Текст книги "Дезавуация"

Автор книги: Валерий Гаевский

Соавторы: Ана Дао
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Так ведь уже ждут, Север. Целых три. Путешествуют с нами давно…

– Опан-ды! Путешествуют, говоришь… Так вы, значит, не местные?

– Не местные: последний раз были в Канделябринске очень давно. Мы тебе еще расскажем нашу легенду. Закачаешься…

Желание закачаться Северин Олегович испытал почли мгновенно. Одобрение засветилось на его лице. Он вспомнил о бумажнике в заднем кармане брюк, и перед его мысленным взором встали две крупные купюры. На свою лепту в общий котел ему хватит.

Курвиц, словно прочитав его скромные мысленные отпечатки, с упреждающей дружеской веселостью заявил:

– Никаких денег и такси, Север. Мы на своем Пегасе-Ландкрузере. И в багажнике, не в бумажнике, слышь, полно жратвы и выпивки.

– А куда поедем?

– Недалеко. Мы тут особняк арендовали клевый. Ну что, все готовы? Абзац, Гоголь! Вот они, наши водилы-шкиперы. Кто поведет машину?

– Я поведу, – Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую черную жилетку и черные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведенный в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?».

Красный «Пегас-Ландкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с Клубом ветеранов перестройки внутреннем дворике. Одного взгляда хватило Северину Олеговичу, чтобы мысленно присвистнуть, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двуприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной крутизной.

– Он у вас, часом, не летает? – спросил пораженный поэт-ветеран у Гоголя.

– Часом, летает, – кивнул Гоголь с самым серьезным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплескивая лучевой фонтан из своих необыкновенных глаз: – Такой у нас сигнал, забавный… Очень похож на оригинал. А чего мелочиться…

И правда, подумал Северин Олегович, чего мелочиться… Пегас так Пегас, ну не Конек-Горбунок, понятное дело… Отечественные «автоконьки-горбунки» уже давно не выпускались. Мировое (сиречь тайное, «моровое») правительство запретило. На том стоят, предатели…

* * *

Красный «Пегас-Ландкрузер» летел по вечерним улицам Канделябринска с такой внушительностью, что все машины, идущие по встречной полосе, притормаживали, едва завидев, что серый асфальт дороги в лоб рассекает едва ли не химерическое, пылающее чудовище с дорогущим частным номером, на котором стоят не цифры, а буквы, и буквы эти в свете фар читаются как «Space Shuttle». Под музыку Бернда Дер Графа, с его мощными вербальными пассами-заклинаниями на немецком, чувство полета усиливалось многократно.

– Всегда хотел спросить, – Курвиц сидел впереди и плавно дирижировал руками в такт пробирающей до костей музыки, – почему Канделябринск назвали Канделябринском, не знаешь, Север?

– Наверное, из-за бухт. Если посмотреть на береговую линию сверху, кажется, что поставили громадный канделябр из бухт и мысов прямо в море… Вообще, я даже посвятил этому один свой стих… Могу вспомнить…

– Красиво! – сказал Гоголь, поджимая педаль газа. – А вот и зажгли свечи на вашем канделябре, Север! Вы счастливый человек, и сами об этом не знаете…

Северин Олегович задумался…

– Ну, это как сказать, как посмотреть…

 
Раб продает себя, раб продает.
Задешево, цена не стоит торга.
Материя так предсказуемо ведет
Детей к цепям, а не за грань восторга.
 

– Это про нас, понимаете, – прокомментировал Гольцов свое стихотворение, – про славян… Мы слишком все заматериализовались и проигрываем битву темным зеркалам Правды уже очень давно. Какое же тут счастье?

Неожиданно голос подал Гримасник, что сидел вполуразвалочку на третьем сидении «Пегаса»:

– Вы, Север, и понятия не имеете, как далеко продвинулось русское слово… Лечитесь и учитесь и оставайтесь такими же сумасшедшими. Вселенная вас любит. Получите, навскидку:

 
Зачем перекрутил себя ты,
О воин краснопятый,
На фарш земным потребам:
Селедки с черным хлебом?
 

– Много ты понимаешь в селедке, пацан! – буркнул Северин Олегович.

