было дара… А слушать песни любил.

Он смотрел на мать и отмечал перемены, происшедшие в ней… Другой стала она, совсем другой, – под сердцем у него невольно возникала щемящая боль, перекрывала дыхание. Хата собственная, родная, в которой он увидел свет, показалась ему маленькой, низкой, макушкой он почти доставал до потолка, раньше такого не было…

Часов до двух ночи бабы колготились в доме Куликовых, галдели, пели песни, плакали, жаловались на судьбу и просили Бога о помощи, теребили пулеметчика, требовали, чтобы он рассказывал им, рассказывал и рассказывал о фронте, хотели до мелочей знать обстановку, в которой ныне пребывают их мужья, сыновья, отцы, братья, и Куликов, уступая им, рассказывал, рассказывал…

И все равно много рассказать не мог, потому что это было трудно, перехватывало дыхание, что-то цепенело внутри, и Куликов делался непохожим на самого себя – словно бы и не он уже это был, а кто-то другой, слова слипались в один ком.

Башевские бабы были едины в одном пожелании:

– Встретишь там моего, опиши, как мы тут живем, – пусть знает. И скажи ему обязательно, что мы всё перетерпим, обязательно одолеем, переможем, лишь бы наши мужики скрутили голову поганому Гитлеру… Это самое главное. И что еще важно – береги себя!

При этом почти все бабы не могли сдержать себя, рукавами вытирали глаза и, прежде чем толкнуться в дверь и раствориться в ночи, желали:

– С войны вернись живым. Обязательно. Понял?

– Понял, чем дед бабку донял, – все-таки не сдержался, вспомнил фронтовую присказку Куликов и поклонился башевским бабам в пояс. Хоть и не очень приличная была эта присказка, но интересная.

Давать обязательство, что он вернется с фронта живым, было легко, поэтому, улыбаясь, Куликов склонял перед женщинами голову и произносил негромко:

– Даю слово!

Хоть и требовала мать, чтобы сын не влезал в колхозные дела, не впрягался, как пахотная корова в плуг, а он все-таки на следующий день вышел в поле: как-никак, а прок от него, пусть и малый, будет обязательно. Посильную помощь он способен оказывать и очень хочет это делать – где-нибудь ведро с картошкой поднесет, где-то словом добрым подбодрит, где-то костер с фронтовой быстротой и умелостью разожжет, воду для смородинового чая в ведре вскипятит, лопату, чтобы ее легче было вгонять в землю, наточит… Хотя в Башеве картошку обычно копали вилами – так было сподручнее – и проще, и легче, а главное – удобнее.

На одном поле, небольшом по размерам, обнесенном крупными гладкими валунами, в период вселенского похолодания притащенными сюда могучими северными ледниками, работали бабы, шуровали вилами и лопатами, на другом поле, большем по размеру, в сбрую были впряжены две молодые комолые коровенки, самодельным плужком они довольно споро вспарывали землю, выворачивали из теплой рыхлой плоти крупные яркие картофелины.

За коровами ходили бабы с корзинками, подбирали "земляные фрукты" и ссыпали в общий бурт. В бурте картошка должна была немного обвянуть, подсохнуть, обветриться, потом ее свезут в один из колхозных погребов и запечатают до зимы. А там, чтобы справиться с подступающим сезонным недоеданием (зима обязательно попытается взять свое, заставит людей поголодать), раздадут на трудодни.

Это было толковое решение девчонки-председателя, в недавнем прошлом студентки сельхозучилища. Главное, что картошка не сгниет, а окажется в конце концов в деревенских домах, поддержит людей. Для этого ее нужно было проветрить очень основательно.

– Василий, расскажи что-нибудь еще про фронт, – вновь потребовали женщины. Они собрались в кружок, чтобы малость передохнуть, подкрепиться, поправить сбитое в работе дыхание, поднять себе настроение. По деревенским порядкам еще с довоенной поры перед обедающими колхозниками обязательно выступал какой-нибудь говорливый политинформатор. Иногда говоруны приезжали даже из райцентра, из райкома партии.

– Мы хотим знать про войну больше, – продолжали настаивать женщины, – вообще все, что знаешь ты.

