Текст книги "Горький хлеб (Часть 7)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Замыслов Валерий Александрович
Горький хлеб (Часть 7)

ЗАМЫСЛОВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

ГОРЬКИЙ ХЛЕБ

РОМАН

Часть VII

Глава 73

В РОДНЫЕ ДЕРЕВЕНЬКИ

Около недели посошные люди еще жили в княжьей усадьбе. Чтобы мужики без дела не слонялись по двору, Андрей Андреевич заставил их в холопьем подклете мять кожи, чинить хомуты, плести лапти для многочисленной дворни.

Сам князь был добродушен, приветлив, кормил страдников вволю.

– После удачливого похода господин наш всегда таков, – пояснил мужикам Якушка, который ходил с перевязанной щекой, пряча под белой тряпицей кровоточащий сабельный шрам.

Из сорока ратных мужиков с поля брани вернулись только три десятка.

Павших воинов хоронили с великими почестями в общей братской могиле. На панихиде был сам государь Федор Иванович, святейший патриарх Иов, царев правитель Борис Годунов, князья, бояре, Москва посадская. Царь плакал, много и усердно молился и оказал большие милости победившему воинству. Пожаловал великий государь ближнему боярину конюшему Борису Годунову в награду шубу со своего плеча в тысячу рублей, цепь золотую, три города и титул Слуги1 да золотой сосуд Мамаевский2.

Воевода Федор Иванович Мстиславский получил также шубу с царских плеч, кубок с золотою чаркой и пригород Кашин с уездом.

Остальные князья, бояре, дворяне, дети боярские3 и другие служилые люди были пожалованы государем всея Руси вотчинами, поместьями, деньгами и дорогими подарками.

Всю неделю пировала Москва боярская в государевой Грановитой палате.

Посошные люди князя Телятевского получили за ратную службу от царева имени по два рубля.

Мужики всей гурьбой потянулись в кабак на Варварку, до полуночи пили за ратные успехи, поминали павших, опьянев, горланили песни.

Однако на другой же день князь Телятевский засадил крестьян вновь за изделье. Мужики томились княжьей работой и рвались домой в деревеньки.

– Середина июля, братцы. Скоро зажинки на нивах зачинать. Басурман побили – пора и по избам вертаться.

Вечером крестьяне повалились спать, а Иванка с Афоней вышли из подклета, опустились на завалинку, заговорили вполголоса.

– В село тебе нельзя возвращаться, Афоня. Заподозрил тебя приказчик. Видно, Авдотья рассказала Калистрату, как ты к ней в избу наведался.

– Сам о том все дни думаю, парень. Одначе не впервой мне в такие передряги попадать. Выкручусь.

– Калистрат – мужик дотошный. Может пытку учинить. Выдюжишь ли?

– Выдюжу, Иванка. Хоть помирать придется, но и словом не обмолвлюсь. Я мужик терпкий. А может, еще и обойдется.

– Добро бы так, Афоня.

– Сам-то как на село пойдешь? Тебя, вон, князь в свою оружную челядь приписал. Стремянным при себе определил.

– Сбегу из усадьбы, друже. Мое дело землю пахать. Пускай князя другие оберегают.

Через три дня государь всея Руси Федор Иванович повелел рать распускать.

Князь Телятевский собрал мужиков на дворе и произнес:

– Святой Руси вы отменно послужили. Теперь ступайте в вотчину хлеба убирать. После Ильина дня приступайте к жатве на моей ниве. Управитесь к бабьему лету – доброго вина поставлю да на зиму лес разрешу валить. Езжайте с богом.

Иванка прощался с Афоней за тыном.

– Передай отцу, что через пару дней в селе буду. О Гнедке пусть не горюет.

– Жаль мне тебя, Иванка. Поедем в село с нами.

– Нельзя, Афоня. Князь и слушать не хочет. Ежели сейчас поеду – вернет и на цепь посадит. Попытаюсь за эти дни добром отпроситься. А ежели чего сбегу.

На второй день Иванка снова заявился к Телятевскому в палату.

