Текст книги "Посох в цвету: Собрание стихотворений"

Автор книги: Валериан Бородаевский

 
Сегодня над душой царит туман
Тонов голубо-розовых – и втуне
Пестрит в глазах седой Тертуллиан
И бронзовый мерцает Сакья-Муни.
 
 
И каждую страницу и строку
Как груз влеку – ненужный и постылый…
Одну зову – зову мою Тоску
Затем, что звать не смею милой.
 
 
Затем, что в одиночестве моем
Раскроется цветок сердечной боли,
Что муку, спетую в приливе огневом,
И ты разделишь – поневоле.
 
 
Отрадно слезы лить и грезить о весне,
Вновь биться над немыслимой задачей;
А там следить, как с грацией кошачьей
Ты пробежишь, белея при луне…
 

 
Ризе, кошница роз, упавшая на скалы,
Не мой ли шаг будил твой камень вековой,
Когда бросал, любя, звенящие опалы
У белых ног твоих ласкательный прибой?
 
 
Как странно видеть мне знакомые светила,
Вдруг обступившие безвестный минарет,
Колодцы древние с плитой, что повторила
Словами золота непонятый привет;
 
 
Жилища тихие, запретные гаремы,
Как вы волнуете и будите мечты –
Живые символы, наглядные эмблемы, –
И всё же лучше вас румяные цветы,
 
 
И всё же лучше вас порхающие светы
В листве пылающих мятущихся жуков,
И всё же лучше вас бездомные поэты,
Мечту прядущие под мертвый стук шагов.
 

В. М. Пуришкевичу

 
Когда б мы здесь отпечатлели
Вдруг распахнувшейся душой
Не свисты пуль, не гром шрапнели,
А голос жизни мировой.
 
 
Когда б, откинув клетки партий –
Капканы на твоем пути, –
Прочесть слова от звездных хартий
И Божьим ратником пойти.
 

 
Конец безрадостным блужданиям –
От вечно-памятного дня,
Когда очей склоненных манием
Ты вдруг приблизила меня;
 
 
И от печали убивающей
Отведенный твоей рукой,
Смеюсь под тучкой нежно-тающей,
Проголубевшей надо мной.
 
 
Так прикорнувший на завалинке
За зиму очумевший дед
Насквозь – через тулуп и валенки –
Весной живительной прогрет.
 

 
Я слезам заглушенным внимаю
И улыбки, как розы, ловлю;
Но я знаю, мучительно знаю
Легкокрылую душу твою.
 
 
И в глазах, потемневших как омут,
Я читаю – минутный король, –
Как мечты, умирая, застонут,
И вонзится жестокая боль.
 
 
Как безумно молить об ответе,
Заклинать о прощальной любви,
Лишь тебя унесут на рассвете
Стрекозиные крылья твои!
 

 
Непреклонен и упорен,
В сердце врос косматый корень,
Все преграды одолел;
Раздвоился, растроился,
Дна заветного дорылся,
Глубинами овладел.
 
 
Кто мне семя смерти кинул,
В бездну кто меня низринул?
Кто, враждебный, колдовал?
Дни за днями угасают, —
Мнится, свечи тихо тают
В глубине немых зеркал…
 
 
Мнится: на груди, прижаты,
Как закованные в латы,
Две руки легли крестом.
И чуть слышно лепетанье
Слов унылых отпеванья,
Смутных шорохов кругом.
 
 
А из сердца в небо прямо
Стебель мощный и упрямый
Пурпурный возносит цвет;
Жаркой кровью напоенный,
Пышен венчик округленный,
И ему подобных нет!
 
 
И к цветку от гор, ширяя,
Прилетает птица злая,
Чтоб обнять его крылом
И, победу торжествуя,
Удостоить поцелуя
Лепесток за лепестком.
 

 
На поисках ослиц, беглянок резвых стада,
Румяный юноша пророка повстречал.
– Вот царь Израиля, и в нем моя отрада! –
Так гость от высоты пророку провещал.
 
