Текст книги "Исчезнувшая страна"

Автор книги: Валерий Дашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Я смотрел, как папа работает, и переставал слышать, что делается рядом, иногда мне казалось, что вокруг никого, я сижу один, и высокие папины боксерки медленно отделяются от пола. Он двигается медленно и плавно, как в воде; перед тем как ударить, у него приподнимается верхняя губа, обнажая капу, он наклоняется вбок, и его перчатка медленно обходит руку Карташова, медленно и неотвратимо, и кажется, что она плющится об голову, потом рука возвращается, и, снова приподнявшись над рингом, папа отклоняется ровно настолько, чтобы ответный удар дошел до его плеча самым кончиком перчатки. И когда рука Карташова после удара идет назад, папа весь мягко подается вперед и достает его по голове еще раз.

Ударил гонг, звук его поплыл над толпой, ослабел и исчез в зале, и я снова вернулся в реальный мир, в котором папа прошел через ринг в свой угол, вытер перчаткой лицо и сел, дядя Витя перелез через канаты, стал перед папой и, щелкая мокрым полотенцем так, чтобы брызги летели ему в лицо, стал что-то говорить, а папа будто не слышал и, не отрываясь, смотрел в противоположный угол, в котором Карташов, расслабившись, отдыхал на табурете. Публика шевелилась и вздыхала, слышались отдельные возгласы, а старший судья соревнований объявил в микрофон, что папа – член добровольно-спортивного общества «Спартак», боксом занимается шестнадцать лет, провел двести сорок два боя, победы добивался в двухсот двадцати девяти, является неоднократным чемпионом Украины, двукратным призером СССР, неоднократным чемпионом Центрального совета «Спартак», и за окнами шел дождь, только теперь его совсем не было слышно.

Мужчина, сидевший рядом со мной, подобрался к столику бокового судьи, через его плечо заглянул в протокол и, вернувшись, удовлетворенно прокричал мне в ухо:

– Саше дали двадцать – восемнадцать!

Я сначала не понял, о чем он говорит, а потом догадался, что у папы за первый раунд больше на два очка, и в груди у меня сделалось тепло, и подумал, что иначе и быть не может.

– А вы говорили, что папа вряд ли выиграет, – сказал я ему.

– Подожди, пацан. Я очень хочу, чтобы он выиграл.

– И ему сразу вернут мастера?

– Да, – сказал он. – Вероятно, восстановят.

Папа встал.

Дядя Витя вышел из ринга, забрал табурет, потом вынул капу из стакана, встряхнул ее, вложил папе. Ударил гонг, и папа вышел навстречу Карташову.

Они начали сразу.

Карташов пошел на папу, дергая левой, наверстывая упущенный раунд. Он шел, чуть наклонясь, плотно прижав подбородок к груди, и папа быстро двигался, встречая его с дистанции или на отходе. Потом Карташов оказался к нам спиной – спина у него была широкая, сужающаяся книзу, локти плотно прижаты к бокам, и сразу становилось видно, что он нокаутер. Он был закрыт везде, где грозил сильный удар, и сам бил так, что звук удара был отчетливо слышен в гомоне публики. Зрители теснились в проходах, свешивались с балкона, и мне вдруг стало казаться, что это одно кричащее лицо, кто-то кричал Карташову на весь зал:

– Сережа, левой!

Карташов шел, раскачиваясь из стороны в сторону, и папа бил высоко в голову, потому что Карташов был хорошо закрыт. Когда они сближались, папа всякий раз пускал в ход левую или сильно бил навстречу справа. После одной из атак у Карташова потек нос, нижняя часть лица была вся в крови, да только остановить его было совершенно невозможно.

Скорей бы раунд кончился, подумал я.

Они сошлись в ближнем бою, и Карташов стал бить по корпусу. Я видел, как локти его стали двигаться, и удары, казалось, входят в папу. Папа попробовал связать его, только это было всё равно, что остановить шатун у паровоза. Карташов послал левый в голову, папа нырнул и вырвался, хватая ртом воздух, и ударил его правой с дистанции; рефери остановил бой, вынул платок и вытер Карташову лицо, потом выбросил платок за канаты и сказал:

– Бокс!

