Текст книги "Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Но, как ни странно, за год до его исчезновения из Тегерана неведомые силы – скорее всего, англичане, имевшие в Иране мощную агентурную сеть, – разыграли оперативную комбинацию.

Всякий резидент, особенно если он находится в крупной стране, имеет двух заместителей: один по ПР – политической разведке, другой по КР – контрразведке. Так вот, замом у Шебаршина по ПР был толковый сотрудник, настоящий оперативник – Владимир Гурский.

На одном из приемов Гурский познакомился с обаятельным иностранным бизнесменом – фамилию его не буду называть, тем более что из этого знакомства получилось совсем не то, что замышлялось, – иностранец дружелюбно относился к Советскому Союзу и мог стать полезным помощником. Не обязательно в Иране.

Все это было проанализировано, тщательно взвешено, оценено, и сделан вывод: знакомство может быть очень полезным, и контакты с бизнесменом надо продолжать.

Лиловым темным вечером – а вечера в Тегеране бывают именно лиловыми, печальными, насыщенными запахами распускающихся ночных цветов, – Гурский ушел на встречу с бизнесменом. Домой Гурский должен был вернуться в десять часов вечера – так было договорено.

Но в десять он не появился, не появился и в одиннадцать, и в двенадцать… Что-то с ним произошло, но что? Что именно?

Сотрудники резидентуры пребывали в тревоге. На случай исчезновения оперативного сотрудника разработана целая схема действий, каждый знает свою задачу… Тревожной была та ночь, тяжелой – наверное, не менее тревожной и тяжелой, чем пора, когда беснующаяся толпа громила посольское здание.

Гурский появился поздно ночью, спокойный, бледный, с усталым лицом. Немного отдышавшись, он рассказал, что произошло.

Когда он приехал к бизнесмену, то ничего тревожного возле дома, где тот жил, не заметил. Народу вокруг было очень мало. Впрочем, один человек, молодой, с резкими манерами, все-таки заставил обратить на себя внимание, но Гурский, немного поразмышляв, решил, что вряд ли этот парень имеет отношение к наружному наблюдению, и вошел в дом.

Кстати, по поводу наружки Шебаршин заметил следующее: «Надо сказать, что сотрудники наружного наблюдения, “растворяющиеся” в толпе, уверенно чувствующие себя за рулем автомашины, часто приобретают неестественную манеру поведения, оказавшись в пустынном месте. Они импровизируют, и не всегда удачно. Их выдает внутреннее напряжение».

Хозяин принял Гурского приветливо, но обмен любезностями продолжался недолго – в дом ворвались горластые люди, грубо прооравшие, что они являются сотрудниками местного исламского комитета. Гурского скрутили и доставили в протокольный отдел МИДа – сразу туда! – и после короткого допроса отпустили.

В посольство Гурский вернулся, как и бывает в таких случаях, невеселым. Шебаршин попытался его успокоить, но в ответ Владимир Гурский только грустно улыбался.

Наутро в посольство из МИДа пришла бумага: Гурский был объявлен персоной нон грата. Естественно, состоялся «разбор полетов», на котором сотрудники резидентуры пришли к выводу, что все случившееся – дело рук местной контрразведки: очень уж мешал ей Гурский – он знал обычаи, людей, в трудной обстановке ощущал себя как рыба в воде, на фарси говорил так же чисто, как и все жители Тегерана, а по-английски – как коренной обитатель Лондона. Но поделать ничего было нельзя, никакая дипломатия не могла Володе Гурскому помочь – будет только хуже…

Позже, уже через год, выяснилось, что это была хорошо продуманная комбинация для того, чтобы расчистить дорогу для другого человека, для повышения его – для Владимира Кузичкина. «Этим приемом, – заметил Шебаршин, – пользуются все контрразведки». Чем резче, круче, подлее, если хотите, проведен прием – тем лучше.

Но и у предателя служебный путь оказался недолог.