 
И рог помазаний над головой склоненной
Пролил святой елей – и стал царем Саул…
…Бодрись, душа моя! пребудь настороженной,
Чтоб враг людей твой путь назад не повернул.
 
 
Трезвись молитвенно в благоговеньи строгом,
Пред волей вышнею повергнись, сердце, ниц…
Душа-избранница, соцарственная с Богом,
Захочешь ли бежать вослед твоих ослиц?
 

 
К милой родимой земле мы прикованы цепью бескрайной;
Неистощимый родник в жилах пурпуровых бьет;
Тайной <жестокой> начатое кончится разве не тайной?
Разве устанет рука сплетаться в живой хоровод?
 
 
Пусть мы в священной игре пробегаем как легкие тени,
Факел горит высоко, факел гуляет кругом.
Знаки сильнее, чем гроб, и ведут нас всё те же ступени.
Там, где прошли мы вчера, завтра мы снова пройдем.
 

 
Я помню рдяный час и голос белой птицы
И рокот мощных крыл в пустынной вышине…
Ты руку подняла… «Смотри», – шептала мне,
И устремлялись ввысь стрельчатые ресницы.
 
 
Я помню этот час: напрасно вереницы
Годов мучительных текли в кошмарном сне!
Пушинка лебедя, вся в розовом огне,
Спускалась медленно на грудь отроковицы.
 
 
Прильнула и легла, и нежные персты
Нежданно бережно и слабо прикоснулись
Моей руки… «Так правда, – любишь ты?» –
 
 
Спросил я трепетно. И губы улыбнулись,
Как ласковый цветок, и поцелуй сам-друг
Прославил лебедя, летящего на юг.
 

 
Бродячая безумная царица
Влачит свой гнев, и муку, и любовь;
Гляди: раскроется широко багряница,
И жертвой огненной прольется долу кровь.
 
 
Под грохотом взволнованных заклятий
Затихли мы; но благ царицы гнев:
Он руки вновь сомкнет для пламенных объятий,
И вновь, как изумруд, прозеленеет сев.
 

 
Хочется солнцу тучку порвать
Всей пятерней светозарных перстов,
Хочется солнцу лицо показать –
Только смыкается туча опять,
Ткет дымно-серый покров.
 
 
Там неустанно сети прядут
Серые руки смелей и быстрей.
Чуть просинеет – уж брошен лоскут!
Солнцу не глянуть – не выйти из пут
В царской короне своей.
 
 
Солнце мне в грудь золотистый поток,
Видно, не может сегодня пролить,
Будет до вечера хмуриться рок.
Молча уйду и забьюсь в уголок,
Буду в ночи ворожить.
 
 
Буду с моей тишиной говорить,
В трепете молний провидеть тебя…
Можно ли солнце мое погубить?
Как не томиться, любя?
Как не любить?
 

 
Полет грачей над жнивьем опустелым
Медлительно спокоен и упрям;
Доверься тот невзгодам и ветрам,
Кто неистомным овладеет делом.
 
 
Клик торжества, привет собратьям смелым,
«Аминь, аминь» всклокоченным вождям…
Далекий путь готовится крылам,
Вознесенным к заоблачным пределам.
 
 
Так в синий день куда ни кину взгляд –
Везде сплетенья вижу черных кружев,
Один неутомимый вахтпарад!
 
 
Далекая, вниманьем удосужив
Сонет грачам – прочтешь ли между строк
Порыв любви, осиливший свой рок?
 

 
Преклонись, душа, будь наготове
Повернуть восставший грозный вал!
Вот они – сомкнувшиеся брови!
Гнев любимой – я тебя не знал!
 
 
Уж не брови – смертной сабли жало
На прекрасном вижу я лице;
Пусть любить ты, сердце, не устало
И в терновом, горестном венце!
 
 
Доля мне открыта роковая
Тихо гаснуть, пламенно любить
И в слезах, как туча, тихо тая,
В глубину, в безвестность уходить…
 
 
Кто раскроет тайну огневую,
Зрячий кто слепого вразумит?
Вот я руку белую целую.
Нежный друг, восставший одесную,
Улыбаясь, в молниях горит.
 