Публика ревела не переставая. Я увидел в первом ряду шофера такси, рот у него был открыт, и я вдруг почувствовал, что в животе у меня стало пусто и холодно, а Карташов, раскачиваясь, шел на папу, и я подумал, что они все были бы просто в восторге, если бы папа упал, да только папа не падал, и я знал, что он не упадет, и он бил Карташова так, что перчатки накрывали лицо, – рефери метался возле них, и я подумал, что этому конца не будет, когда ударил гонг.

Папа сел, положив перчатки на канаты, дядя Витя выскочил на ринг и стал обмахивать папу полотенцем, потом смочил губку, сунул ему за майку, туда где сердце, и снова взялся за полотенце. Он что-то говорил, а папа сидел, запрокинув голову, и Карташов сидел так же, а его секундант крутил полотенце, оттянув ему резинку на трусах, а потом вытер кровь с лица, и я подумал, что Карташову сейчас тоже не сладко.

– Спорный раунд, – сказал мужчина, сидевший рядом со мной. – Только бы Саша не устал.

– Папа не устанет, – сказал я. – Он побьет его, вот увидите.

– Ну и бой! – сказал мужчина.

В громкоговорителях послышался шорох, объявили, что Сергей Карташов двадцати пяти лет, чемпион Центрального совета «Спартак», чемпион Украины этого года, но я не расслышал, сколько у него проведено боев, потому что всё тонуло в шуме публики.

Ударил гонг, и стало тихо.

– Ну и бой! – сказал мужчина.

Дядя Витя забрал табурет, и папа потянулся за капой.

В тишине было слышно, как рефери сказал дяде Вите:

– Задерживаете, секундант!

И папа медленно вышел в центр ринга.

– Внимательней, Сережа! – крикнул секундант Карташова из угла.

– Бокс! – сказал рефери.

Карташов пошел, чуть опустив левую, папа шагнул в сторону и ударил через руку, они сшиблись в центре ринга, потому что Карташов хотел ударить сильно, как только мог, и промахнулся. Рефери развел их и сделал папе замечание, что он, ныряя, низко пошел головой. Они сошлись снова, а когда разошлись, я увидел, что у папы разбито лицо и полоска капы стала красная, и все кругом кричали, и в этом крике было что-то страшное; они снова двинулись друг на друга, и папа бил сбоку, ныряя после каждого удара, а Карташов старался защищаться, но удары доставали его. Он оказался у канатов, папа пробил по нему с дистанции. Карташов подался назад, оттягивая канаты, пропустил удар мимо себя и ударил справа по корпусу. Папа упал.

– Папа! – крикнул я и бросился к рингу.

Тяжелая рука сгребла меня за шиворот и усадила на скамью.

– Спокойно, пацан! – услышал я, как через вату. Мне показалось, что рев в зале становится всё громче, а потом будто я совсем оглох, и вдруг я понял, что в зале очень тихо, и только отчетливо слышен голос рефери:

– Три!.. Четыре!.. Пять!..

Папа стоял на колене, опираясь перчаткой о пол ринга. Лица его не было видно, и Карташов стоял спиной в дальнем углу.

В зале было очень тихо, и Карташов словно застыл в углу. И я подумал, что они добились своего: вот папа стоит на колене, и я не вижу его лица, так почему они не кричат теперь, когда для этого самое время, вот теперь им полагается кричать и топать ногами, и вдруг почувствовал, что лицо у меня мокрое и меня всего трясет, и понял, что плачу, а тяжелая рука гладит меня по спине, и кто-то, сидящий рядом, шепчет мне на ухо:

– Успокойся, пацан! Это же просто нокдаун!

А потом папа встал.

Он поднялся толчком, когда рефери сказал «семь!», прошелся вдоль канатов, а когда рефери сказал «восемь!», повернулся, и у него было такое лицо, какого я в жизни не видел. Он стоял у канатов и ждал, пока Карташов пойдет на него.

Рефери придержал Карташова, папа потер перчатки о грудь, показывая, что готов, а рефери смотрел на папу. Потом сказал:

– Бокс! – и отступил в сторону.

Карташов, примериваясь, пошел на папу.