Произошло все, когда Шебаршин находился в отпуске и вместе с Ниной Васильевной отдыхал в санатории под Москвой. Санаторий тот прекрасный, тихий, с большим «дворянским» парком, в котором можно заблудиться, крутым взгорком, где внизу течет спокойная речка Лопасня, на гладкой поверхности воды утром обычно расплываются рыбьи круги, хотя рыбаков Шебаршин не встречал. Воздух там такой чистый и прохладный, что его хоть закупоривай в банки и продавай в Москве где-нибудь в людных местах, где невозможно отдышаться, а воздух плохой, как в зарешеченной и тщательно застекленной камере… Райский, в общем, подмосковный уголок. Тут можно и забыться, и душой обмякнуть, очиститься и вообще понять, что кроме работы существуют и другие, не менее приятные вещи.

На календаре было второе июня 1982 года. Среда. Интересно, как там обстоят дела в Тегеране, справляется ли с обязанностями Шебаршина его зам по политической разведке, оставшийся за резидента, все ли там в порядке?

Но вот какая штука, отчего-то здорово ныло сердце. Оно стало ныть еще сильнее, когда через три дня, в субботу пятого числа Шебаршина спешно вызвали в Москву.

Что же произошло?

День второго июня выдался в Тегеране жарким, солнце, кажется, заняло, по обыкновению, половину неба, от предметов совсем не было теней – не падали они; сами предметы, деревья, земля, строения делались какими-то прозрачными, акварельными, словно бы не имели плоти.

Несколько сотрудников посольства сели в машину и отправились на рынок, чтобы купить фруктов. Это делать было лучше всего рано, в утренние часы, пока еще на Тегеран не навалилась слепящая жара. Кузичкин поехал вместе со всеми, потолкался в рядах, купил пару килограммов абрикосов, еще чего-то, и вернулся в посольство. Ничего необычного в его поведении не было, и день тот, июньский, звонкий, также не был необычным.

Только вот какая штука – Кузичкин не вышел на работу. А это уже, пардон, нонсенс. Он должен был выйти обязательно, либо сообщить, где он, с кем он, все-таки сотрудник резидентуры – военный человек.

Проходит час, проходит другой – Кузичкина нет. Значит, что-то произошло с ним. Но что?

Поехали к нему на квартиру. Погода была – ну как золотая монета, нельзя было не обратить внимания, небо от солнца было золотым, будто в сказке – ни одного облачка. И цветы цвели, в том числе и синие, вызывающие особый восторг у русского человека.

Но было не до восторгов. Звонили, звонили в квартиру, не дозвонились, в ответ – молчание. Решили квартиру вскрыть. Вскрыли.

По всему было видно, что квартиру недавно убирали, совсем недавно. Одежда висела на месте, в лаковом гардеробе. В холодильнике – фрукты: купленные недавно абрикосы, черешня, насыпанная горкой в блюдо, крупная, сладкая… В Персии вообще всегда водились очень сладкие фрукты, будь они неладны. Следов же самого Кузичкина – никаких.

Осмотрели места, где могла стоять его машина – машины нет. Исчез автомобиль. И хозяин исчез. К вечеру стало известно, что Кузичкина видели в районе Базаргана, на границе с Турцией. Сделалось понятно – ушел.

Когда Шебаршина тревожным утром пятого июня вызвали в Москву и сообщили эту неприятную новость, Шебаршин даже зубы сжал до скрипа – он-то к Кузичкину относился хорошо, иногда, как мы уже знаем, и выгораживал перед послом В. М. Виноградовым. «Посол был более мудрым, более опытным, и, несомненно, более проницательным человеком, чем я, – с горечью признался позже Шебаршин. – Он распознал в будущем предателе нечто подловатое, точнее, чем я, оценил его грубость в отношении товарищей, угодливость в отношении начальников, то, что по-русски называется хамоватостью».