– Не рожден я холопом быть, князь. Отпусти меня из своей дружины.

Андрей Андреевич не привык дважды по одному делу разговаривать, потому проронил сердито:

– Мне такие молодцы нужны. Нешто тебе соха не наскучила? Будешь возле меня жить. Такова моя воля.

Тогда Болотников решил пойти на хитрость.

– Дозволь, князь, хоть отца навестить. Без коня батя остался. Тяжело ему страду без Гнедка справлять. Отдам ему своего коня и в твои хоромы вернусь.

Телятевский призадумался. Упрям и дерзок новый холоп. Но воин отменный. Сам Борис Годунов о нем справлялся. Даже царь Федор Иванович на пиру об удальце выспрашивал. Обещал наградить достойно, да знать запамятовал за усердными молитвами.

Телятевский, не отвечая на просьбу Болотникова, звякнул колокольцем. В покои вошел дежурный холоп.

Когда Якушка появился на пороге, Андрей Андреевич проговорил:

– Поездку твою в вотчину отменяю. К приказчику Иванку с грамоткой снаряжу. Передашь Калистрату мою волю. Сам через пять дней здесь будь. Коня себе на обратный путь в Богородском на конюшне выберешь. О том в грамотке отпишу. Скачи, холоп...

Глава 74

В СЕЛЕ И НА ЗАИМКЕ

В волнующихся золотистых хлебах показался высокий костистый крестьянин в посконной рубахе.

Рожь тихо шелестит колосьями, покрытыми мелкими каплями росы, ударяет страдника в широкую грудь.

"Наливается колос, ногам кланяется. Уродила-та-ки матушка-землица", благодатно думает мужик.

– Эгей, Парфеныч! Айда што ли, – кричит с межи Семейка Назарьев с косой горбушой на плече.

Исай Болотников не спеша разминает в сухих мозолистых ладонях шершавый остистый колос, а затем выходит на край загона.

– Далек ли зачин, Парфеныч? – спрашивает Семейка.

– Нонче припоздали с севом. Пущай постоит еще жито денька три.

Дальше до самого покоса шли мужики молча. Знал Семейка, что старожилец во время страды неразговорчив, да и без того ходит он последние дни смурый. Видно, Гнедка жалеет да Иванку ждет из ратного похода. Другие-то мужики в село вернулись.

На себя косили только еще третий день – дотоле приказчик Калистрат заставил метать стога на княжий двор.

На широком зеленом лугу было пока тихо, привольно. Исай вставал чуть свет. Солнце едва выглянет над селом, а он уже на сенокосном угодье. Но вскоре подойдут и остальные крестьяне.

Через полчаса Семейка крикнул Болотникову:

– Глянь, Исай Парфеныч! Стречу тебе косец идет. Исай Болотников разогнул спину, воткнул косу в пожню и, приставив ладонь к глазам, прищурясь, вгляделся в незнакомца. Однако далеконько, сажен триста, не разглядеть. Кого это бог послал на чужое угодье. Всякому крестьянину на миру свой покос отведен.

Исай нахмурился, но продолжал косить дальше. Не поднимая головы, широко размахивал горбушей, покуда не услышал шарканье встречной косы.

Болотников вытянул из плетеного бурачка каменный брусок, чтобы подправить горбушу и, еще раз взглянув на приблизившегося страдника, обрадованно опустил косу.

В саженях десяти, утопая по грудь в мягком разнотравье, перед ним стоял улыбающийся статный, загорелый детина, в белой домотканой рубахе.

– Бог на помощь, батя! – весело вымолвил Иванка и шагнул отцу навстречу.

– Здорово, сынок. Поило траву топчешь? Нешто так крестьянину можно.

Иванка только головой крутнул. Ну и выдержка у отца! Взялся за горбушу и принялся прокладывать к Исаю широкую дорогу.

Скупо улыбаясь в пушистую с густой проседью бороду, опершись руками о косье, Исай молча любовался сыном.

Косил Иванка толково, по-мужичьи, шел не спеша, не частил, размашисто поводил острой горбушей, оставляя позади себя ровный, широкий валок дурманяще пахнущей сочной травы.