Здесь встрепенулся и Абзац:

– Грим! И ты туда же?.. Сними плащи и облики сиюминутности… Ты, брат мой, слишком юн для такой морали… Лучше вспомни океан… Ты читал совсем другие тексты… И она тебя услышала, твоя любимая Каллистамейра…

– Абзац! – Курвиц не на шутку вскипел химерической эмоциональной атакой. – Отставить готику, слышишь! Сегодня у нас хард, дарк и трэш… «Сегодня» продлится до конца Манвантары, ясно, лирик тонкий со взором горящим?!

Да, поэты новой волны, похоже, открыли Википедию гораздо раньше него, Северина Гольцова. Ну а если они поют о новых энергиях, мать их разэтак, эти энергии, черт их знает, во что они выльются и откуда льются, – приходится учить матчасть.

– Глеб, хочешь харда?! – подхватил Гоголь. – Так это пожалуйста!

Он вывернул руль, и Пегас мягко вылетел на газон и понесся в пятно света от фонаря. Северин Олегович чертыхнулся, предчувствуя жесткие препятствия, таящиеся во мраке за пятном света…

Еще один гравитационный удар на крутом повороте, Пегас становится на дыбы, вновь заливисто ржет…

– Эй, полетаем! – восклицает Гоголь; Дер Граф откликается взрывом басового аккорда, Гримасник вторит им обоим и Пегасу боевым кличем… в лобовое стекло бьют радужные сполохи… Мать фонарную, откуда?!

Гольцов сжимает ручку дверцы, за окном полосы мрака чередуются с радужным сиянием, тело теряет вес и будто даже приподнимается на пружинистом сиденье, на секунду появляется идиотская мысль, будто он умер при аварии и сейчас несется на тот свет в несуществующем уже Ландкрузере…

Адски-ангельски-огненная музыка дразнит рваным ритмом синтезаторов и перкуссии, где-то в невообразимой дали переливаются звонкие нотки сириновского женского вокала. Вступает Граф, и Курвиц вдруг на чистейшем немецком подпевает, запрокинув голову и самозабвенно прикрыв глаза.

Тень в боковом стекле.

Северин Олегович скосил глаза и едва не отпрянул: в окно билась серо-розовая птица. Нет – это была просто игра света от мелькающих фонарей – синий, оранжевый, синий, оранжевый.

Фиолетовское шоссе. Вот где парни сняли особняк. Да, здесь можно загулять громко и надолго. Пегас мягко спружинил об асфальт, словно и впрямь совершил посадку. Полосы сине-оранжевого света неслись по салону.

– Хорошо водишь! – прокричал Северин Олегович в затылок, точнее в пятиконечную звезду, Гоголя. Звезда с достоинством качнулась.

– У кого еще остались балладные настроения?! – грозно вопросил Курвиц.

– Не кипятись, щас сымпровизируем постмодерн! – пообещал Абзац.

– Но вначале – мостмодерн! – Курвиц указал на сверкнувшие угрожающим черным чугунные витые ворота, а Гоголь уже направлял к ним маневренного Пегаса. – Наш мост между слабовидящей прозой житейской пошлой самодостаточности и просветляющими оксюморонами истинно настоящего момента!

Ворота раскрылись автоматически, и грохочущий акустическими системами автомобиль, словно сказочный огнедышащий дракон, «приземлился» во внутреннем дворе замка.

– Вот, Север, скромное обиталище восьмерых путешественников по субкультурным просторам Вселенной, – Курвиц ободряюще хлопнул в ладоши. – Хорохор, в багажнике наше препинание и пропивание, заберешь?

– А у девчонок, что же… сломалось? Зачем нам вторая форточка?

– Карина жаловалась на домашнюю форточку, что-то ее клинит…

– Вы что, евроокна в багажнике возите? – спросил Северин Олегович простодушно.

Вся великолепная пятерка грохнула хохотом, притом каждый на свой лад: Абзац с повизгиванием, Хорохор с посвистыванием, Гримасник с похрюкиванием, Курвиц с особым вдохновением, и только Гоголь как-то надтреснуто…

Выходили из «Пегаса», продолжая смеяться.