Куликов отрицательно покачал головой.

– Не могу.

– Ну как же, как же, Вася… Нам очень хочется знать, в каких условиях там пребывают наши мужики.

– Лучше вам этого не знать, – Куликов вновь покачал головой, – да, лучше вам этого не знать, дорогие мои. И уж тем более не видеть. Ни во сне, ни наяву.

– М-да, вот и послушали мы рассказы человека, который все видел, все слышал, – огорченно проговорила бригадирша с широкими мужскими плечами – мастерица играть на гармошке. Кстати, вчера вечером она выступила очень хорошо. Просто молодец!

Ну разве нужно знать этим женщинам, как свинец, выпущенный из крупнокалиберного немецкого пулемета, отрывает бегущему в атаку русскому солдату руки, ноги, отрубает целые куски живого мяса, укорачивает и корежит тело, как бойцы проводят свои дни и ночи в обороне, в окопах, залитых водой по самые колени, и спят в окопах, и по нужде там же ходят в специально выведенный в сторону закуток, и умирают там же – часто не по своему хотению, а по приказу командира… Разве имеет он право рассказывать им о том, как, например, на войне голодают бойцы, мучаются по нескольку дней от болей в желудке, когда ни старшина, ни ротный командир не могут организовать питание, и людям приходится сдирать с деревьев кору и варить ее, в кострах запекать коренья растений и есть их…

Разве может он признаться в том, что суп из крапивы у многих считается деликатесом, что иногда один тощий сухарик они делят на три или даже четыре части, чтобы не забыть вкус хлеба… Разве он может поделиться впечатлениями об атаках, в которые только что прибывшие на фронт новобранцы ходили вообще без оружия, с голыми руками… Большинство из них погибали, но пара-тройка выживших обзаводились немецкими стволами. Ну как обо всем этом рассказывать женщинам?

– В общем, война есть война, дело это очень скучное и плохое, – сказал Куликов, повозил языком во рту, словно бы хотел убедиться в том, что язык не исчез, находится на месте, а молчание отпускника-пулеметчика – штука, так сказать, временная. – Ничего интересного в войне нет, – выдавил он из себя напоследок хрипло, с надрывом, и вздохнул.

Он был неправ и хорошо это понимал.

Десять отпускных суток пролетели как один день – все-таки родной дом есть родной дом, с окопами его не сравнить, тут даже вода другая, и воздух другой, и хлеб с картошкой – все другое. Родной дом всегда лечил и будет лечить израненного, покореженного человека точно так же, как и госпиталь с хорошими врачами в штате, а поддерживающая улыбка матери и соседей – это лекарство. Такое же сильное лекарство, как и пенициллин, к примеру. Может быть, даже сильнее пенициллина.

В родном доме время, как заметил Куликов, течет быстрее, хотя очень хотелось, чтобы оно текло медленнее, как можно медленнее и только так. С другой стороны, формула скорости общая, дома ведь и раны заживают быстрее, чем в госпитале, и душа отмокает, делается мягче, чище, добрее, – все это происходит много скорее, и сердце успокаивается, не молотит с бешеной скоростью, как на фронте, когда на своем горбу тащишь тяжелый пулемет с одной позиции на другую… И язык не вывалится от усталости, даже если ты целый день проведешь за плугом в поле или от темна до темна помашешь тяжелым колуном у себя на дворе, заготавливая на зиму дрова. И не только на зиму, но и на все иные холодные времена.

Оставил Куликов в своей побывке лишь скромные полтора часа, чтобы подготовиться к отъезду, сноровисто собрал вещмешок, закинул его за спину и обнялся с матерью.

– Неужели всё? – спросила та горьким неверящим голосом.

– Всё, мама, – сказал он, – пора.

Поглядел вдоль улицы на пригорюнившиеся дома, выстроившиеся в ровный рядок, на некоторых из них без мужиков-хозяев начали проседать крыши, внутри у Куликова что-то шевельнулось, он вздохнул и поцеловал мать в висок, круто повернулся и двинулся вдоль улицы к околице деревни.