Начали разбираться в истории предательства Кузичкина и пришли к выводу, что случилось это едва ли не в студенческие годы этого человека, когда он находился на практике. Познакомился с некой миловидной англичанкой, и та очень быстро переманила его на свою сторону.

Впоследствии резидент нашей разведки в Тегеране Шебаршин написал следующее: «Связался с английской разведкой, продавал наши секреты, выдавал людей. Работал долго, за деньги. В 1982 году у него возникли подозрения, что мы ищем предателя. Раньше отмечавшаяся у него склонность к спиртному стала принимать недопустимый характер. Предателю трудно жить – он везде видит опасность, пытается заглушить страх алкоголем, теряет чувство реального и принимает паническое решение бежать. Бежать от опасности, бежать от брошенной в Москве матери, бежать от тяжело пострадавшей в автомобильной катастрофе жены, от преданного им дела, скрыться от собственной совести там, где все прошлое станет несущественным».

И Кузичкин бежал. Новые хозяева помогли ему – вручили новый английский паспорт на имя Майкла Рода, выдали также поддельную бумагу, разрешавшую выезд из Тегерана, а все дальнейшее было уже делом обычной техники. Кузичкин решил покрыть позором собственное имя – что ж, как всякий предатель, он имеет на это право, Господь с ним, но тень эта, мягко говоря, непривлекательная, упала на его товарищей, работавших рядом, – они-то в чем провинились?

Шебаршин не вернулся в санаторий, не смог, первым же самолетом вылетел в Тегеран: надо было спасать людей, которые на него там работали, помогали ему – хомейнисты ведь никого не пощадят, – выводить их из Тегерана, из Ирана… А Кузичкин заложил всех, всех до единого, кого знал. Одного только человека не тронул – Игоря Сабирова. То ли забыл про него в спешке, то ли вспомнил, как вместе с ним мыкался по холодным ночным улицам Тегерана, и ничего не сказал своим хозяевам.

Тем не менее Игорь Сабиров был вынужден одним из первых уехать из Тегерана вместе с семьей.

Все агенты, которые работали на Шебаршина, на советскую разведку, были выведены из Ирана – ни один человек не был оставлен без помощи, ни один не пострадал. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина: все люди, о которых хоть что-то мог знать предатель, были спасены.

Кузичкин раскрыл все контакты резидентуры с партией «Туде» – подпольной, дружественной, сотрудничавшей с КПСС, выдал всех подпольщиков, а значит – приговорил их к смерти.

Один из нелегалов двинулся по проверенному каналу за кордон, но уйти не сумел. Когда все возможности были исчерпаны, ни одной тропки, по которой можно было уйти, не осталось, он вернулся в Тегеран. Обошел кругом посольство, проверяя, где находятся посты стражей, а потом, недолго думая, перемахнул через стену.

Тут же с воем, со скрипом тормозов приехало несколько автомашин с контрразведчиками.

– На территорию посольства проник человек! Выдайте его немедленно нам!

– Это наш человек. Сотрудник посольства. Проверял лично, можно ли в случае беспорядков перелезть через стену…

Контрразведчики уехали ни с чем. Шебаршин прекрасно понимал, что за Кузичкина с него взыщут, так у нас принято – он был главным в резидентуре, отвечал за все, значит, должен ответить и за Кузичкина. В чем крылась вина Шебаршина? Он об этом сказал так: «Я должен был быть более бдительным, более проницательным, лучше знать своих подчиненных».

Этого было вполне достаточно для того, чтобы понизить в должности, в звании и вообще выгнать из партии. Все находилось в руках людей, которые исполняли роль судей.

Но самое плохое было в том, что Шебаршин чувствовал себя бесконечно униженным, ущемленным, у него после этого даже сердце стало давать сбои.