"Слава богу, живым возвернулся. Добрая помощь мне со старухой будет", – облегченно подумал Исай.

Шаркнув косой у самых отцовских лаптей, Иванка бережно положил горбушу на ощетинившуюся стерню, а затем обнял отца за плечи.

Исай ткнулся бородой в Иванкину щеку, поперхнулся и, освободившись от крепких объятий, еще более раздавшегося в плечах сына, спросил участливо:

– Шрам у тебя на щеке. Басурмане поранили?

– Поганые, батя. Оставили мне приметинку.

Иванка внимательно глянул на Исая, и сердце его обожгла острая жалость. Отец еще больше похудел, осунулся, глаза глубоко запали, лицо испещрили глубокие морщины.

– Не хвораешь, батя?

– Ничего, сынок. По ночам малость в грудях жмет. Отойдет небось.

– Настойки из трав бы попил, батя. Сходил бы к Матрене на заимку.

– После страды, Иванка. Недосуг сейчас... Афонька о тебе уж больно лихо врал. Рассказывал, что будто бы ты самого сильного басурманина в татарском войске сразил. Правду ли бобыль по всему селу трезвонил?

– Правда, батя. Нелегко было с поганым биться.

Исай, гордясь сыном, молвил тепло:

– Выходит, не посрамил отца, сынок. У нас в роду хилых не водилось.

– А вон и конь тебе, батя, – показал рукой на край покоса Иванка.

Исай по выкошенной пожне заспешил к новой лошади-кормилице.

Вечером, возвратившись с сенокосного угодья, Иванка выбрал на княжьей конюшне вместе с Никитой резвого скакуна и сразу же засобирался в дорогу.

– Куда на ночь глядя, сынок?

– К Матвею, батя. Утром вернусь.

– Был там намедни. Лыко драл в лесу. На заимку зашел. Сохнет по тебе девка.

– Ты бы поснедал вволю, Иванушка. Ватрушку тебе сготовила, бражка в закутке стоит. Притомился, чай, с дороги дальней. И утром, почитай, ничего не потрапезовал. Косу схватил – и в луга. Обождал бы, сыночек, засуетилась Прасковья, ласковыми слезящимися глазами посматривая на сына.

– Не могу, мать. Успею еще откормиться, – улыбнулся Иванка и выехал со двора.

Возле Афониной избы остановился, постучал кнутом в оконце. В избушке ли балагур-приятель? Неровен час... Нет, выходит, слава богу.

Бобыль потянул было Болотникова в избу, но Иванка с коня так и не сошел. Едва отцепившись от Афони, спросил тихо:

– Как дела, друже?

– Покуда бог милостив, Иванка. Приказчик с Мокеем на княжьих покосах эти дни пропадает. Бобыли там стога мечут. В село еще не наведывался.

Болотников кивнул Афоне головой и тронул коня.

– Ну, прощай покуда. Оберегайся.

Ночь. Тихо в избушке. Горит светец на щербатом столе. Возле крыльца громко залаяла собака. Матрена испуганно выронила из рук веретено. Матвей отложил на лавку недоплетеную роевню, покосился на Василису, молча сидевшую за прялкой, проворчал:

– Зубатка человека чует. Ужель снова княжьи люди в час поздний? Ступай-ка, Василиса, в чулан покуда.

– Оборони бог от супостатов, – истово закрестилась Матрена.

Прихватив с собой самопал, бортник вышел на крыльцо, прикрикнул на Зубатку.

Послышался конский топот, треск валежника, шорох сучьев.

"Нешто Мамон на заимку прется? Он где-то рядом по лесам бродит с дружиной", – встревоженно подумал Матвей.

Перед самой избушкой всадник остановился, спешился.

– Кого бог несет? – воскликнул старик.

– Незваный гость, Семеныч. Пустишь ли в избу?

– Никак ты, Иванка? – облегченно выдохнул старик. – С добром или худом в экую пору скачешь?

– Это уж как ты посмотришь, отец.