Шаг его был спокойный, ровный. Дойдя до края деревни, он на ходу оглянулся. Мать стояла около дома и смотрела ему вслед. Ах, Феодосия Васильевна, Феодосия Васильевна… Стояла она до той самой минуты, пока дорога не пошла под уклон, в низину, и Куликова не стало видно.

В госпитале его встретила привычная суета – из выздоравливающих солдат формировалась рота, которую в ближайшие дни было решено отправить на фронт.

Предстояло наступление, народа в действующих частях не хватало, вот людей и скребли активно по госпиталям, выискивали опытных бойцов, умеющих сворачивать нехристям головы, бить их под микитки и вообще толково воевать; заочно в команду выздоравливающих ратоборцев включили и Куликова.

Пока он ездил в деревню, в госпиталь пришли документы – вслед за носилками, на которых его доставили сюда, – документы, сообщавшие, что ему присвоено звание младшего сержанта.

Небольшой, конечно, командир – младший сержант, но все-таки командир, и с этим фактом в окопах будет считаться любой ротный, не только Бекетов, свой человек, – так что в формирующейся роте Куликов уже был наделен полномочиями помощника командира взвода (на тот случай, если его, конечно, не вернут в родную часть). А это власть: любого ротозея, сжегшего свои портянки на костре, либо потерявшего на привале "шанцевый инструмент" – столовую ложку, которая в армии ценилась так же высоко, как и автомат ППШ, – он мог наказать парой нарядов вне очереди или заставить вылизать мокрой тряпкой бетонные дорожки солдатского лагеря. Были и другие важные дела, которые он мог поручить такому недотепе.

Например – вырыть новую яму под ротный нужник. Или спилить пару сухих, от времени сделавшихся звонкими, как гитарные струны, деревьев, доставить их на батальонную кухню и с парой умелых помощников превратить в поленья… И еще найти не менее двух десятков дел, за которые надо браться спешным порядком.

Через несколько дней, когда на землю неожиданно опустился тихий, но очень цепкий заморозок, который заставил отвердеть траву настолько, что пырей с подорожником хрустели под ногами, как стекло, роту подняли по тревоге.

Маршевая рота эта только что закончила формирование, людей построили, пересчитали. После чего привели на железнодорожную станцию, где наготове стоял эшелон из трех десятков теплушек и усталого, одышливо стучавшего своим гулким нутром паровоза.

Там бойцов заставили перестроиться в одну длинную шеренгу.

– Сейчас покупатели появятся, – сообщил Куликов своим соседям доверительным тоном. Человек опытный, знающий, что за процедуру им предстоит пройти, – он ее сам проходил уже три раза и хорошо запомнил, что представителей действующих частей, приехавших набирать пополнение, принято называть покупателями, а выздоровевших ранбольных – товаром, поэтому и выразился соответственно.

Он знал, что говорил, – из приземистого здания станции вышли несколько командиров, лица их разобрать было трудно, но по манере держаться, по оружию, находившемуся при них, – у всех через плечо висели автоматы, – можно было безошибочно распознать фронтовиков.

А дальше случилось то, что может случиться только в сказке, пусть даже военной, прифронтовой, или в песне – все командиры представились, назвали свои фамилии, а когда Куликов услышал фамилию последнего из них, шестого, то чуть не присел:

– Капитан Бекетов.

Это был то самый Бекетов, бывший старший лейтенант, родной человек, недавно получивший звание капитана, под началом которого они сопротивлялись фрицам, а потом по сантиметрам взламывали немецкую оборону и продвигались к Смоленску. Значит, приехал Бекетов сюда специально за ним.

Когда командиры шли вдоль строя, стараясь рассмотреть в сумраке плохо освещенного пространства лица бойцов и поравнялись со взводом Куликова, тот окликнул громко:

– Товарищ капитан!

Бекетов остановился, всмотрелся в лицо человека, окликнувшего его. Голос ротного дрогнул:

– Куликов? Василий? Вася-пулеметчик? Вот ты-то мне и нужен.

– Да, товарищ капитан, Куликов…

Капитан обнялся с ним перед всей длинной шеренгой, покрутил обрадованно головой:

– Не верю, что передо мной Вася-пулеметчик собственной персоной…

– Он самый, товарищ капитан, собственной персоной, – Куликов почувствовал, что голос у него, как и у капитана, тоже начал дрожать.