В те месяцы и указания из Москвы поступали не самые точные, скажем так. «Я испил до дна чашу унижения, когда отправился к поверенному в делах Англии в Тегеране Николасу Баррингтону для выяснения того, каким образом у Кузичкина оказался английский паспорт, – написал впоследствии Шебаршин. – Мне была понятна нелепость этой затеи, но кому-то в Центре пригрезилось, что англичане выложат мне всю правду. Это был один из тех глупых приказов, которые время от времени приходилось исполнять на протяжении всей службы в КГБ».

Естественно, ничего, кроме полной сочувствия иронии, Шебаршин не получил… Баррингтон даже пообещал связаться с Лондоном и все выяснить, внутренне же просто посмеивался над русскими.

Тем временем в Иране начали арестовывать руководителей «Туде», сданных Кузичкиным, обстановка накалялась, и Шебаршин получил приказ из Москвы – вернуться домой: несмотря на дипломатическую неприкосновенность, с ним просто-напросто могли рассчитаться.

Шебаршин собрал свои вещи – их было немного – и на машине выехал в портовый город Энзели, чтобы оттуда уже на советском теплоходе отплыть домой.

Настроение было плохим – хуже некуда, – подавленным, здесь было плохо, но и в Москве его вряд ли встретят словами благодарности за «профессионально выполненный долг». С другой стороны, он выполнил свой долг именно профессионально: попав в беду, вышел из нее с достоинством, людей сохранил, часть работы законсервировал… Человеку, который придет на его место, будет много легче, чем ему.

На дворе царил февраль – один из самых неуютных месяцев в календаре. В Иране, особенно на севере, в эту пору очень часто идет мелкий холодный дождь, небо тяжелое, темное, низкое, недоброе… И кто только выдумал этот худой месяц, какой человек? На улицах Энзели почти не было людей, возникали какие-то скорбные, согбенные фигурки, перебегали с места на место и исчезали: у этих людей была своя жизнь, у Шебаршина своя.

Залив Мурдаб был плотно забит рыболовецкими лодками, но самих рыбаков не было – время-то непромысловое. Было горько, так горько, что Шебаршин не мог справиться с собой. Вещи его были перенесены на теплоход «Гурьев», через некоторое время громадное судно, глухо постукивая могучим двигателем, спрятанным глубоко внутри, отчалило от берега.

Прощай, Персия! Сюда вряд ли уже удастся вернуться – не дано. Ни самому Шебаршину, ни сотрудникам его резидентуры. Впрочем, один человек все же вернулся, он оказался не засвечен – Игорь Сабиров.

Возникла острая ситуация, когда в Тегеран надо было послать подготовленного сотрудника, опытного разведчика, а такого человека под руками не было, и Шебаршин, будучи уже одним из руководителей разведки, после некоторых непростых размышлений сказал Сабирову:

– А что, Игорь, давай попытаемся закинуть документы, а? Посмотрим, какой будет результат? Вдруг проскочат?

Документы проскочили. Игорь снова вернулся работать в Иран.

Но это было позже, много позже…

Из дневника Владимира Гудева. Владимир Викторович Гудев – чрезвычайный и полномочный посол СССР и России, послом в Иране работал еще при шахе. В дипломатическом мире человек очень известный.

«Шебаршин Леонид Владимирович – это фигура для разведки хрестоматийная: именно таким должен быть работающий за границей разведчик. Есть резиденты, к которым послы относятся, скажем так, настороженно, есть резиденты, которым перестают доверять в силу тех или иных причин – и такое было, а есть резиденты, к которым относятся с огромным уважением и очень доверительно… Верят им, как и разведчики верят дипломатам, – все должно быть построено на взаимности.

Так вот, ни от одного из послов я не слышал, чтобы они хоть в чем-то, в малой малости не доверяли Шебаршину. Шебаршин был не просто разведчиком, а разведчиком-дипломатом. Таких профессионалов у нас немного, их, если хотите, можно по пальцам пересчитать.