Болотников вошел в избу, поздоровался с Матреной, и сердце его екнуло: Василисы в горнице не оказалось.

Заметив, как сразу помрачнел Иванка, бортник вышел в сени и выпустил девушку из чулана.

– Не вешай голову, парень. Здесь дочка наша.

Болотников повернулся к дверям и радостно шагнул навстречу Василисе. Девушка вспыхнула, выронила из рук пряжу и, забыв про стариков, кинулась на грудь Иванке.

Матрена посеменила к печи, загремела ухватом и все растерянно причитала.

– Да как же енто, соколик... Что делать нам теперича?... Изболелась по тебе доченька наша. Как же нам без нее, чадушки...

– Будет охать, старая. Доставай медовухи гостю, – прикрикнул на Матрену бортник и потянулся в поставец за чарками.

Пока Матрена собирала немудрящий ужин, Василиса присела на лавку. Нежно смотрела на Иванку, вся светилась, ласково блестя большими синими очами.

А Матвей повел степенный разговор. Подробно расспрашивал Болотникова о Москве боярской, ратной жизни, битве с ордынцами...

Хорош старый бор в ночную пору. Тихо шуршат величавые сосны и ели. Запах густой и смолистый. Яркие звезды в ясном небе. Покойно и дремотно.

Иванка и Василиса под дозорной елью. Повеяло свежестью. Василиса поежилась и придвинулась ближе к парню. Почувствовав прикосновение горячего упругого тела, Иванка притянул ладонями пылающее лицо Василисы и молча, крепко поцеловал в полураскрытые влажные губы.

– Иванушка, милый... Как я ждала тебя. Сердце все истомилось.

– Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Согласна ли? – ласково шептал ей на ухо Иванка.

– Не могу без тебя, Иванушка. Желанный ты мой, – вымолвила Василиса и, выскользнув из объятий Иванки на мягкую душистую хвою, протянула руки. Иди же ко мне, любимый...

Когда солнце поднялось над бором, Иванка и Василиса пришли в избушку. Старики уже поднялись. Матрена суетилась у печи, готовила варево, всхлипывая. А бортник молчаливо сидел на лавке и переплетал сеть для мережи.

Взяв Василису за руку, Иванка, заметно волнуясь, проговорил:

– Надумали мы с Василисой пожениться. Просим благословения вашего. Не откажите, люди добрые.

Матрена, выронив ухват, застыла у печи, а затем со слезами кинулась на грудь Василисы, заголосила:

– Матушка-а-а ты моя, лебединушка-а! На кого ты меня оставляешь...

Дед Матвей завздыхал, смахнул слезу со щеки и, дернув старуху за рукав сарафана, произнес строго.

– Погодь, старая. Дай слово молвить.

Когда Матрена, сгорбившись, опустилась на лавку, бортник продолжил:

– Сиротка она, парень. Но мы ей и отца и мать заменили. По нраву нам пришлась. Одначе в девках ей не век куковать. Вижу, самая пора приспела. Да и недобрые люди сюда зачастили. Становитесь на колени, молодшие, благословлю вас. Подавай, старая, икону.

Затем, роняя обильные слезы в убрус, благословила молодых и Матрена.

– Живите в любви да согласии. Уж ты береги нашу лебедушку, Иванушка. Храни ее пуще злата-серебра.

Поднявшись с колен, Иванка обнял поочередно стариков. Сели за стол. Налив всем по чарке медовухи, бортник молвил степенно:

– Ты вот что, парень. Мы, чать, не цыгане какие. Все надлежит делать по-христиански, как богом указано. Через недельку засылай ко мне сватов. Мать твоя у меня на заимке годков десять не была. Посидим, потолкуем, невесту покажем. Уж коли приглянется наша дочка твоим старикам – будем свадьбу на селе играть. Вот так-то, родимый. А покуда Василиса у нас поживет.

Слова бортника несколько омрачили Иванку. Но издревле заведенный порядок рушить нельзя. Этого придерживались на Руси строго.