Бекетов потискал его, будто проверял на наличие ранений, затем развернул перед строем.

– Вот, бойцы, с кого надо брать пример, – проговорил он вроде бы негромко, но слышно его было хорошо, – с лучшего пулеметчика Западного фронта Василия Куликова.

Куликов смущенно покашлял в кулак, произнес, специально жуя слова, чтобы их невозможно было разобрать:

– Товарищ капитан, это слишком, – тут он вспомнил про азартную игру в карты и добавил: – Двадцать два, как в игре в очко.

Через сутки маршевая рота уже находилась в окопах, осматривалась, обживалась, удивлялась внезапному затишью и, хорошо понимая, что произойдет дальше, готовилась к предстоящим боям.

Фрицы не заставили себя ждать, появились очень скоро, танков было столько, что под ногами пьяно приплясывала земля, а с макушек обгорелых деревьев сыпались ветки – десятка полтора. Над землей тянулся черный маслянистый дым, где-то недалеко горела техника, только чья это была техника, наша или немецкая, понять было трудно. Да скорее всего, просто невозможно.

За спиной, в капонирах, вырытых прямо за окопом, дружно рявкнули четыре противотанковые сорокапятимиллиметровки. Одна пушка оказалась особенно удачливой – танк, идущий в центре атаки, остановился, присел на кормовую часть и заполыхал высоким бездымным пламенем, будто был сотворен не из стали, а из промасленного картона.

За первым залпом сорокапятимиллиметровки дали второй, вспыхнул еще один танк; Куликов, примеряясь, вхолостую провел стволом "максима" по немецкой цепи, отсекая пехоту, покосился на напарника, вспомнил Колю Блинова, незабвенного второго номера, снабжавшего немецкими продуктовыми ранцами добрую половину бекетовской роты, и приготовился открыть огонь.

В напарники ему определили опытного молчаливого солдата по фамилии Янушкевич, с желтыми от курева усами – курил он, говорят, даже во сне, ночью, прислонившись спиной к стенке окопа, – спал и курил. Куликов этого не видел, но молва есть молва, за каждым солдатом плетется своя слава, – похоже, скоро у Янушкевича не только усы приобретут табачно-желтую окраску, но и волосы на голове.

Действовал Янушкевич неторопливо, расчетливо и в чем-то был похож на Блинова. Это первому номеру понравилось.

Вздохнув скорбно, Куликов прищурил левый глаз, хотя раньше в напряженные минуты этого не делал, но, видать, всякое ранение оставляет свой след, – и открыл стрельбу.

Бежавшие за танками автоматчики словно бы наткнулись на вал, скатанный из колючей проволоки, остановились разом, Куликов повел стволом, заваливая сразу несколько человек, следом за убитыми попадали живые – огонь "максима" был убойным. Второй номер действовал, как часть единого механизма, послушно подавал ленту в патроноприемник пулемета…

Тряслась земля, грохотали взрывы – немцы начали обстреливать линию красноармейских окопов из крупнокалиберных минометов, которые хвастливо именовали "ванюшами", мины ревели, шлепались на землю тяжелыми чушками, на несколько метров поднимали вверх столбы грязи, мусора, пыли, все зависело от того, куда попадал "ванюшин" заряд, за обстрелом последовала новая атака фрицев, которая также не увенчалась успехом, но победа досталась нашим бойцам труднее, чем в первой атаке гитлеровцев, Куликову даже показалось, что руки у него мертво прикипели к запотевшим пулеметным рукоятям, еле оторвал пальцы, когда несколько танков поползли назад, прикрывая уцелевших автоматчиков.

Ночью произошло ЧП. В окопы роты Бекетова проникла немецкая разведка, в темноте произошла перестрелка, двое немцев в маскхалатах защитного цвета остались лежать на дне окопа, погибли также двое красноармейцев и один человек исчез.

Это был сам ротный. Как немцы обнаружили его в общем ряду окопников и утащили за бруствер, было непонятно, но случилось именно то, что случилось. Следом за разведкой немцев на ту сторону поползла группа выручки – сразу же, как только обнаружилось, что капитан исчез, но группа эта угодила под сильный пулеметный огонь и, понеся потери, была вынуждена вернуться.