Когда он подходил, папа поднял перчатки. Карташов качнулся и ударил его слева раз, а потом еще раз, и папа закрылся. Потом нырнул, и, ворвавшись в ближний бой, связал Карташова, не давая ударить, они разошлись, и папа пошел по рингу, опустив руки, совсем открытый, и секундант крикнул Карташову из угла:

– Осторожно, Сережа!

Потом я увидел, как они сшиблись в ближнем бою и папина капа поскакала по рингу, рефери подобрал ее и бросил дяде Вите. Карташов приближался к папе, и когда они были на расстоянии удара, папа пустил в ход левую. В зале кричали, не переставая, и папа послал Карташову бешеный боковой в голову, Карташов закрылся, и кто-то захлопал, и звук хлопков растворился в общем крике, папа отступил назад, и, едва Карташов принял стойку, вошел к нему в ближний бой. Он с каждым мгновеньем наращивал темп, и теперь сам Карташов пробовал связать его; освободившись от захвата, папа пробил по нему три двойных удара, всё быстрее и быстрее. Я вскочил со скамейки. Кто-то в публике кричал:

– Концовку, Сережа!

И Карташов ударил папу навстречу, папа ушел и пробил левый сбоку через руку. Карташов налег на папу, и папа ударил его снизу, потом еще и еще раз, голова Карташова запрокинулась. Я видел, как ноги у него подогнулись, и медленно, словно нехотя, он осел у папы в ногах.

– Раз! – сказал рефери и выбросил большой палец.

Папа, не оглядываясь, пошел в дальний угол. На пятом счете Карташов поднялся. Его повело вдоль канатов так, что он едва успел схватиться за них, и тут ударил гонг.

Звук его потонул в общем крике, не было слышно, как рефери отсчитал нокдаун до конца. Карташов обнял папу, они вместе пошли в его угол, а рефери, перегнувшись через канаты, собирал судейские записки. Только мне казалось, я ничего не вижу, кроме папиного лица.

Папа пошел в свой угол, дядя Витя помог ему снять перчатки. Следом за ним подошел Карташов и из-за канатов пожал руку дяде Вите. Рефери жестом вызвал их в центр ринга и взял их обоих за руки.

В зале стало неправдоподобно тихо. Только слышно было, как главный судья соревнований с кем-то спорит, потом в динамиках послышался шум, и главный судья объявил:

– Единогласным решением судей победу в этом бою и звание чемпиона Центрального совета «Спартак» завоевал Александр Полуянов, Харьков.

А я ничего не почувствовал. Я страшно устал.

Папа пролез под канатами. Дядя Витя накинул ему на плечи полотенце. Мужчина, сидевший рядом со мной, встал тоже. Не глядя на нас, папа направился к выходу из зала, я бросился за ним, он обернулся, и я с разбегу ткнулся ему головой в живот.

– Что ты! – сказал он и погладил меня по голове.

Я взял его за руку и мы пошли по проходу. Зрители теснились, уступая нам дорогу, я услышал, как в динамиках объявили:

– Приготовиться к награждению!

Мы вышли в коридор, ведущий к раздевалке, в конце которого было огромное окно, и я увидел, что дождь кончился.

И мне внезапно показалось, что папа действительно постарел. Как-то сразу состарился, понимаете?

Эпитафия

– Смотрите, кто идет – Кравченко! Людмила Кравченко собственной персоной. Куда б это она? А, понимаю. Уносит ноги из нашего города. Всё, финиш, – и Валера Вележев сплюнул на мостовую.

Тем временем Люда Кравченко прошла мимо здания Управления Южной железной дороги, громадины, чей фасад, несколько мрачный даже для монументалистики министерств, высился в ночном небе. Сойдя с обочины, она приостановилась, поставила чемодан, поправила на плече ремень плоской желтой сумки – и пошла напрямик через площадь, сократив таким образом путь до платформы номер один. Насыщенный парами накаленного асфальта и бензина, разгоряченный воздух был почти осязаем: ночь не принесла прохлады. Парни смотрели на уходившую девушку. Джемпер плотно облегал ее груди, брюки – бедра, широкие штанины захлестывались вокруг сабо, таких модных пять лет назад, и всё еще модных три года назад. Издали она выглядела очень независимо и очень молодо, и поспешность, с какой она шла, не бросалась в глаза. Она еще раз приостановилась поправить сумку – затем тонкий силуэт мелькнул и затерялся среди машин, мчавшихся вокруг площади, их ярких, яростных огней.