– Пойдем, познакомлю тебя с еврофорточкой, друг… – едва только Гоголь подвел Гольцова к багажнику, как из парадной двери второго этажа на широкую мраморную лестницу, ярко освещенную круглыми фонарями, вышли две высокие темноволосые девушки в златотканых шальварах и пурпурных, расшитых дорогими камнями жилеточках. Улыбаясь и восхитительно пританцовывая, девушки стали спускаться к рокерской команде…

«Вот так контраст! – полыхнуло в сознании Северина Олеговича. – Из какой же они сказки?».

Абзац, Хорохор и Гримасник вытащили из внутренних карманов своих кожаных курток маленькие флейты и, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно кружась, сопроводили дефиле подруг-красоток игриво-протяжной мелодией, подобие которой Гольцов бы точно затруднился найти даже на этнофестах.

Курвиц протянул руки, держа в каждой из них по своей книжке. Девушки подошли к блистательному поэту. Курвиц махнул книжками перед собой, и они в ту же секунду превратились в великолепные бархатно-алые перьевые веера… Веера были вручены девушкам с изящным средневековым поклоном.

– Ну, вы как факиры, ей-богу! – вырвалось у Гольцова громкое удивление.

Курвиц повернулся к гостю.

– Молния и Карина, радости наши, вот хочу вам представить русского поэта Северина Гольцова, коего мы благополучно выкрали сегодня из чуждого ему зиндана ханжества и притворства… Возрадуемся свободе нашего гостя и его великому будущему!

– Ника дэвайята! Ника дэвайята! – воскликнули девушки хором. – Мы ждали вас, мы знали, что все завершится правильным выбором. Браво, Курвиц! Идемте же в дом, будем пировать!

Гоголь открыл наконец багажник «Пегаса» и вытащил из него прямоугольную рамку, чистую имитацию багета для картин, с той лишь разницей, что у «форточки» были необычные ножки, похожие на большие вакуумные присоски, и весила она явно больше своей деревянной родственницы. Северин Олегович пожал плечами, гак и не поняв всего юмора и того, что вызвало смех его новых странных сотоварищей и автолихачей вечернего Канделябринска.

– Хочу водки, – сказал Северин Олегович усмеха-

ющемуся Гоголю, надевшему рамку форточки себе на плечо.

– Хлеб-соль! – кивнул Гоголь, сменив иронию во взгляде своих лучезарных глаз на что-то, чему и названия не было: монолитно-цельное и многолико-сострадальное.

* * *

– Вот такое, значит, у вас печальное застолье… – консгатировал Северин Олегович, присаживаясь на одинокий стул, стоящий у длинного, застеленного красной

скатертью стола. – А ваши места где будут?

– Наши с нашей стороны, – сказал Курвиц и водрузил на стол тяжелый стоячий багет форточки.

Кожаные рокеры, флейтисты, острословы, лихачи, факиры и просто очень странные парни, внимательные и заботливые к своим красавицам-девушкам, сели с противоположной стороны стола.

– Что будем заказывать, Север? – Курвиц махнул рукой на форточку. – Банкуй, сегодня все твои желания для нас почетная миссия…

– Эх! – Северин Олегович вытащил из кармана пачку дорогих ароматизированных сигарет. – Пойду-ка

я лучше покурю на балкон покамест… А вы сами чего-нибудь поставьте на пол, раз уж обещались. А где у вас тут дверь на балкон?

– В соседней комнате, слева, – подсказал Гримасник и почему-то хмыкнул, оценив озадаченные липа друзей.

– Не хотите взять с собой флейту? – неожиданно вопросил Хорохор и тоже почему-то хмыкнул.

– На флейтах я не мастак, – ответил Гольцов.