В общем, день тот оказался черным, окончился он плохо. Совсем плохо.

Утро, сдобренное густой росой и осенним холодом, хотя осень еще не наступила, началась с громкой артиллерийской подготовки.

Орудия, расположившиеся в тылу, километрах в четырех от передовой линии, в ближнем тылу, били так оглушающе громко и с такой силой, что из земли от содрогания, будто живые зверьки, выпрыгивали сопревшие камни-голыши, рассыпались на лету, следом выползали, словно бы до боли сжатые неведомой силой, довольно крупные валуны, от запаха горелого пороха, приползшего с артиллерийских позиций, от вонючей гари у людей даже трескались ноздри, во рту появлялась кровь, и в тот момент, когда показалось, что артподготовке не будет конца, в черное, забитое дымом небо взвилась зеленая ракета, растолкала дым, – сигнал к атаке.

В атаку пошли молча – перекрыть криками "ура" орудийный грохот солдаты оказались не в силах, можно было легко порвать себе глотку или жилы на шее, поэтому бойцы перемахнули через брустверы окопов и бегом устремились на перемолотые нашими снарядами немецкие траншеи.

Пулеметчики покидали окоп последними: Янушкевич, кряхтя, взвалил на плечи пулеметную станину с колесами и, пригибаясь низко, понесся за красноармейской цепью, Куликов вскинул на плечо ствол, побежал следом.

Немцы не стреляли – были оглушены и разметаны по пространству взрывами снарядов, посечены осколками, вмяты в землю, не стреляли долго, минут семь, лишь когда красноармейская цепь начала прыгать в их обустроенные ходы сообщения, на флангах, левом и правом одновременно, застрочили, будто швейные машинки, "шмайссеры".

В траншее вспыхнули схватки, сопровождаемые вскриками, воплями, русским матом, стонами, сопением, хлесткими ударами. И что необычно – выстрелы стихли. В траншее было тесно, поэтому и фрицы и наши боялись нажимать на спусковые крючки – легко можно было попасть в своего.

Все должна была решить рукопашная – она и решила, жестокая схватка эта. В рукопашной всегда, во все времена немцы были слабы против русских, ловкие Иваны обязательно брали верх над ними, ломали хребты Гансам и фрицам с паулями, так и в этом случае…

Немцы хоть и дрались отчаянно, и надеялись победить, но не выдержали и дрогнули.

Через полтора часа наступавший стрелковый полк уже находился на окраине почерневшего от дыма, с разбитыми хатами городка. Окраина была спалена напрочь, ни одного целого строения, сады, имевшиеся в каждой усадьбе, тоже были уничтожены, яблони смотрели в небо голыми рогатыми макушками, от многих изб остались только печи, таращились черными кирпичными столбами, схожими с могильными памятниками, внезапно выросшими из земли, рождавшими в душе боль и цепкое ощущение тоски и холода, способное, как и пуля, свалить с ног солдата…

Неуютно было в этом небольшом, когда-то белом и чистом, очень приветливом городке.

Если окраина была превращена в пепел, то центр городка уцелел – повезло, не зацепили ни бомбы, ни снаряды; как и заведено в русских поселениях, на возвышенном месте стояла церковь, сложенная из красного кирпича, обнесенная оградой, с кладбищем, примыкавшим к главной церковной стене.

Были на кладбище и старые памятники с ангелами и амурами, и каменные могильные изваяния, украшенные декоративной лепниной, и поседевшие от времени кресты, и простые тумбы, склепанные из железа и увенчанные звездочками.

На одном из могильных крестов, сработанном надежно, из крепкого векового дерева, красноармейцы обнаружили приколоченного гвоздями человека в советской армейской форме. Офицер – на левом плече его висел пропитанный кровью погон с четырьмя капитанскими звездочками. На втором плече погона не было – выдран с мясом.

Капитана пытали, это было видно по его лицу, по черной, вырезанной на лбу звезде, замазанной угольным кузбасс-лаком, по переломанным пальцам на обеих руках.