– Сам себе удивляюсь, как я с ума сходил по этой юбке семь лет назад, – сказал Валера Вележев. – Помнишь колхоз, куда нас загнали сразу после вступительных экзаменов, в октябре? Который то был год, дай-ка вспомнить. Кажется, шестьдесят девятый, а? Значит, не семь, а целых девять лет назад. И всем нам было по восемнадцать. Подумать страшно, каким дураком я был. Нас расселили в общежитии, помнишь, а университетских девиц – в той пристройке за клубом. И каждый день, до часу ночи я торчал на клубной веранде. И всё из-за Кравченко. А после, в городе, приходил к университету и глазел, как она садится в чужие машины. Можешь ты вообразить себе: два месяца я собирался с духом, чтобы заговорить, и с кем – с Кравченко! Само собой, что она смотрела на меня как на сопляка.

– Смотрела как на сопляка? Не думаю. Наверное, просто не замечала. Не знала, должно быть, что ты дожидаешься именно ее, – сказал Леня Перов.

– Какое там «не знала»! Еще как знала. Сама проговорилась мне лет через пять. Вот говорят: дескать, если мужчина с женщиной ровесники, женщина всегда старше. По мне это – вранье. Ну, может, когда нам по восемнадцать, разница между нами была, согласен. Но в двадцать три разницы не было никакой, по крайней мере, у нас с ней. Так что она вполне могла припомнить то, чего больше нет. Пощекотать самолюбие. «Валера, ты меня не узнаешь? Правда не узнаешь? А помнишь, как на первом курсе ты приходил меня встречать – не меня разве?» Пришла ко мне на вечеринку с приятельницей, моей сокурсницей. Говорю: почему нет, помню. Ты-то – говорю – на меня не больно обращала внимание. И, как ты думаешь, что она мне ответила? Я, понимаете ли, был совсем мальчик и боялся к ней подойти. Но к тому времени, когда моя сокурсница забрала в голову окрутить меня с Кравченко, я уже знал про себя всё не хуже Кравченко. Чтобы не сказать: лучше.

– Что ты мог запросто к ней подойти?

– Именно. И не только. К тому времени у моей первой любви порядком подгуляла репутация. Потому она и в «Интурист» перестала ходить, и в «Родник». Очень ей надо было появляться в таких местах, где каждый второй мог сказать, а, здрасьте, помните, как мы с вами…

– Ерунда. Больше было разговоров.

– Думаешь? – спросил Валера Вележев. – Ладно, расскажи мне, а я тебя послушаю. Посчитал бы я тебе, сколько молодчиков было у ней на счету, включая моего старшего брата, да, боюсь, без арифмометра эту задачу не решить. И еще скажу: я, если чего не знаю, напраслину возводить не стану. И за слова свои отвечаю, ясно?

– У тебя с ней что, было? – спросил Леня Перов.

– Да, один-единственный раз, тем же вечером, у меня. Компания подобралась, что надо: Вадик Беспалько, Толя Шидловский, Ашот Палагезян. И с ними – Танька Горбенко и Рита Салажная. Ты видел когда-нибудь, как они танцуют – кабаре без стриптиза, скажешь, нет? Но до Людки им было как до небес, даже Рите. Поглядел бы ты, что она вытворяла! Цепочки звякают, браслеты звякают, живот, груди, задница – всё ходит ходуном. Ашот, тот прямо на стену готов был лезть, стоило ей поглядеть в его сторону. Я его выпроводил тихонько с этой моей сокурсницей. Надо же было мне посчитаться с Кравченко за те два месяца, когда я глазел, как овощные да цеховые увозят ее в кабаки в своих ноль-третьих и ноль-шестых. Короче: разошлись они, а ей я сказал, что автобусы уже не ходят. Дескать, останешься, себе я постелю в родительской спальне. Вначале просила, чтобы я вызвал такси. А после, когда запер на ключ входную дверь, поняла, что у меня не отвертишься. Тогда стала вкручивать мне, что ей нельзя: ей, видите ли, будет больно, у нее больные придатки. Как будто мне было дело до ее придатков!