Встал со стула и, закусив фильтр сигареты зубами, щерясь при этом на манер Жан-Поля Бельмондо, подкурил. Эффектно выпустив колечко дыма, отправился в соседнюю комнату. В соседней комнате оказалась биллиардная и библиотека. «Хорошее соседство, – подумал Северин Олегович, – надо будет им непременно предложить погонять шары. Давно я в руках кий не держал. А так, между прочим, наша древняя исконная русская игра…» – и вышел на балкон…

Затянулся сигаретой, прищурился и чуть не упал…

Бархатной перламутрово-алой каймой под светом трех лун светился, уходя к горизонту по немыслимой дуге, песчаный пляж. Темно-аметистовый океан накатывал на идеальный, словно расписанный по лекалам берег, пенный вал формировался далеко от линии прибоя, вытягивая линзу из гигантского тела волны, он казался неистовым в порыве и разрушительной силе, но, надвигаясь на сушу, словно расчесанный незримыми подводными рифами, мягко выстилался по алому песку к ногам… Да, к ногам чудесных обнаженных купальщиц – дев, от которых невозможно было отвести глаз. В свете трех лун их тела казались феерией форм неумолимого соблазна… Северину Олеговичу захотелось к ним побежать сейчас же, ловить, ласкать, целовать… Безумный магнетизм встрепенул все его поэтико-эротические фибры, и по их тонким ветвистым капиллярчикам побежала вселенская дрожь и смута…

Где он, Боги? Куда он вышел покурить? Это вам не канделябринские бухточки! Это вам такие цветочки, Северин Круарх-Гольцов, что вам их вовек не собрать… Сон? Неужели здесь, прямо сейчас на несуществующем балконе в ясном существующем сознании? Или тоже уже не существующем? Может, он в реанимации, под анестезией калипсола, и эти три луны – просто свет от операционных ламп, а эти девы – ассистентки? Но почему их так много? И все в чем мать родила… Только бывшему и больному военврачу могли прийти в голову такие аналогии! Окстись, Гольцов, они живые и они божественны! Беги к ним!

Северин Олегович с воплем отвернулся от картины очаровавшего его безумия, зажмурился и, сделав два шага, толкнул пространство там, где, по всем расчетам, должна была находиться балконная дверь.

– Хочу водки! – повторил Гольцов измученным голосом…

И вышел к пиршественному столу…

Курвиц, само радушие, усадил гостя к утешительным изысканным яствам.

Гольцов набросился на еду и выпивку. Компания поддерживала ветерана-поэта не менее заметным аппетитом и чуть более остроумными речами. На пятом тосте в честь бессмертной музы поэзии, предложенной Гоголем, Северин Олегович взволновался.

– Кстати, Глеб, а где же ваша третья девушка? Карина и Молния с нами, а кто же еще прячется в замке?

– Ее зовут Газель, – спокойно объяснил Курвиц, подкидывая в рот ядрышки соленого миндаля. – Она тихая, любит посидеть за компьютером, помечтать… Ну если ты хочешь, я позову ее…

– Позови…

Курвиц замер на секунду, подняв указательный палец.

– Сейчас она спустится…

– Тогда за музу поэзии! – Северин Олегович поднят полнехонький добротный граненый стаканчик, не иначе как из трактирного прошлого великой родины, браво и весело одним залпом выпил жгучее содержимое.

В комнату вошла девушка по имени Газель… Гольцов остолбенел. К нему приближалась… его бывшая жена, молодая и красивая, как свет…

– Ты бы еще Нудельмана с собой привела, пудреница размалеванная!!! – крикнул Гольцов с неожиданным остервенением. Он стервенел от невозможности опомниться.

Свет в сознании бравого застольщика на мгновение ярко вспыхнул и рассеялся…

* * *

Они подобны тебе. Да, они подобны тебе, эти люди (киборги? дроиды?) в металлокомпозитных панцирях, вооруженные пилами – твои сенсоры движения подсчитали число миллионов оборотов в секунду, но ты не смотришь на эфемерные цифры на периферии забрала, слишком занятый реальным боем.

Вначале тебя отвлекли танковой атакой, а пока ты расстреливал машины из квантайзера, панцирники ударили в спину. Ты уже сразил пятерых, вот они лежат, и после боя ты проведешь анализ материала пил. Это интересно, потому что они могут повредить бронехитин. Твои доспехи разрезаны трижды, да и чешуйки от крыльев чернеют под вашими ногами. Ты превратил полиморф из квантайзера в меч – тридцатикилограммовый фламберг, защищенный силовым полем. Похоже, только поле держит столкновение с пилами. Панцирники-аборигены сражаются далеко не так искусно, как ты, просто их больше.

Шестой падает, за ним седьмой, еще двенадцать свалят тебя, если ты дашь им такую возможность.