Советский офицер был прибит крупными коваными гвоздями к кресту. Сапоги с него были сняты, гитлеровские мародеры приравняли их к боевым трофеям, гвозди вбиты прямо в кости ступней, в подъем. Такие же гвозди вколочены и в ладони, квадратные утолщенные макушки загнуты и впрессованы в мякоть, в пальцы, в размозженные кости.

Увидев замученного капитана, Куликов остановился и, тяжело вздохнув, заскрипел зубами. В горле возникла твердая соленая пробка, закупорила проход воздуху – ни туда ни сюда…

– С-суки гитлеровские, – просипел он, – ни дна вам ни покрышки!

Он вгляделся в лицо капитана и неожиданно вздрогнул – узнал его. Это был их ротный, Бекетов, командир, всегда старавшийся разделить долю своих солдат, ничем не выделявший себя, часто деливший с ними свой офицерский паек.

– Господи… – надорванно прошептал пулеметчик. – Господи! – Поморгал часто, отвернулся в сторону, чтобы второй номер не видел его глаз.

Янушкевич съежился, словно бы в живот ему всадили кулак, сморщился, как от боли, на мертвого капитана было страшно смотреть, глаза склеивались сами, без всякого веления, лишь бы этого не видеть, все погружалось в красный рябой туман. Второй номер не выдержал и застонал.

А может, и не он это стонал, а Куликов?

Несколько минут Куликов находился в оцепенении, потом, с трудом размежив зубы, выдавил из себя:

– Хороший командир был… Похоронить его надо по-человечески.

– А в полку не заругают?

– Ты чего, Янушкевич? Хотя особист, наверное, должен знать, что случилось с Бекетовым.

– Обязательно должен.

– Наша задача другая – отомстить за командира… Интересно, у немцев бог кто – Иисус Христос или кто-то другой?

– Явно кто-то другой, это совершенно точно, – убежденно произнес Янушкевич.

– Либо у них вообще бога нет. У зверей богов не бывает. Не положено. И природа это дело одобрила.

– Нас искать не будут? – обеспокоился Янушкевич.

– Будут. Для нас это хорошо – пошлют народ на поиск… А народ нам нужен очень, – Куликов отстегнул от пояса саперную лопатку, оглядел ее с сожалением – слишком маленькая. Бруствер ею можно поправить, обстукать, уплотнить, лунку для корня дикой клубники выкопать можно, а вот могилу – глубокую, полновесную… нет, не выкопаешь.

Впрочем, фронтовые могилы хоть и штучные, но сплошь да рядом – неглубокие. Копать глубокие ни времени, ни условий, ни подходящего "шанцевого инструмента" у бойцов не было.

Пулеметчик чиркнул лопаткой по земле, подцепил небольшой ворох грунта. Земля была мягкая, легкая – хорошая земля, в такую только семена цветов бросать и выращивать большие душистые букеты.

Следом Куликов подцепил второй ворошок кладбищенского грунта, потом третий. Янушкевич, кряхтя по-стариковски надсадно, начал копать рядом, отбросил в сторону одну лопатку земли, затем другую, третью, выпрямился, чтобы перевести дыхание и в полную силу затянуться воздухом, потом снова начал копать.

На убитого ротного он старался не глядеть – страшно было, по лицу его пробегали неровные тени и, нырнув за воротник гимнастерки, исчезали. Иногда Янушкевич дергался нервно, заходился в кашле и через несколько секунд снова всаживал лезвие саперной лопатки в землю.

– Суки фашистские, чтоб вас приподняло и хлопнуло, – выдыхал Куликов хриплым голосом, оглядывался по сторонам, он все-таки ожидал подмогу, не может быть, чтобы на поиски пулеметного расчета не послали парочку бойцов…

Он не ошибся. Минут через двадцать у церковной ограды появилась пара хлопцев из числа "старичков", тех, что воевали в их роте уже целых две недели, старички закричали горласто:

– Эгей! Мы за вами!