С другой стороны, именно такая блестящая черта характера, как способность доверять, верить, помешала, наверное, Леониду Владимировичу разглядеть предателя Кузичкина. Есть поэтическое выражение: “Лицом к лицу – лица не увидать”: когда люди работают вместе, в одном пространстве лицом к лицу, локоть к локтю, понять зачастую трудно, а иногда и просто невозможно, кто есть кто…

Вот и получается, что один гнилой помидор способен испортить весь ящик. Такой след оставил и Кузичкин на всей резидентуре, работавшей в Тегеране.

В том, что произошло, Шебаршин не виноват нисколько, но отвечать пришлось ему. У нас как ведь повелось: у всякой беды должен быть виновник. Конкретный человек. И я очень жалею, что за прокол в тегеранской резидентуре заставили отвечать практически одного Шебаршина».

Но вернемся на борт теплохода «Гурьев». Каспий в зимнюю пору – явление не особенно радостное. Волны угрюмые, серые, какие-то плоские, но, несмотря на невеликость свою, заставляющие сильно трястись большой корпус теплохода; на угрюмом пространстве нет ничего живого – даже чаек, и тех нет. Пусто, одиноко, тоскливо.

И этот мелкий, просаживающий до костей дождик, беспрерывно падающий из низкого тяжелого неба, здорово допекал, от его звука не только зубы болели, но и голова…

А вот Баку встретил Шебаршина солнцем, бодрым шумом, чайками, заполнившими порт, на причале ожидал добрый, улыбающийся друг с букетом цветов в руках и бутылкой коньяка в кармане. Это был начальник разведотдела Вагиф Гусейнов – впоследствии он стал председателем КГБ Азербайджана.

Пожалуй, в первый раз за последние сутки Шебаршин почувствовал, что он не одинок.

«В дальнейшем мне пришлось неоднократно убеждаться, что в Баку у меня есть хорошие, надежные друзья», – отметил в своих записях Шебаршин.

Иранская страница была перевернута окончательно.

Поворот судьбы

Из Тегерана Шебаршин вернулся в Москву в настроении, скажем так, не самом лучшем… Мелькали даже мысли о том, а не напрасно ли он перешел работать с дипломатического поля в разведку? Ведь, находясь в штате МИДа, он годкам к пятидесяти явно стал бы послом (а может быть, еще раньше), сидел бы в какой-нибудь теплой райской стране, управлял посольским хозяйством, сочинял депеши в Москву, общался с местной знатью и в ус не дул – ну чем не благодать?

Нет, вместо этого захотелось забраться на острие штыка, посидеть на нем. Вот и посидел.

Истории с предателями, с перебежчиками ломали судьбы очень сильных резидентов, Шебаршин это знал и в конце концов пришел к выводу, что ничего хорошего в его жизни в ближайшие пятнадцать лет уже не будет. А там и пенсия рядом. И станет он дедушкой, который будет в полустоптанных валенках стеречь свой неказистый дачный домик где-нибудь в полях за Апрелевкой либо под Волоколамском, по воскресеньям принимать в гости внуков, а в будни читать книги, которых у него набралось не меньше, чем в библиотеке хорошего областного города.

В Москве его прежде всего отстранили от оперативной работы – того самого, живого, толкового, требующего смекалки и быстрой реакции дела, которое Шебаршину нравилось больше всего, – и перевели в управление «Р».

А что такое управление «Р»? Это обычный штаб, в котором, кроме планирования и «расклада карт» на день текущий и прочих не самых интересных в профессиональном смысле дел, находятся еще вопросы второстепенные: среди них и проверка, как выполняются указания шефа – начальника ПГУ, и все ли в порядке в главке со снабжением, и толково ли функционирует финансовый отдел, и подготовка «Леса» к зиме – в общем, всего полным полно, голова может легко закружиться, а вот интереса, огонька, артистичности почти никаких.

В общем, понял полковник Шебаршин одно: что станет отныне чиновником средней руки, покроется коростой, непробиваемым хитиновым панцирем и в конце концов превратится в отпетого бюрократа, весьма красочно описываемого в наших газетах… Других путей-дорог у него уже нет.