 
Качнуло дерево порывом бури вешней,
Гнездо накренило – и птенчик там, внизу!
Белеют лепестки, осыпаны черешней,
И ветер дале мчит мгновенную грозу.
 
 
И солнце глянуло, а он, вчера рожденный,
Дрожит и трепетно смыкает синий глаз.
О счастья бедный миг, погибнуть обреченный,
Миг счастья моего – не так ли ты угас?
 
 
Птенец поверженный, возросшими крылами
Уж ты не полетишь к неведомым морям,
К лазури солнечной, пропитанной лучами,
К пустыням выжженным и девственным снегам
 

 
Только гул раздроблённой волны,
Только пригоршня пены морской… —
Вознесен из моей глубины,
Загораясь, потир золотой.
 
 
Он нежнее румяной луны,
Озаряющей сизую даль.
Разве с ним мои страхи – страшны?
Как слеза, не прозрачна печаль?
 
 
Я слежу за любимой волной,
Вот придет, разобьется о грудь..
И рокочет мне мудрый прибой:
– Позабудь. Не люби. Позабудь.
 
 
Но беглянку мне все-таки жаль,
Что уходит туда, в глубину…
Пусть тоска – просветлевший хрусталь,
В ней храню – как в гробнице – волну!
 

 
Трепещут голуби упругими крылами,
На подоконнике как звезды – их следы.
Курит снежок, но не угаснет пламя
В крови живых – до смертной череды.
 
 
Взвились, летят. Навстречу клубы дыма
От черных труб. Чета едва видна.
Там, высоко кружит неутомимо –
И вдруг опять у моего окна!
 
 
Опять их песнь, исполненная неги,
И зыбкий крест переплетенных крыл.
Опять следы звездистые на снеге,
Как бы чертеж неведомых светил.
 
 
Им хорошо в моем соседстве виться:
Для них я – сон сквозь тусклый пар стекла.
Им в первый раз здесь довелось влюбиться,
Моя любовь их в первый раз зажгла.
 

II

 
Глаза – изюмины, хвосты и струйки крыл
Бесформенно-уютны, как пеленки:
Такими пекарь взору вас явил,
Печеные из теста жаворонки!
 
 
Вы на окне возникли – будто сон,
То парами, а то с птенцом на спинке,
Что шариком нелепым припечен,
Сощурившим пугливо маковинки.
 
 
Здесь у окна нельзя не постоять
И, грея кулаки, не подивиться,
Как будет пекарь мышцы напрягать,
Как он с зимой бестрепетно сразится.
 

 
Истомно в лазурности плавясь нещадной,
Смолистые почки страдальчески рвутся,
Две желтые бабочки к любви безоглядной
В дыхании юга, утопая, несутся.
 
 
Курчавы, полки серебристые облак
Качаются, тают, синеют, темнеют;
И гром обрывается, угрюм и неловок
Как отрок, чей голос, ломаясь, немеет.
 
 
И больно, о други, опять признаваться,
Что кубок вешний хмелит, как бывало,
Что солнцем повелено устам – улыбаться,
Хотя бы ты, сердце, безутешно рыдало.
 

 
Душа угрюмая, и в стародавнем вкусе
Влекусь я к таборам, кочующим по Руси,
К шатрам, разметанным среди больших дорог,
Где синим вечером запляшет огонек,
Котлы запенятся и, заплетаясь кругом,
Мужи суровые к пленительным подругам
Тесней содвинутся. Короткие слова
Лениво падают. Темнеет синева.
В хрустальной высоте роится улей Божий.
Гудит алмазный хор… Таинственней и строже
Раздастся ржание стреноженных коней;
А в песне плачущей услышишь: «Пожалей
И не губи. Твоя». Так бред любви недужной
Один безумствует под кровом ночи южной;
И остановится бесстрашный конокрад,
Ударит в грудь себя – и повернет назад.
……………………………………………………
 
 
Как сладко большаком скакать во весь опор
На краденом коне… Там позади позор
И мука смертная, но конь всегда с цыганом,
И легче на пути падет он бездыханным,
Чем выдаст всадника, сдавившего бока,
Чья сухощавая когтистая рука,
Едва дотронувшись, рукой хозяйской стала
И степью повлекла, куда душа алкала…
И кто ответит нам – скакал ли здесь цыган
Иль птица ловчая упала за курган?
 