Чокнулся чаркой с Матвеем, глянул на счастливую Василису и проговорил, тряхнув черными кудрями:

– Будь по-твоему, отец. Через неделю ждите сватов.

Глава 75

НА ДАЛЬНЕМ ПОКОСЕ

Болотников отыскал приказчика на дальних княжьих покосах, где вотчинные бобыли ставили в лугах стога.

Прошлым летом Калистрат Егорыч недосмотрел за косцами. Стога сметали мужики плохо, гнетом не стянули, макушки не причесали и ничем не прикрыли. А тут по осени дожди зачастили. Почитай, половину сена сгноили. Потому приказчик нонче сам за бобылями присматривал.

Иванка спрыгнул с коня и не спеша подошел к Калистрату. Произнес холодно, без всякого поклона, чем немало удивил и Мокея и бобылей притихших:

– Есть к тебе дело, приказчик.

Мокей выступил вперед, прикрикнул, поднимая кнут:

– Забылся, Ивашка. Докладам по чину, а не то!..

Болотников зло сверкнул на челядинца глазами.

– Не стращай. Отойди в сторонку.

Мокей ошалело заморгал диковатыми глазами, а Калистрат Егорыч, утирая шапкой вспотевшую на солнце лысину, заворчал сердито:

– Ты чегой-то дерзишь, сердешный. Прикажу тебя батогами бить за непочтение.

– Ох, любишь ты, когда перед тобой спину ломают, приказчик. Только батоги теперь забудь. Покуда я княжий стремянной и прислан к тебе Телятевским с грамотой, – припугнул Калистрата Иванка.

– Вон оно как, сердешный. Выходит, при князе нонче служишь, – с досадой крякнул Калистрат Егорыч.

Иванка вытянул из-за пазухи бумажный столбец и передал приказчику княжий наказ.

– Так-так, сердешный. Повеление батюшки Андрея Андреевича сполню, вымолвил Калистрат Егорыч и напустился на бобылей:

– Чего рты разинули. Вершите стога, окаянные!

Бобыли взялись за вилы и потянулись к сгребенным копнам. Иванка, не обращая внимания на озадаченных приказчика и Мокея, подошел к стогу, весело крикнул стоящему наверху:

– А ну, принимай сенцо, Потапыч!

– Енто можно. Эких работничков – да побольше. Как с басурманами управились, Иванка?

– Побили поганых, Потапыч. Прытко от нас бежали, только лысые затылки сверкали, – сверкнув крепкими белыми зубами, проговорил Иванка, вскидывая на стог большую охапку сена.

Бобыли подтаскивали сено к стогу, а Болотников, стосковавшись по крестьянской работе, скинув суконный кафтан на пожню, один успевал подавать Потапычу. Да все покрикивал:

– Ходи веселей, борода!

Через полчаса Потапыч совсем запарился. Отдуваясь, уселся на вершине стога, свесив вниз длинные ноги в облезлых лаптях.

– Уморил ты меня, парень. Дай передохнуть малость.

– Отдыхай, Потапыч. А я к отцу поскачу. Он нонче тоже стога вершит.

Оставив за старшего Потапыча и строго-настрого предупредив бобылей, чтобы княжью работу выполняли споро и с толком, Калистрат Егорыч поспешил с Мокеем в Богородское.

– Забыл спросить у смутьяна, вернулся ли Афоня Шмоток. Поди, в бега подался, лиходей, – озабоченно проговорил приказчик, выехав на проселочную дорогу.

Приехав в свою просторную в два яруса избу, Калистрат Егорыч, не мешкая, снарядил Мокея с двумя дворовыми за бобылем.

Но вернулись челядинцы с пустом.

– Нету Шмотка дома. Баба его сказывала, что в лес за малиной подался.

Калистрат Егорыч затоптал на дворовых ногами.

– Бегите в лес, дурни! Ищите Афоньку.