– Не нравится мне, как ты говоришь.

– Тебе не нравится ничего из того, что мужчины делают с женщинами. А что они с нами вытворяют, тебе нравится?

– Она сказала правду. Ей делали операцию.

– Ну, может быть. Я знал одну – той тоже делали. У них у всех вечно что-то не в порядке. Воспаления. Эрозия. Дисфункции. Узкий проход. Отрицательный резус. Господи, чего только я не наслышался с тех пор, как женился. У Кравченко уже тогда, ко всему прочему, портились зубы. Забыл, как называется болезнь, когда сходит эмаль.

– Кариес.

– Правильно, кариес. Через каких-нибудь два года от ее красоты останется одно воспоминание. А жаль.

– Жаль и мне. Я ведь действительно знал ее. Нас познакомила Лида Голышева, дочь Голышева, управляющего банками. Это теперь Лида – лучшая подруга моей Марины, а прежде лучшей подругой Лиды была Кравченко. Всё это была одна компания – Голышева, Кравченко, Горбенко, Салажная. И еще та блондинка, что теперь замужем за барменом из «Околицы».

– Кирсанова. Эту я знаю. Кстати, она рассказывала мне, что Кравченко имела обыкновение носить их вещи – джинсы, комбинезоны, плащи.

– Да, так у них было заведено. Деньги, кстати, у них тоже были общими, пока они учились в универе. После защиты всех их, кроме Кравченко, оставили в городе, а Людку распределили в Пески. Экономистом на какой-то комбинат. Она поехала в Пески и через три дня примчалась назад – там чуть не дошло до группового изнасилования. Она – в комиссию по распределению. Но, чтобы изменить назначение, нужно разрешение министра. Или письмо с предприятия – что им не нужен молодой специалист. От комбината письма она не добилась – в Песках, я думаю, у директора семь классов. Тогда она умолила Лиду, чтобы та поговорила с отцом. Слышал ты что-нибудь об этом Голышеве? Говорят, он сухарь, принципиальный донельзя и характер у него тот еще. Старая гвардия. Для своей Лиды он ни разу пальцем не пошевелил, в своей системе дохнуть никому не дал без спросу – и недоброжелателей у него было полно. А тут дать им такой повод: управляющий, семейный, в годах, хлопочет из-за девки, которой впору позировать голой. Не знаю, слышал ли он о Кравченко раньше, но, надо думать, справки навел. В конце концов, и дочь говорит по телефону, и слухом полнится земля. Так что, когда Лида поселила у них Кравченко, он был просто вне себя.

– Ай да Лида! Так Кравченко жила у них?

– Да, около года. Лида упросила отца, и он взял Кравченко в банк. Но взял с условием, что она не претендует на общежитие. Он, конечно, считал, что Кравченко дурно влияет на Лиду, а дать ей общежитие значило поставить на квартирный учет. Этого-то и он и не желал – дать ей шанс остаться в городе. Теперь вообрази, как он злился, когда выяснилось, что он себе же сделал хуже: даже он не посмел выставить на улицу девчонку, которую лишил крыши над головой. Конечно, он ее выжил – но год ему пришлось терпеть, и поводом послужила какая-то сплетня. Не знаю, что у них там вышло, обе, Лида и Кравченко, об этом не распространялись. Просто настал день, когда Кравченко собрала вещи и перебралась на квартиру на Салтовке.

– С этого ей надо было начинать. Впрочем, это на нее похоже – год просидеть на шее у чужих.

– Ты так думаешь? Да знаешь ли ты, что у Кравченко в Новочеркасске мать и сестра с братом, школьники? Знаешь ли ты, что, живя у Голышевых, она экономила каждый рубль, и отсылала им? Голышевы были ее спасением, а за ту конуру на Салтовке с нее драли полсотни в месяц. Это при ее ста рублях. Если бы только это! Хозяин – таксист. Через неделю начал к ней клеиться. Раз вломился пьяный, выкручивал ей руки, наставил синяков. Вот тогда Лида привела ее ко мне. Я позвонил Борьке Полихронову, мы съездили на огонек к таксисту и вправили ему мозги.

– Что, Боря тоже бил?