 
Как печальны глаза, где часами, во мгле мутно-белой
Отражался взлохмаченный лес, потемневшие срубы,
Дрема псов на крыльце и вороны полет омертвелый, –
Как печальны такие глаза и как сердцу отзывному любы.
 

 
Беглец житейских бурь, пустынным островам
Под солнцами крестов ты дух свой предал мощный;
Восторг мечты твоей – лазоревым волнам,
И сердца трепеты – молитве полунощной.
 
 
Монах и мореход, благословясь, весло
Из рук святителей приемлешь: путь опасен,
Но сила их с тобой, и свято ремесло,
Когда плывешь, смирен, покоен и бесстрастен.
 
 
Звеня, бежит волна, послушна под кормой,
Не ранит красота морян зеленокудрых,
И в сердце укрощен прельстительный прибой
Напевами псалмов властительных и мудрых.
 

 
Что ни день, как пчела, ужалит.
Умирает,
Как пчела, когда жало оставит.
 
 
Что ни день, островок мой всё меньше.
Путь мой – уже,
Разъяренные волны – выше.
 
 
Если любишь меня, – не мучай.
Станем тише и лучше.
И друг к другу прижмемся – под тучей.
 
 
Наше сердце – как пленная белка.
Ты любила? –
Вот хочу, чтоб ты руку на грудь положила,
Как сиделка,
И о том, что вдали – позабыла.
 

 
Пусть слова тоски бесплодно отшумели:
Кто, скажи, скорбит над женской раной?
Посмотри, как из серебряной купели
Золотой возносится младенец, –
И с улыбкой материнской, несказанной
Позовешь глазами: здравствуй, месяц!
 
 
И пока, одна, пройдешь пустынным садом,
Нежный луч с тобой не разлучится;
Он заметит, он ответит ясным взглядом,
Приведет, смеясь, к любимой тени.
И тогда, смирясь, захочешь поклониться
Палачу – и станешь на колени.
 

 
Жарок полдень. Небо как пергамент.
Голубое желтым пережгло.
И в зияньи трещин под ногами
Черное скорбящее чело.
 
 
Кто-то небо запечатал, строгий.
Будем скоро святость поднимать,
Осадим и межи и дороги,
Чтоб упала темная печать.
 
 
Повернем очами Матерь Божью
К неродимым, к проклятым полям,
Чтоб вздохнула над убогой рожью,
Помогла обмершим колоскам.
 
 
Будет плакать свечка на краюху,
Залучится венчик золотой…
Ты простишь ли древнюю старуху,
Что зовется, горькая, землей?
 

 
Слышно – ноет истомно сирена:
Слышно – сердце мое простонало.
Белый голубь из темного плена
Улетел бы – крыло поломало.
 
 
И, взволнованный, зову я внемлю…
Знаю, лжет мне узывная Майя,
Но люблю твою дальнюю землю
И тебя… И тебя, дорогая!
 
 
Пусть осилен грозой неизбежной
Белый голубь и сорван с лазури.
Принимаю твой вызов мятежный,
О сирена, зовущая бури,
 
 
Чтоб за час роковой и единый
Расквитаться с забвенною долей
И меж скал над ревущей пучиной
Целовать этот коготь соколий.
 

 
Это случилось недавно и вовсе нежданно,
Это случилось совсем, о, совсем неизбежно…
С ветки слетает листок, обнажается небо так странно,
Синее небо глядит – и знаешь, что небо безбрежно.
 
 
С сердцем случилось как с тихим потоком природы,
Сердце предела достигло и путь начинает обратный.
Годы росток прозябал – шелухой отметаются годы.
В чаще блуждая, беглец услышал призыв благодатный.
 