Но всякая разведывательная структура – это живой организм, очень чуткий, реагирующий буквально на все, даже на землетрясения в Антарктиде, хватающий всякий звук на лету, и не только сам звук, а даже волны, исходящие от него, резонирование пространства…

Так, до начальника Информационного управления Николая Сергеевича Леонова не раз доходил слух, что в Управлении «Р» пропадает очень толковый разведчик по фамилии Шебаршин, – Крючков, человек жесткий, редко меняющий свое мнение, буквально взял да переломил хребет талантливому оперативнику-резиденту, перебросил его работать с передовой, с фронта, на обычный склад…

Леонов Шебаршина не знал и даже никогда с ним не встречался, управление-то большое, профессиональные направления разные: Леонов – американист, а Шебаршин – восточник, поэтому и немудрено, что они не встречались… Но потребность у генерала Леонова в таком сотруднике, как Шебаршин, имелась, причем острая: у него не было заместителя по региону, в котором ранее работал Шебаршин, – по зоне Индийского океана, нескольким арабским и персидским странам.

О Шебаршине Леонову говорили, что это очень толковый аналитик, оперативник, руководитель, который не только разглядывает поле боя через смотровую щель танка и видит узкое пространство, – если надо, он пойдет в атаку даже не в передовом танке, а в пехотной цепи. И страны региона знает хорошо. В общем, такой человек был нужен Леонову очень.

В восемьдесят третьем году в Афганистан полетела группа сотрудников КГБ во главе с Крючковым. В группе находился и начальник Информационного управления Леонов. Миссия у группы была нелегкая – уговорить воюющие стороны «вложить сабли в ножны», для этого нужно было повидаться со многими полевыми командирами, – хотя раньше определения «полевой командир» не было, называли их душманами, – в общем, повидаться с душманами, которые не хотели опускать стволы винтовок… Миссия намечалась нелегкая, Крючкову было не позавидовать.

Холодными долгими вечерами собирались в представительстве КГБ в Кабуле. Было темно, неуютно, в городе грохотали автоматы, «буры», гранатометы – перестрелки происходили постоянно. Имелся еще один враг, не только душманы: в Кабуле (да и во всем Афганистане) было полно заразы. Люди на ногах переносили гепатит, страдали дизентерией.

Для дезинфекции Крючков выдавал вечером всем членам группы по 150 граммов виски; это решение было правильным, группа его одобрила единогласно.

Сидели как-то таким холодным вечером, обсуждали, что же в конце концов получится из их усилий – обстановка тянула на откровения, и Леонов обратился к Крючкову напрямую с больным вопросом: он-де никак не может закрыть один непростой участок и подобрать себе зама…

– Что за участок? – поинтересовался Крючков, отпив из стакана глоток виски.

– Да мы в центре его находимся, Владимир Александрович, это Афганистан – наша болячка надолго, Иран, который рядом – тоже болячка и тоже надолго, Пакистан, Индия… Юго-Восточная Азия ныне – одно из самых беспокойных мест на земле. – Это Крючков знал также хорошо, как и Леонов. – В общем, есть большая нужда закрыть этот участок в управлении толковым человеком.

– Ну и что это за человек, которого вы подобрали? – спросил Крючков.

Леонов назвал фамилию Шебаршина.

Крючков не сказал ни «да», ни «нет», допил виски до конца и поставил стакан на стол.

– Вернемся к этому разговору в Москве, – наконец произнес он.

В управлении у Леонова было пять заместителей. Ночью управление работало на полную катушку, специалисты анализировали телеграммы резидентов, сводили в одну бумагу, с которой дежурный заместитель (либо сам Леонов, который дежурил так же, как и все) шел к начальнику ПГУ с докладом. Эта процедура была обязательна для управления разведки. Всегда приходилось брать с собою не только итоговую бумагу, созданную аналитиками, но и телеграммы. А понадобятся телеграммы или нет, зависело от их важности.