– Меня там было достаточно. Таксист, ясное дело, обходил ее за квартал. Но через полгода, когда задаток кончился, явился с участковым и выставил ее вещи на лестницу. Тут Лида снова привела ее ко мне – а что я мог? Попробуй снять не то что квартиру – комнату или угол в феврале. Это не Москва, где полгорода живет с того, что сдает квартиры. Ее чемодан я оставил у родителей, а сам свел ее к адвокату. Тот быстренько растолковал ей, что как молодой специалист она имеет право на общежитие и может получить его хоть через суд. К счастью, до суда не дошло. Восстановила против себя банк, и только.

– Что-то я не пойму. Ей дали общежитие или не дали?

– Дали. То-то и оно, что дали. Только она отказалась от него. Из-за Толика. Толик. Ты, может, видел, шился с ней такой лысый модернист в велюровом пиджаке и в очках в стальной оправе? Он всем говорил, что он художник, и Кравченко с ним жила. Я поинтересовался у парней: отчислили его с пятого курса архитектурного. Еще мне сказали, что всем его художествам цена грош, но тут я пас – ни черта в этом не понимаю. Заколачивал он здорово, это да. Разъезжал по колхозам и малевал стенды с передовиками и коровами. А еще расписывал картинками ясли и детские сады. Они еще студентами промышляли этим: Толик и его дружок. Сваливали в середине семестра недели на две-три, как шабашники. Раз, когда они голосовали на дороге, напарника сбил грузовик. Толик увидел, что из товарища дух вон, сам перепугался до смерти и примчался в город. Он так струхнул, что не сообразил – паспорт его остался у убитого напарника. Ну, началось следствие, Толику – бумагу в институт. Пришить ему ничего не могли: с этой колхозной живописью всё было законно. Его только отчислили без права восстановления, и паспорт его как в воду канул. Другой первым же паровозом укатил бы домой – выправлять новый паспорт, но Толик покрутился и смекнул: без паспорта не так уж плохо, есть положительные моменты. С военным билетом, к примеру, не регистрируют в ЗАГСе, а для художника это уже кое-что. Мать мне сказала как-то, что для женщины любовь – ничто в сравнении с тем, когда в ней по-настоящему нуждаются. Но даже такое счастье выпадало Кравченко нечасто – месяца два-три в году. Остальное время Толик был в разъездах. Марина с Лидой всё гадали, куда он тратит заработанные деньги, пока я не посоветовал им расспросить официантов из прибалтийских кабаков. Короче, таксист выгнал Кравченко, банк предложил ей общежитие – и тут она потребовала, чтобы ее вселили вместе с Толиком.

– Какая глупость!

– Не такая уж глупость. Ей было двадцать пять лет. И с Толиком у нее была если не семья, то хоть какая-то видимость. Ты представляешь себе ее одиночество – в таком городе, как наш? Теряя крышу, она теряла семью. Толик делал ей подарки – все эти джинсы, блузки, сабо. Компании, с которой они тогда водились, требовалось, чтобы Людка была при параде. Иначе они бы их отшили. Они их и отшили – но позже и со скандалом. Она занимала у них деньги, перебивалась, когда Толик был на заработках. Так у них было заведено: она занимает, он расплачивается по приезде. Суммы пустяковые, но раз долгов накопилось достаточно, и когда Толик с ней поссорился, то отказался платить. Деньги с нее не получали, зная, что денег нет. Но когда она появилась в «Интуристе», ей устроили сцену. С одной стороны оно было и к лучшему – из боязни новых осложнений она больше ногой не ступала в кабаки. С другой – не платить деньги она взяла себе за правило. Толик считал, раз он художник, то все ему обязаны. Она забрала себе в голову, что все обязаны ей, раз всем живется лучше. Кое-кому это не понравилось – ее подругам, например. В довершение ко всему она перестала следить за собой, мол, раньше кому-то это было нужно, а теперь – без надобности.

– Ясно. Что сталось с тем Толиком?