 
Только и знаю – леса да овраги,
Только мил ую – красавицу-ночь.
Сам я избрал тебя – доля бродяги!
Долю бродяги – кто ты? – не порочь!
 
 
Верно, затем, что венцом загорелись
Рыжие космы от ранних от лет –
Кудри кольцами, – а щеки зарделись
Кровью горячей, что маковый цвет;
 
 
Верно, затем потянуло на волю –
Хата тесна, докучает сосед.
Крутится ветер по чистому полю –
Резвые ноги бегут ему вслед.
 
 
Всю бы тебя обежал – да куда там! –
Тихая, темная Матерь моя. –
 

 
О, пусть весна погонит к морю
Стада голубо-серых льдин
И с высоты окличет зорю
Зарумяневший лебедин;
 
 
И пчелка, забывая улей,
От духа терпкого взыграв,
Гудящей пронесется пулей —
Упасть на шелк упругих трав…
 
 
О, пусть! В чертах судьбы суровой
Как нам улыбку не прочесть,
Когда подснежник жизни новой
Прозвонит радостную весть?
 

 
И нас венчали в утро Божие
Короны синих васильков,
И улыбались нам прохожие,
Пока мы шли в тиши лугов.
 
 
Но четверть месяца отмолота, –
И я спешил с моим серпом,
А ты в шатре снопов из золота
Над зыбкой пела – о былом.
 
 
И громы рокотали ранние,
Призыв трубил пророчий рог,
И славил я мое избрание,
Когда огонь чело мне жег.
 
 
Ты на распутьи шла, печальная;
И ты звала – и ты ждала,
И вот твой стон, душа опальная,
Привлек небесного орла.
 
 
Теперь идешь ты в латах кованых,
Как рыцарь мне грозишь мечом.
Меж скал сошлись мы зачарованных
Окончить спор наш – о былом.
 

 
Гряди, Буй-Тур, громи крамолу,
Пудовый дан тебе кулак;
Пусть турий рог, склоненный долу,
Бодает тухлый лапсердак!
 
 
Внимая мудрому глаголу,
Пусть твой признательный земляк
Ревнивую оттянет полу
И должный выложит ясак.
 
 
Что Курск тебе? Шагаешь быстро;
Сегодня свергнешь ты министра,
А завтра будешь сам премьер…
 
 
Но помните, Щигровский витязь:
Превратностям бывал пример,
А потому – не обожритесь.
 

 
Глаза Ваши – голубые иль серые?
На них не смотрел я в упор,
Но крепко, по-детски, верую
В сияющий, светлый взор.
 
 
Вы вся – деревенская, летняя;
И кудри Ваши – спелая рожь.
Нашими городскими бреднями,
Мудрая, Вас не собьешь.
 
 
Над Вами серебрятся облачка
И небосклон, так бирюзово синь.
И мы живем!.. Мы, грешные, пока
Вы с нами, светлоликая. Аминь.
 

 
Кружатся дни мои запутанным романом,
И кажется порой: рехнулся романист,
Когда рядит меня то магом, то цыганом,
Сегодня жезл дает, а завтра только хлыст.
 
 
Языком пламени влюбленная Осанна
Моя возносится – и, мнится, сам лучист;
И вот уже грущу с лепечущим фонтаном
О том, что падает сожженный зноем лист.
 
 
Мечты свершаются назло докучной яви –
И обрываются, – и снова в тупике
Не к счастью шествуешь, не к радости, не к славе,
 
 
А просто, как пескарь, повисший на крючке,
Вздыхаешь о ведре – туда тебе дорога! –
Где, может быть, еще поплаваешь немного.
 

 
Бредешь наудачу по роще осенней,
Выходишь на зелень озимых полей:
В молочном тумане толпой привидений,
Стреножены, прядают тени коней.
И ветер свивает кудлатые гривы,
И ветер мне сырость приносит земли:
Зеленые нивы, и бурые нивы,
И синие, синие нивы – вдали…
 
 
Затишье. Безмолвье. В бескрайном просторе
Кто встретится? Разве охотник верхом,
С обветренным ликом и грезой во взоре,
Бодрящий борзую призывным свистком.
Смеркается. Гаснет, задумчиво-кроток,
Закат в розовато-седых облаках…
И вспомнится нить многоцветная четок
В ленивых, когда-то любимых, перстах.
 