Дальше бумага уже двигалась наверх, на Старую площадь, в ЦК.

Психологически это была выгодная позиция – ходить напрямую к начальству, к первому лицу – параллельно с докладом почти всегда можно было решить какие-нибудь побочные вопросы.

Леонов после возвращения из Кабула повидался с Шебаршиным, подробно переговорил с ним – и не просто переговорил, а прощупал, промял, исследовал все косточки и остался «изучением» доволен – Шебаршин подходил ему. На предложение перейти работать в Информационное управление Шебаршин ответил мгновенным «да» – уж очень ему осточертела «штабная» работа, и вообще он обрадовался тому, что его выдергивают из отстойника.

И вот Леонов в очередной раз направился с папкой к Крючкову на доклад. Крючков находился в хорошем настроении, докладом остался доволен, и Леонов, глянув на благодушное лицо шефа, начал атаку:

– Владимир Александрович, помните, в Кабуле я вам говорил, что у меня нет заместителя по Юго-Восточной Азии? Очень беспокойный район…

– Помню, – сказал Крючков. Он вообще относился к породе людей, которые редко что-либо забывают – все у него оставалось в мозгу.

– Я еще раз проверил Шебаршина у кадровиков, вопросов к нему нет никаких, поэтому прошу дать согласие на перевод Шебаршина к нам в управление на должность зама.

Крючков подумал-подумал и согласно наклонил голову – этого было достаточно, чтобы через несколько минут Леонов уже дал указание курирующему кадровику:

– Оформляйте Шебаршина!

Так Леонид Владимирович оказался на работе в управлении «И». В курс дела он вошел стремительно, как горячий нож в ком масла, и через полторы недели чувствовал себя будто рыба в воде – словно бы работал в управлении уже несколько лет.

А ведь документы здесь переводили с тридцати двух языков, причем несколько языков были редкими – например язык африкаанс, – в управлении работал переводчик и с этого языка.

И аналитиком Шебаршин оказался от Бога, это Леонов понял очень быстро, и Крючкову он приглянулся: в дни своего дежурства докладывал четко, спокойно, грамотно, легко отвечал на разные вопросы, в том числе и непростые, и Крючков тоже понял, что имеет дело с профессионалом.

Больше всего вопросов у начальника Первого главного управления было, конечно, по телеграммам:

– Кто дал сведения?

Вариантов ответа было несколько: «Верный источник» – это по тем телеграммам, которые не вызывали сомнения, либо «Материал требует проверки» – и материал отправлялся на дополнительную проверку, и самый сложный – «Источник сомнительный, пахнет провокацией», – тут надо было объяснить, почему источник сомнителен (не докладывать о нем начальству было нельзя), что произойдет, если мы поверим телеграмме, и вообще спрогнозировать, предсказать историю, в которую хотели втянуть советскую разведку.

В общем, Крючков заметил его на новой должности, Шебаршин получил генеральское звание за четыре (без малого) года работы в Управлении «И» и перестал быть узким специалистом, знающим, скажем, только зону Индийского океана и Средний Восток: он знал уже все направления, по которым работала советская разведка, поэтому, когда ушел на пенсию Медяник Яков Прокофьевич – заместитель Крючкова, то Шебаршин по праву занял его место, стал заместителем начальника ПГУ.

Леонов тоже продвинулся – перешел на аналогичную должность и стал курировать в руководстве разведки американское направление.

А времена в стране наступили мутные, тяжелые, иначе разрушительную чехарду, именуемую перестройкой, не назовешь. Леонов рассказал, что наши агенты, находящиеся за границей, предупреждали Центр о беде, грозящей Советскому Союзу, давали Горбачеву и его действиям самые нелестные оценки и характеристики, называли генсека пустозвоном, который ничего хорошего для страны сделать не сможет – только плохое, заряд энергии у него совсем не тот: отрицательный.

В результате разведка стала костью в горле у самого Горбачева и его ближайших сподвижников – Яковлева и Шеварднадзе.