Восьмой. Миллиард восьмой, должно быть, если считать всех убитых тобой на планете твоего имени. Разве ты считал? Разве ты считал все эти годы? Ты считаешь только сейчас, кружась в средневеково-сверхсовременном ближнем бою, дирижируя фламбергом благодаря экзоскелету с легкостью порхания бабочки.

Не один миллиард, нет; не один миллиард. Девственно красивая некогда планета сейчас лежит в техноруинах. С какой бешеной скоростью они возводили фортификационные сооружения! Как будто сама планета рождала их, покрываясь коростой бункеров и дзотов вместо лесов. Сколько миллиардов уживалось на ней друг с другом и с лесами?!

В том командном пункте не было никого и ничего. Ни носителей информации, ни карт, ни живых, ни мертвых, будто всех и вся эвакуировали в некое гиперпространство. Призрачный смех… смех… помехи… что за помехи это были?

Некогда думать об этом в смерче пил. Бронехитин регенерирует после боя – если не дать убить себя, конечно же.

Конечно же, не дашь – ты обрушиваешь фламберг на последнего врага. Металлокомпозит не может защитить от твоих атак. Пила вырывается из руки поверженного и врезается в камень. Ты выдергиваешь ее силой экзоскелета, включаешь анализатор в наплечнике доспехов, смотришь на ряд формул, бегущих по забралу. Метрополии, наверное, будет полезен такой материал.

Лица всех убитых закрыты глухими шлемами. Ты шагаешь к последнему, протягиваешь руку в хитиновой перчатке. Ты всегда избегал смотреть в мертвые лица, но сейчас – порыв.

Приходит ментальный сигнал от катера, и ты отдергиваешь руку, словно обрадованный этим предлогом погасить порыв. Катер сообщает о сейсмической активности в месте стоянки. Может быть, ничего угрожающего в этом нет, да интеллект твоего транспорта запрограммирован на автопилотирование в самых разных критических ситуациях, как землетрясение, например. Но ты, воспользовавшись предлогом, взлетаешь. До катера два часа. За это время полета крылья заживут сами и заживят прорези в доспехах. Фламберг отправляется на плечевую клемму, законное место отдыха полиморфа.

Два часа полета во сне. Нет, сейчас ты не сознаешь, что это сон. Просто время проходит в архивированном режиме, в воинственной и стремительной медитации в колыбели необъятного горизонта.

…Но эту колыбель ты, одинокий воин, взращенный богами войны, превращаешь в ад. Так было задумано и записано. Записано под твоими небесами, задолго до твоего рождения.

…Вот катер – окруженный невидимым для глаза защитным полем, покоится в тихой низине на океанском побережье; низина укрыта скалами от случайного взгляда. Дуга берега плавно уходит за бок планеты, волны с высоты твоего полета – не более чем рябь на тонкой пленке.

Горизонт разбухает и несется тебе навстречу.

Идет темно-синяя стена.

Ты не веришь глазам. Приближаешь изображение на мониторе шлема. Цунами.

Ты даешь катеру приказ на взлет; но он не отзывается. Его разум молчит – это так пугающе ново, будто ты перестал ощущать часть себя самого.

Ты и цунами летите навстречу друг другу наперегонки. Дуга горизонта наклоняется, когда ты заходишь на вираж.

И отступаешь. Отступаешь перед темно-синей шелестящей стеной.

А она накрывает катер, ты успеваешь увидеть глазами своего снаряжения, как вдруг исчезает защитное поле; черный диск твоего корабля несколько вихрящихся секунд виден несущимся в толще обезумевшей воды и врезающимся в скалы. Чудовищная волна перехлестывает их, рассыпает тучи сверкающих на солнце брызг и растекается по плато, превращаясь в многоголосицу соленых рек. Ты пикируешь к пещере, только что сотворенной катером; ее еще заливают реки, падающие с плато. Корабль должен был уцелеть, должен подлежать восстановлению.

По монитору идут помехи: сильная электромагнитная аномалия.

Не столько опушенным радаром, сколько чутьем ты улавливаешь движение в воздухе и разворачиваешься, чтобы встретить рой ракет.