Приказчик еще долго сновал по двору, плевался, тихо бранился, а затем вспомнил про княжью грамоту. Писал в ней Андрей Андреевич, что по указу великого государя всея Руси Федора Ивановича надлежит на крестьян новая ратная повинность. На пополнение оскудевшей за войну казны царь повелел собирать денежный оброк – по полтине с каждого лошадного двора и по десять алтын с бобыльского. В своей грамотке князь отписал также, чтобы оброчные деньги Калистрат выслал с Мамоном к первому Спасу.

Калистрат Егорыч присел на крыльцо и стал размышлять. Мужики нонче уж больно прижимисты. Намедни, вон, на себя едва по десятку яиц со двора собрал4. Сколь шуму было. А тут деньги немалые.

Сказал Мокею:

– После косовицы собирай сход. С мужиками буду толковать.

Глава 76

ЗАВЯЗАЛИ ИЛЬЕ БОРОДУ

Завтра – Ильин день. Селяне худо-бедно, но все же готовились к большому празднику. Судьба урожая в руках батюшки Ильи. Он все может – либо засуху на мирян напустит, либо дождя ниспошлет, а то за великие грехи и градом весь хлебушек побьет. Как тут не помолиться за святого пророка да не почествовать.

Ранним утром, когда солнышко едва над дремавшей землей вылупилось, Карпушка Веденеев направился селом на отведенное ему сенокосное угодье. Припоздал новопорядчик с косовицей. Все свою новую избенку рубил с плотниками.

Возле храма Карпушку повстречал благочестивый старик в чистой домотканой рубахе.

– Куда снарядился, голуба? – спросил страдника белоголовый Акимыч.

– Лужок докосить, батюшка. Спозаранку да по росе коса легко шаркает.

Акимыч сурово покачал головой.

– Илью гневишь почтенный. Ступай в избу, а не то тебя мужики кнутом отстегают.

Карпушка остановился посреди дороги, почесал затылок и побрел назад.

– Упаси бог Илью гневить, – проворчал ему вслед Акимыч.

Не зря осерчал благочестивый старик на селянина. Уж так издавна повелось – на Ильин день стогов не мечут, в поле не жнут и всякую работу оставляют. А то либо громом убьет, либо молнией спалит все село. Всякого, кто нарушит древний обычай, селяне жестоко наказывали.

Накануне, до всенощной, в храме Илью задабривали. Несли в церковь приготовленные заранее три ендовы меду, малый бочонок браги, пучок колосьев, зеленый горох, а также краюху хлеба, выпеченную из свежей ржицы.

После приношений Илье в храме, мужики, принарядившись в праздничные рубахи, потянулись к своим ржаным загонам – завязывать пророку бороду.

Исай вступил на межу сосредоточенный и строгий. Широко перекрестился, трижды поклонился золотистому полю, обмолвился:

– Даруй, святой Илья, доброй страды и хлебушка вволю. Приступим с богом.

Пахом, Прасковья и Иванка вслед за Исаем углубились сажен на пять в поле и связали тугими перевяслами колосья в один большой сноп.

– Ну, вот и завязали Илье бороду, – снова произнес Исай.

Молча постояли вокруг снопа, перекрестились и вышли на край загона.

К оставленным на корню перевязанным колосьям на селе относились с великим почетом, считая, что, кто дотронется до закрута, того скорчит, а урожай погибнет. Освященный сноп не трогали до окончания всех пожинок. В последний день оставленные колосья "Илье на бороду" подрезали всей семьей при полном молчании. Мужики верили, что если при уборке последнего снопа кто-нибудь скажет хотя бы одно слово, то пожиночный сноп утратит свою чудодейственную силу. Затем пожиночный сноп с великими предосторожностями приносили в избу, ставили на лавку в красный угол, под иконы, а в день Покрова торжественно выносили во двор и совершали обряд закармливания скотины. После этого крестьяне считали, что вся дворовая живность подготовлена к зиме, господь бог защитит ее от напастей и порчи. И с этого дня скотину уже не выгоняли на выпас, а держали у себя во дворе.

...На краю нивы мужики нарвали по пригоршне колосьев, сложили их в шапки и понесли домой.

В избе, поставив икону на стол, вышелушили перед образом из колосьев зерно в деревянную чашку, вынесли ее во двор и поставили на ворота.