Эти три деятеля ничего не хотели слышать о разведке, а сведения, поступавшие к ним из «Леса», судя по всему, просто-напросто переправляли к противнику. Такое впечатление, во всяком случае, сложилось у разведчиков. Это были люди, как сказал Леонов, пересевшие на ходу в другой поезд, в другой вагон.

Собственно, такое впечатление складывалось не только у Леонова с Шебаршиным – складывалось у многих, кто вообще далек от разведки, у простых граждан, и у меня в том числе, например, хотя ни к разведке, ни к КГБ я не имел никакого отношения. В лучшем случае действия Горбачева и его компании вызывали недоумение.

Сейчас специалисты утверждают в один голос: то время было худшее для разведки. И оно выпало на долю Шебаршина, именно ему пришлось тащить тяжелейший воз, став начальником советской разведки, иначе говоря, ПГУ.

Леонов рассказал, как Горбачев, Шеварднадзе и Яковлев разрушали информационное поле, после чего Старая площадь, Политбюро становились слепыми.

Шеварднадзе, например, ведя переговоры в Москве с американцами, отказывался от использования наших переводчиков – все беседы переводили только американцы. Более того, беседы не записывались, что не было принято по протоколу… Но Шеварднадзе игнорировал это правило. Хотя переговоры он вел не от себя лично и не от имени ближайших своих родичей или горстки приятелей, – переговоры он вел от имени великой страны… Тогда еще великой.

За рубежом встречи с американскими государственными деятелями он проводил не на нашей посольской территории, а обязательно на американской – подальше от соотечественников.

В частности, в переговорах с американцами Шеварднадзе полностью проигнорировал решения нашей Комиссии по сокращению вооружений. А ведь туда входили крупные специалисты – не только военные, но и штатские – люди, знавшие назубок не только военную технику, но и разбирающиеся в политических нюансах и мировой экономике, знавшие точку зрения простых граждан, заваливших своими письмами Старую площадь. Писем были мешки. Впрочем, Шеварднадзе было наплевать на письма. Решения он принимал, только соразмеряя с точкой зрения, которой был в ту или иную минуту вооружен. Можно только догадываться, кто его вооружал…

Так, например, он подписал решение об уничтожении тактических комплексов «Ока», которые у нас имелись, а у американцев – нет. К стратегическому оружию эти комплексы отношения не имели – дальность полета ракет этого комплекса – четыреста пятьдесят километров. А вообще «Ока» – это очень удачная разработка, маневренная и быстрая самоходка с тремя ракетами на борту.

Военные, в частности начальник Генерального штаба, да и не только он, были против того, чтобы включать «Оку» в какие-либо списки на уничтожение. У Шеварднадзе была своя точка зрения – явно подсказанная кем-то из «друзей» Советского Союза.

– Я не согласен с вашим решением, – заявил он членам комиссии.

– Это почему же?

Шеварднадзе не стал объяснять, почему не согласен, лишь бросил через плечо:

– Я обо всем переговорю с Михаилом Сергеевичем.

Он-то доступ к Горбачеву имел – ногой открывал дверь, а члены комиссии – нет, в результате комплексы «Ока» были разрезаны на металлолом, целиком порушены – ничего не осталось.

Вот таким патриотом своей страны был Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Точно так же он согласился в переговорах с американцами приравнять стратегические бомбардировщики к одной боеголовке… Один бомбардировщик равен одной ракете. Но ведь стратегический бомбардировщик может нести двадцать пять боеголовок…

– Вот так мы уничтожили оружия в двадцать пять раз больше, чем было договорено, – констатирует Леонов с вполне понятной горечью: он до сих пор не может смириться с тем, что произошло. Как, собственно, и многие в нынешней России. – Вот так политическое руководство вело страну к капитуляции. О том, что среди руководства были предатели, много раз докладывали наверх, но толку-то что? Ноль целых, ноль десятых…