Они слишком хитры и юрки – они ловко обходят пылающие трассы теслаожогов, догрызаясь до тебя, вслед за тобой меняют траекторию; вспыхивают, пойманные твоей меткостью, клубятся термореакциями – чтобы из их оранжевых фейерверков вылетали новые охотники.

Удар в крыло. Насквозь. Разорваны металл, пластик и нервы. И ты застываешь на миг, край годами ковавшегося сознания приказывает двигаться, несмотря ни на что, но взмах искалеченного крыла швыряет тебя на скалу, а рой охотников с готовностью кидается вслед. Ты еще пробуешь двигаться сквозь эту боль срощенного с тобой биомеханизма – и такие же удары сыпятся на тебя; вихрь тесла вздымает каменное крошево, в этой взвеси ты падаешь вниз ко все еще далекой земле, а последняя ракета раскалывает грудную пластину доспехов.

…Уже все тихо, даже не верится, что только-только отговорили огонь и металл. Ты лежишь на камнях поверженным демоном с изломанными крыльями. Надо двигаться, поэтому ты отсоединяешь свою нервную систему от ее раненого продолжения. Впервые за много лет и снов ты не чувствуешь крыльев.

Вручную вскрываешь доспехи. Медленно выползаешь из них, точно моллюск из своего панциря…

Теперь ты стоишь и смотришь на брошенную погибшую оболочку, бывший шедевр божественной технологии. Бронированный сломанный демон – шелуха. Вот твое сраженное тело, воин, а ты неприкаянной душой застыл над ним.

Но полиморф ты возьмешь с собой, пусть даже без экзоскелета. Ты вытаскиваешь теслажезл из мертвых хитиновых пальцев.

Это ничтожно малое усилие опустошает тебя, и ты погружаешься в темноту.

* * *

Кто-то тряс его за плечи… Запах нашатыря… Вот еще не хватало! Одинокий воин так не будет возвращаться в битву. Ни за что…

Северин Олегович открыл глаза. Посмотрел на стол. Бутылки с водкой исчезли. Все.

Нет, так дело не пойдет…

Курвиц и Хорохор стояли рядом. Лица у них были озабочены.

– Тебе, Север, мы сегодня ставим низкий балл за остроумие и низкий балл по козлятности. Испугал ты нашу Газель. Кого она тебе напомнила? Жену, что ли? Вот смотри, забилась, бедная, в угол мечтать…

– За что – за что, ты сказал, мне причитается низкий балл? – Северин Олегович икнул.

– Не «за», а «по»… По козлятности, – объяснил Курвиц.

– Сами вы козлы! – выпалил Гольцов.

– Правильно, Север, правильно, – Курвиц выглядел серьезно-снисходительным. – Мы и есть козлы, а ты этого сразу не понял?

– Не понял…

– Ну, теперь уж давай понимай. Хотя, знаешь, давай я для большей доступности перейду на «вы».

– Ну перейди, ежели так нужно для… для субординации.

– Так вот, Северин Олегович… Мы, все, кого вы лицезреете, – из цивилизации живого Бога Пана. Мы – сатиры. Правда, с нами есть еще ганхарв, наги и даже одна апсара… Вот Гоголь, он, например, гандхарв, Молния и Карина – нагини, а Газель, которую вы с пьяных глаз испугали и обидели, – апсара. Хотите убедиться?

– Хочу, – Северин Олегович пьяно кивнул.

– Гоголь, – попросил Курвиц, – выключи свет на минуту. Девушки, вы слышали… Переодеваемся для нашего друга. Абзац, Хорохор, Гримасник, вы тоже…

Северин Олегович ехидно хмыкнул.

– Вы как стриптизеры, ей-богу!

– Ну в чем-то вы правы… Хотя стриптизерам до нас далеко. Уверен, что реакция у Вас будет бурная, но не в сексуальном смысле, конечно. Держитесь за стул, Северин Олегович…

Свет в комнате погас. И через минуту зажегся…

Совет Курвица держаться за стул был весьма уместен.