– За нами, за нами, – покладисто подтвердил Куликов. – Включайтесь в работу – могилу ротному надо толковую вырыть…

Увидев распятого на кресте капитана, бойцы разом стихли – не ожидали лицезреть такое, было отчего стихнуть. Куликов всадил лопатку в гору выкопанной земли, скомандовал бойцам:

– Давайте-ка соберемся с силами и… – он споткнулся и, горько поморщившись, умолк. Приходя в себя, помахал в воздухе ладонью. – Давайте снимем капитана с креста.

Тело замученного Бекетова отвердело, не гнулось, толстые кованые гвозди, сработанные в одной из сельских кузниц, не поддавались, чтобы их вытащить, нужны были хорошие ухватистые клещи, а на фронте этот инструмент, как известно, не водится.

И само слово "клещи" имеет другое значение, популярно это слово среди генералов. Каждому из армейских начальников, находящихся на фронте, как правило, очень хочется провести войсковую операцию, которая позволит взять фашистов в клещи, потом этими же клещами вытащить из противника всю начинку, все потроха, проветрить на свежем воздухе, чтобы запаха не стало, и разложить на просушку. Хотя фрицев не на просушку надо раскладывать, а закапывать в землю, чтобы они никогда не проросли.

Кованые гвозди пришлось сшибать прикладом автомата; хорошо, что к торцу приклада привинчена стальная пластина, чтобы было удобно бить всякого подвернувшегося под руку фрица по каске. Приклад и помог, капитана сняли с креста.

– Простите, товарищ ротный, если сделали больно, – на "вы", едва внятно, для себя, пробормотал Куликов. Вновь взялся за саперную лопатку.

Редкая стрельба, доносившаяся до церковного кладбища с городских улиц, затихла, полк их, взявший городок на одном дыхании, лихим броском, дальше не пошел. Когда надо будет двигаться дальше – скажут, из полковой канцелярии придет пакет, следом за передовыми рядами подтянулись тылы, в первую очередь полевые кухни, чтобы накормить солдат.

До церковного кладбища иногда доносились далекие, но очень бодрые вскрики старшин, пробивавшие забитые дымом и пороховой гарью пространство: старшины привезли наркомовскую пайку – водку, ее следовало срочно распределить, разлить по кружкам личного состава и при этом не забыть самих себя. Захотелось выпить и Куликову, но прежде надо было выкопать до конца могилу – это раз, и два – неплохо бы позвать кого-нибудь из командиров и показать тело замученного Бекетова.

Так Куликов и поступил. Рыть могилу в четыре саперных штыка закончили довольно скоро, Куликов заглянул в темный, узкий, пахнущий преющими кореньями прямоугольник и остался доволен, затем осмотрел кресты, находящиеся рядом с могилой ротного, и согласно наклонил голову. По соседству с Бекетовым лежали священники, православные люди, жившие здесь, обихаживавшие эту церковь…

– Ротному тут будет хорошо, – удовлетворенно проговорил он.

– Да, – подтвердил Янушкевич.

Одного из бойцов, помогавших копать могилу, Куликов послал в штаб батальона.

– Топай быстрее, одна нога здесь, другая там, – велел он, – отыщи комбата майора Трофименко… Скажи, что мы нашли замученного капитана Бекетова, вырыли ему могилу… Понял, малой?

– Все понял, товарищ младший сержант.

– Тогда дуй скорее!

Через двадцать минут за старой церковной оградой зафыркал мотор полуторки – приехал Трофименко, сам, лично, с ним – капитан из особого отдела дивизии, с мрачным лицом и новенькой кожаной планшеткой, при ходьбе звонко хлопающей его по боку.

Командир батальона был молчалив, к лицу его прочно припечаталась маска скорби, а вот особист, напротив, сделался необычайно оживлен, единственное что – в могилу лишь не спрыгнул, чтобы замерить ее глубину и ширину, все оглядывался по сторонам, как понял Куликов – искал человека, прятавшегося за могильными холмиками, чтобы записать на бумагу свидетельские показания о гибели капитана Бекетова, но такого человека не было, и лицо особиста нехорошо вытягивалось, тяжелело, будто наливалось свинцом.

Распахнув планшетку, особист сделал короткую запись в блокноте, пошевелил ртом, соображая, что же еще толкового можно сотворить, и командно махнул рукой.