– Исчез с горизонта. Тут, правда, не обошлось без меня. Когда началась эта возня из-за денег, Людка пошла по друзьям. Сколько она просила, не помню, может быть, шестьсот рублей – но дать ей деньги значило проститься с деньгами. Дошла до нас с Мариной – и я ее уговорил послать подальше Толика и всю эту шатию. Зная меня, ее никто б не тронул пальцем. Она как раз сняла квартиру на Павловом Поле, неподалеку от нас, на этот раз за шестьдесят рублей. Шестьдесят – за квартиру, тридцать с копейками – на жизнь. Я говорил, что была зима? Бегая по городу, она подхватила воспаление легких и ее забрали в больницу прямо из-за рабочего стола. В те дни мы советовались с Лидой и пришли к тому, с чего следовало начать давным-давно: что ее надо познакомить с приличным интеллигентным парнем, и чтобы вышла за него, а иначе ей крышка. Кое-что мы не учли: что половина девчонок занята поисками приличного интеллигентного парня. И что у них все преимущества перед Людой Кравченко. И нет ее репутации. И что она уже не та красавица, что пять лет назад.

– Да, – сказал Валера Вележев. – Картина ясная. Бедные приличные интеллигентные парни. Вот кого следует пожалеть. Это бабье, пропади оно пропадом, одним миром мазано – когда такой вот кобыле исполняется восемнадцать, для нее точно звонок звенит. Они готовы город спалить, лишь бы заполучить печать в паспорт и, если повезет, пару брюк в придачу. Потом они рожают, унимаются, ищут недостатки в том, чью жизнь испоганили – и задаются вопросом, нужно ли это было вообще? Но если они только и знали, что прыгать из постели в постель, да покупать трихопол в промежутках, только и знаются, что с модернистами, онанистами и прочей публикой, пока не побывают в обращении лет десять и их джинсы с вензелями так намозолят всем глаза, что по одним вензелям скажешь имя, фамилию, адрес и час, когда родители выходят за порог, а то, что под вензелями, знаешь как собственный карман, в ход идут приличные интеллигентные парни. Ты, надо думать, раздобыл ей таких парней?

– За что ты ее так ненавидишь?

– Ненавижу? Отнюдь. Речь не обо мне. Из вашей затеи ни черта не вышло? Иначе она не смоталась бы из города. Так кто же были эти парни?

– Хорошие ребята, Саша Прагер и Толя Романенко. Прагер встретился с ней раза два, сводил на концерт. А Толику она закатила сцену в первый же день из-за того, что тот пригласил ее домой. Он хотел познакомить ее с родителями, но не успел открыть рот. Господи, она ему такого наговорила!

– А, это она умела. Что ты думаешь, она мне выдала в тот вечер, у меня? «Доказал, что ты мужчина? – говорит. – Теперь вызови-ка мне такси. На такси я только что заработала» Она напрашивалась, чтобы с ней разобрались. Поглядишь на нее – так гордость есть у нее одной, одна она вправе делать, что хочет. Говорю тебе, она сама нарывалась!

– Может быть. Но не со мной. Сводник из меня никудышный, вот что. Я так Лиде и сказал. А сам стал приглашать Кравченко в гости, не к нам с Мариной, а к родителям; накормлю ее обедом, сварю кофе или еще что-нибудь. Она, знаешь, не дура. Сообразила, что хочу помочь ей, чем могу – и тоже принялась за мной ухаживать. Только отвернусь, перекладывает лучший кусок в мою тарелку. К черту, не хочу вспоминать! Как-то она спрашивает меня, женился ли бы я на ней, если б мы встретились раньше. Говорю: да, женился бы. Сказал ей, что она – красивая, добрая душа, и всё такое. Словом, что есть, то и сказал. Нельзя было это говорить, слишком много оно для нее значило! Не поверишь: всё выпытывала, когда у меня день рождения, и на шестое апреля заказала в «Центральном» столик на двоих. Говорит: «Посиди со мной часок, а потом ступай к своей Марине» Была она вконец издергана, рассорилась со всеми в банке, на каждое слово отвечала дерзостью. Может быть, ей и не предложили бы уволиться, но она сама подала заявление. Держалась так, точно ей наплевать. «Не хочу дожидаться, – говорит, – пока они меня попросят» И снова осталась без прописки и без работы.

– Давно это было?

– Два месяца назад. Нет, три – месяц я сам был без работы.

– Да, помню. Так чем кончилось с Кравченко?