– Твою дивизию!!! – шепотом закричал поэт-ветеран и едва удержался на стуле…

В гостиной комнате находилось восемь существ невероятного облика и стати. Невероятность эта зашкалила планку психологической стойкости даже искушенного в фантастических снах Гольцова, который не далее как еще вчера вечером сочинил нетрезвую душеспасительную радиограмму своему биоэнергетическому двойнику – одинокому Воину Северину Круарху…

Половину гостиной занимали чешуйчатые кольца даже не змеиных тел, а морскозмеиных, судя по диаметру и сложной переливчатости. Еще половину – пестрые крылья. И отовсюду глядели иронично-вопрошающие глаза и сияли довольные улыбки.

Змеиные кольца принадлежали Карине и Молнии и служили им вместо ног; верхние части девушек оказались вознесены наговскими конечностями под потолок. Крылья в своем великолепном размахе сходились на Гоголе; помимо оных, у него вдруг выросли и даже заплелись в косу весьма длинные волосы.

Рокерский наряд он сменил на нечто ярко-этническое. Газель оказалась одета в облегающее ртутное платье, ее роскошная платиновая прическа невесомым веером парила в воздухе, словно на локоны апсары не действовало земное тяготение. Кожа ее была украшена серебристо-голубыми капиллярными узорами – причудливыми завитками вроде фракталов.

А Курвиц, Хорохор, Абзац и Гримасник задорно перецеживали козлиными копытцами, коими заканчивались козлиные же ноги, справедливости ради надо отметить, модельно длинные и стройные, покрытые на редкость ухоженной шерстью. Абзац даже щеголял меткими косичками на ляжках с вплетенными бусинами. Одеждой сатирам служили в чем-то узнаваемые кожаные жилетки, а также набедренные повязки.

– Как Вам демонстрация? – поинтересовался Курвиц. – Может, нам вернуться в человеческие тела?

Северин Олегович сглотнул и наконец произнес:

– А вас, Глеб, я попрошу остаться.

Курвиц пожал плечами, телекинетически выключил свет – и вот вся компания, кроме своего предводителя, приняла знакомый Гольцову облик.

– Что вы от меня хотите? Зачем вы меня привезли сюда? – спросил почти протрезвевший поэт.

– Видите ли, Северин Олегович, вы нам очень подходите… – объяснил Курвиц.

– Интересное заявление, блин!.. По каким же параметрам я вам подхожу, по козлячьим, что ли?

– Ну, хотите, пусть будет так: по отвязности, хулиганству, совестливости, праведной злости и добродушию. Видите ли, мы хотим вступить с вашим русским народом в контакт. Все остальные народы нам не подходят. Они будут засеяны…

– Засеяны? Как поле, что ли?

– Как поле, Северин Олегович. Но всходы, мы думаем, появятся лет через сто. Решайте.

– Что мне нужно решать?

– Решайте за свой народ. Вступаете ли вы с нами в контакт.

– Водки нальете? – Гольцов покосился на пустой стаканчик.

– Да сколько угодно, Северин Олегович! Притом отборного качества. Бессмертной водки хотите? – Козлоногий Курвиц подошел к пресловутой форточке, щелкнул костяшками узловатых пальцев – пустое пространство в псевдобагетной рамке вспыхнуло, как голубой мерцающий экран. Курвиц запустил руку в этот экран, как запускают руку в аквариум с рыбками. Рука с той стороны экрана вдруг вытянулась в бесконечность. Еще секунда, и вот уже Курвиц держит некий артефакт: квадратную бутыль, всю заросшую странными водорослями и ракушками. – Она самая! Из затонувшей коллекции нашего Живого Бога. Можно наливать не открывая. Тут специальный древний клапан…

Северин Олегович опустошил появившийся перед ним стаканчик древнейшей водки и промокнул губы рукавом рубашки.

– Мой народ, говорите… Мой народ, козлы, обкрадывали уже так много раз, что и памяти нет, а он все держится… Мой народ… Больше всех его, да будет вам известно, обокрали избранные…

– Избранные? Кто такие избранные? Вы скажите, мы, сатиры, точней, наш Живой Бог Пан все исправит.

– Исправит, говорите?.. – Гольцов тянул паузу, хотя, вот странное дело, язык у него перестал заплетаться. Напрочь перестал. – Были в нашей истории и такие исправители! Петры разные, первые и вторые, потом революционеры, Ленин, Сталин, Горбачев… Всех не перечесть… Пиастры недоделанные. И все они под избранными ходили.