– Ступай, Прасковья, за отцом Лаврентием, – сказал Пахом.

– Тут спешить не к чему, Захарыч. Батюшка Лаврентий о том ведает. По избам он ходит. Скоро и к нам завернет, – степенно проговорил Исай.

Священник появился перед избой в сопровождении дьячка и псаломщика Паисия с плетенкой.

– Провеличай Илью, отче, – попросил старожилец.

Батюшка Лаврентий, сняв с тучного живота серебряный крест, осенил им деревянную чашу с житом и минут пять молил пророка о всяческой милости мирянам.

Затем мужики, перекрестив лбы, положили в плетенку Паисия алтын да дюжину яиц.

А батюшка не спеша шествовал дальше5.

Глава 77

БЫТЬ БЕДЕ

– Матвея мы с Прасковьей навестим, дела обговорим, но со свадьбой повременить надо, – сказал отец.

– Отчего так, батя?

– Нешто не разумеешь? Ниву надо убрать, хлеб молотить, озимые сеять. Какой мужик в страду весельем тешится. После покрова свадьбу сыграем6.

Иванка угрюмо насупился.

– До покрова ждать нельзя, отец. На заимку княжьи люди часто наведываются. Сведут они Василису либо надругаются.

– Ох, не торопи меня, сынок. Недосуг нонче. Сумеешь Матвея уговорить приводи девку. А свадьбу после страды справим, – вымолвил Исай и пошел запрягать лошадь.

На другой день мужики всем селом вышли зачинать зажинки. А Иванка перед тем, как отправиться в поле, забежал к Агафье. Баба, в окружении пятерых ребятишек, горестно сидела на крыльце и всхлипывала, распустив космы из-под темного убруса.

– Как там Афоня, мать?

– Ой, худо, Иванушка. Второй день в застенке сидит. Отощал. Едва упросила краюшку хлеба да свекольник осударю моему передать. Пропадем мы теперь.

– Пытали Афоню?

– Покуда не трогали. На Ильин день грех людей забижать. Уж ты скажи мне, касатик, за што Афонюшку мово взяли, за какие грехи?

– Не знаю, мать. Не горюй, выпустят Афоню.

– Дай-то бог, касатик, – закрестилась Агафья и вновь залилась горючими слезами.

Обычно выходил Иванка на первые зажинки приподнятый, как и все селяне. Но на этот раз ехал он к ниве озабоченный. Не до веселого сейчас. Князь его, поди, уже в Москве поджидает. Не ведает Телятевский, что не вернется он больше в княжьи хоромы. Правда, могут и силком его в усадьбу привести. Князь крут на ослушников.

И с Василисой заминка. Едва ли отпустит ее бортник на село до свадьбы. Худо ей там. Мамон с дружиной до сих пор по лесам бродит. Промашку дал пятидесятник. Федька Берсень, поди, уже к Дикому полю подходит. Здесь-то Мамон недоглядел, упустил беглую ватагу. А вот Василису ему легче из лесу увести. Да и предлог есть. Князь как-то обмолвился – то ли в шутку, то ли всерьез, что хочет Василису в свои хоромы сенной девкой забрать.

Не везет горемычной. До сих пор отца с матерью забыть не может. Ох, как возрадовалась Василиса, узнав, что ненавистный ей насильник Кирьяк сложил свою злодейскую голову.

Нет. Надо забирать Василису из леса. После смотрин и увезу. Покрова ждать нечего. Пусть бортник малость посерчает.

Хуже с Афоней. Угодил-таки балагур в волчий капкан. Приказчика Калистрата нелегко будет провести. Хитрющий мужик, за версту все чует.

– Эгей, воин, чего призадумался? – толкнул Иванку в бок Пахом.

Все эти дни, особенно по вечерам, старый казак не отходил от ратника, подолгу любовался знатным мечом, расспрашивал о походе, битве, ратоборстве с татарским богатырем. Хлопал Болотникова по плечу, хвалил:

– Воином ты родился, парень. Чует мое сердце – не единожды тебе еще в походах быть.