– У нее кончилась прописка. Сам знаешь, как у нас с иногородними: ИТР прописка не светит. Зло берет, как вычитаешь в книжке, что человек взял и так запросто переехал в другой город. Ну вот, месяца три назад в нашем спорткомбинате увольняют заведующую отделом кадров. В «Динамо» эта должность – одно название, работы нет, подчиненных нет, зарплата – восемьдесят рублей, одним словом, секретарша. Сидела у нас завкадрами одна женщина, инвалид. Неряха, дура, каких не видел свет, и, главное, с замашками директора. В конце концов у Цепенко лопнуло терпение, и он эту дамочку выпер. У нас это быстро делается. Надумал взять на ее место молоденькую, из тех, которые никуда не рвутся. А на что «Динамо» молоденькой девочке? Перспектив никаких. Так вот, Цепенко и спрашивает меня после совещания, не знаю ли я, часом, женщину со специальностью, согласную на такой оклад? Говорю: есть такая. Сделаете ей прописку и очередь на жилье? Цепенко говорит: без проблем. «Динамо» же милицейское общество. И я привел к нему Кравченко. Такое нарочно не придумаешь: прописка, очередь на квартиру, а пока – общежитие для сборников, столовая Олимпийского резерва, бассейн, тренажеры, трек. И подчиняться – только Цепенко. Ума не приложу, как я свалял такого дурака! Я-то ведь должен был знать, что он собой представляет!

– Я что-то о нем слышал.

– Что ж, может быть. Цепенко. Аркадий Александрович. Пятьдесят лет, вдовец. Дочь замужем, живет отдельно. Рубашки с планками, блейзер, костюмы – бостон и твид. Перстень с печаткой, машина цвета «Коррида». С противотуманными фарами и гоночными колпаками, как у молокососа из центровых. Посмотрел я, как он уставился на Кравченко, и всё мне стало ясно, но дело было уже сделано. Проходит неделя – Людка рассказывает, как он нет-нет, да зазывает ее в кабинет. Ни слова, ни поручений. Треплется при ней по телефону или просто пялится молчком. Господи, – говорю, – ну сделай ты вид, что ничего не понимаешь! Назавтра картина: при мне Цепенко рассчитывается за командировку с бухгалтером, и Людке, так, между прочим, говорит: «Видите, Людочка, я с женщинами расплачиваюсь сразу». Проходит еще неделя: вдруг вызывает меня в кабинет и давай орать, что нас с Кравченко постоянно видят на территории стадиона. И через полслова: она твоя любовница? Мне бы смолчать, но характер не задавишь. Я – говорю, – инженер, а не сутенер, к вам привел не шлюху, а сотрудницу. Вы не верьте тому, что говорят, и другим не передавайте!

– Красиво ты с ним разобрался.

– Он со мной разобрался красивее. От него я пошел домой – а до конца рабочего дня оставалось часа четыре. Утром в моей трудовой уже был выговор за нарушение трудовой дисциплины. Людке я ничего не сказал – но как заведующая отделом кадров, она должна была вписать выговор своей рукой. Вместо этого она написала заявление об уходе. Как думаешь, что сказал Цепенко? «Тут только одно заявление. Где же второе?» Вот так мы распрощались – и с ним, и с Кравченко.

– Но с ней-то почему?

– Как мне было объяснить Марине, что я остался без работы? Я бы и не объяснял – но разве можно что-то скрыть в нашем городе? Людка ждала меня в аллее. Я ей сказал, что этому не будет конца. Что ей нужно устроить жизнь, выйти замуж. Тогда-то она рассказала мне про операцию. Что не может иметь детей. Потом у Голышевой был день рождения, та пригласила всех – и Кравченко. Мы с Мариной опоздали на час, а за час вышло вот что: бывшие подруги, они пустились обсуждать, кто да как преуспел в этой жизни, и, понятно, накручивать Кравченко, сочувствовать, как они умеют. Та и выложи им, что имела сто возможностей устроить свою жизнь, что была любима, и что даже сейчас, любую, ее люблю я – и женюсь, стоит ей только пожелать. Вот что они выложили Марине. Кравченко тогда танцевала. Магнитофон орал на полную, так что Марине и голос не пришлось понижать, когда она потребовала, чтобы я порвал с Кравченко сию минуту. Я подождал, пока кончится танец, и вызвал ее на лестничную площадку.