А ваш Живой Бог, он, что, такой всемогущий?

– Ну, видите ли, у нашего Живого Бога несколько десятков планет в галактике. Они, как бы вам сказать, – сателлиты… поборники, сторонники…

– Союзники, иначе… Братва.

– Да, братва, – Курвиц опять же снисходительно кивнул. – Но наш главный мир на них не похож. Мы сатиры, а наши женщины – нимфы. Все они живут в океанах. Мы можем размножаться только с нимфами. Они вынашивают нам детей, а потом отдают их нам на воспитание. Мы очень древние воспитали, Северин Олегович.

– Так вы же хулиганье, козлы! Рокеры, готы, пьянчуги, дебоширы, ловеласы…

– Это фасад, Северин Олегович. На самом деле мы не способны изменять нашим нимфам-океанидам. Их океаны мы превратили в настоящие водные раи. Мы тоже можем там жить, но не слишком долгое время, только во время любви и зачатия.

Потом мы должны выходить на сушу и воспитывать детей. Но мы отвлеклись, Северин Олегович… Что вы намерены ответить на наше предложение?

– Водки нальете?

– Вы можете бросать только мысленный взгляд на свой питейный сосуд, Северин Олегович, он всегда будет вовремя наполняться.

– Черт, козлы!.. А вы умеете понравиться! – Гольцов покосился на уже полный стаканчик. – Ладно, вот мой ответ, гандхарвы и наги… Ваш козлячий рай, может, и хорош, не скрою… И я бы снял ваш славный балкон в аренду на недельку… Да, мне там понравилось. Но пусть мой народ подождет своих Богов. Где-то они, блин, там шастают в космосе… вы с ними не встречались случайно?

– Нет, Северин Олегович, не встречались.

– Жаль. А то мне от них по каналам этой, как ее, астральной связи все время транслируют одно боевое задание. И крутят этот фильм в моей черепушке уже несколько лет. Загадка…

– Мы правильно вас поняли, Северин Олегович: вы даже отказываетесь от нашего предложения получить стажировку на планете нашего Живого Бога Пана?

– Точно, козлы. Отказываюсь.

– Жаль, Северин Олегович… Но мы уважаем ваш выбор и мы вернемся на вашу планету за результатами засева.

– А что за засев такой? Расскажите!

– Видите ли, через сто лет, по нашим расчетам, засев Живого Бога Пана даст свои результаты. В процессе некоторых направленных психогенных мутаций большая часть народов Земли станет похожа на вас, русских. Нет, они не утратят своей генетической идентификации. Мутирует только, как бы вам было понятней… Душа! Все войны, Северин Олегович, на планете прекратятся совершенно. Вас ждет Золотой век!

– Надо же! Жаль, что я не доживу…

– Ну, это не обязательно. Мы кой о чем побеспокоились. Когда окажетесь перед ближайшим зеркалом, осмотрите себя, Северин Олегович. Вы врач и все поймете…

– А как мне быть с этой войной, что в моей голове никак не заканчивается? Может, совет какой дадите?

– Война скоро закончится. Любая.

– Ну хорошо бы так. А то, знаете, я думаю, если свои не помогают, так, может, вы, козлы, предскажете, чем все кончится…

Гольцов снова скосил взгляд на стаканчик. Трактирный символ великой родины был торжественно полон и светился ярким светом, словно сквозь него пробивался невиданной красоты божественный луч.

«Вот благодать-то!» – подумал поэт-ветеран и был на сто процентов прав.

– А хороша доза Бессмертия! – сказал Северин Олегович. – Ваше здоровье, козлы! И вашему Живому Богу Пану – многая лета! Многая лета, многая лета! – запел он неожиданно окрепшим молодым голосом.

Еще через минуту пришла отключка.

* * *

Позади тебя – неяркое пятно света. Впереди – корпус катера, вмурованного в скалу силой броска цунами. Ты сможешь освободить корабль из камня с помощью квантайзера. Только через несколько минут. Через несколько минут отдыха. Подъем по вертикали к пещере порядком измотал тебя, ведь твое биологическое тело немногим целее брошенных доспехов.