Примечал также Иванка, что крестьяне, прознав про его поединок, стали почтительно с ним здороваться и вести степенные мужичьи разговоры.

Особенно этому был рад Исай.

– У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаичем стали величать. Не возгордись, сынок, – с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.

– Не возгоржусь, батя, – просто отвечал сын.

...Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и не ответил Пахому. Лишь возле самого загона обмолвился:

– Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.

– Бог даст – выйдет твой Афоня. Одно непонятно – пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, – озадаченно проговорил Исай. И невдомек старожильцу, что его затейливый и безобидный сосед – мужичонка за мир пострадал.

– Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, – произнес Пахом, окинув взглядом ниву.

– Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще нонче мы горюшка, – хмуро высказал Исай.

– Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, – не понял старожильца Аверьянов.

– Свою ниву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколь дён тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.

Объехав поутру княжью ниву, Калистрат сказал Мокею:

– Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.

– Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?

– Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня – на княжьем поле, три дня на мужичьем. А в воскресенье – богу молиться, – пояснил приказчик.

– Обижен я на тебя, отец родной, – вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.

– Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.

– Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.

– У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона. Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет, Не сумлеваюсь, сердешный – про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.

Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.

На второй же день, когда мужики убирали свои загоны, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили – ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.

Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:

– Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.

– А как же мужичьи загоны, молодец?

– Поначалу – княжья нива, потом – мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, – продолжал Якушка, велено освободить под новый урожай. Старое зерно грузи на подводы и – в Москву. На торги князь хлеб повезет.

– Вон оно как, – неопределенно молвил приказчик.

– А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? – с сомнением полюбопытствовал Мокей.

– Доподлинно так, православные. В стремянные холопы князь Иванку записал. Отъехал ли в Москву Болотников?

– На ниве он, сердешный. С Исайкой овес жнут.

– Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, – сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.

Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих загонов согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.

Долго восседал на высоком крыльце Калистрат Егорыч. Прикидывал в уме, загибая пальцы. И наконец позвал Мокея.

– Завтра, как только Исай со своими на ниву уйдет, обойди самолично все остальные избы. Покличь мужиков к моему двору да батюшку Лаврентия позвать не забудь.

– А што жа Исайку не звать? Он и сам придет.

– Не придет, Мокеюшка. Исайка с первыми петухами на ниву уходит. А другие мужики еще дрыхнут. Болотниковы – смутьяны, помешать моим помыслам могут. Знаю их, нечестивцев. Без них обойдемся. Уразумел, сердешный?

– Здоров будь, Иванка!

– Здорово, друже.

– Садись на коня. В Москве нонче весело. К князю поедем. Чего среди мужиков застрял?

Болотников отложил косу и, шурша по свежей стерне пеньковыми лаптями, вышел на межу к Якушке, вытер краем шапки крупные капли пота с лица.

– Экий ты неприглядный, братец. В рубахе дырявой, лапти обул. Пошто княжий наряд скинул?

Иванка положил тяжелую руку на плечо челядинца, глянул ему прямо в глаза и сказал твердо:

– В Москву я не вернусь, Якушка. В селе останусь. Здесь мое место. Не по душе мне жизнь холопья. А кафтан да сапоги из юфти отвези назад князю.

Якушка изумленно присвистнул, покачал головой и вымолвил уже недружелюбно:

– Не понять мне тебя, парень. Но одно скажу – князь Андрей Андреевич на тебя крепко разгневается. Быть тебе в железах. Одумайся, Иванка.

– В селе останусь, друже.

– Ну, как знаешь, парень. Только кафтан твой не повезу. Сам князю доставишь, – рассердился Якушка и поскакал к селу.

Глава 78

КАЛИСТРАТОВА ХИТРОСТЬ

Утром возле приказчиковой избы сошлось все село. У самых ворот, на телеге стоял большой пузатый бочонок с выбитым днищем да кадушка с огурцами.

Из храма Ильи Пророка показался дородный батюшка Лаврентий в красном подряснике и епитрахиле.