 
Как эти строки сладостны и новы!
Как больно бьется сердце над письмом,
Сквозящим сквозь лазурные покровы
Под бледно-золотистым сургучом.
 
 
Размашистыми острыми штрихами
Ты хочешь лишь о деле говорить;
Твой стиль откован, как гравюра в раме,
И разума нигде не рвется нить.
 
 
Но видится мне много… слишком много:
В колючем «р» мерещится копье.
И ждешь удар наездника степного,
О, сердце беззащитное мое.
 
 
Прочел. Опять здесь не найду ответа.
«Терпи и жди» – вот смысл немногих слов…
Терпеть и ждать – что лучше для поэта,
Когда он весь под чарой алых снов?
 
 
А если, как уснувшая весталка,
Забыла муза долг священный свой, —
Я рву письмо. И мне его не жалко.
И ненавижу всей душой.
 

 
Печаль мою снежинками
Прохладными овеяло,
Лебяжьими пушинками,
Танцующими феями!
 
 
Гуляет хоровод кругом,
Сплетаясь, развевается,
Велит забыть, молчать о том,
Что горем называется;
 
 
О том, что в глубине моей
В бездонном сердце плакало —
Велит молчать круженье фей
Таинственными знаками.
 
 
И вот иду. – Мне всё равно:
Пусть сердцу вы не верили.
Я улыбаюсь им давно,
Я с ними нынче заодно,
С порхающими феями!
 

 
Устал я от живых, – мне мир усопших ближе,
Я научаюсь зовы их любить.
На кладбище, в отрадную отчизну
Я ухожу: здесь сердцу можно жить.
И там, наперекор глухой тоске и боли,
Вкушаю мир моей грядущей воли.
 
 
Меж холмиков ищу тропу к тебе, мой сын,
И над твоей могилкой неосевшей,
Листом сухим осыпанной, – один
Стою и жду. Чего? Отзыва? Доброй вести?
И в шорохе ветвей и шепоте листов
Ловлю намеки вожделенных слов.
 
 
Песнь иволги из чащи раздается,
Но трудно мне припомнить нежный смех,
Что навсегда затих, и тяжко сердце бьется,
Усталое искать путеводящих вех
Средь призраков, встающих из тумана.
Или уснуть?.. И встал я слишком рано?
 
 
Скажи же мне, откройся сердцу, друг,
Поэт-дитя, мне милый брат по лире,
Так быстро совершивший дольний круг,
Витающий в лазоревом эфире,
Где я найду покой? Где стану я на путь,
И сердцу где дозволят отдохнуть?
 
 
Когда, скажи, от любящих не буду
Удара тяжкого нежданно получать?
Когда среди друзей коварного Иуду
Уже не стану – жертва – лобызать?
Когда, отбросив труп, свободный как стихия,
Прольюсь к стопам твоим, предвечная София?
 

 
Вижу я: сердце твое не терпит регламенты.
Радуюсь: сердце твое не выносит власти ничьей.
Разве укажешь путь причудливо рдяному пламени
Или удержишь в беге хрустальный горный ручей?
 
 
Буду, любя, созерцать прихотливый твой путь, легконогая,
Ритмы твои держать, духом объемля моим.
Да, ты права: пред тобой солнечных дней вволю много,
Всеми путями приходит дух созревающий в Рим.
 

 
Золотому дождю подставляю
Я ладони, сложенные горстью.
Крепнет дождь. Я руки опускаю.
Дождь поет. И славлю силу Божью.
 
 
Льется дождь мне на лицо, на плечи, –
Весь в огнях, и радугах, и блесках…
Или это только нежной девы речи,
Только солнце у нее в подвесках?
 

 
Дочь короля, невеста, всей душою
Томится к Богу сил. И час настал.
Корабль их ждет. Со свитой молодою
Она взошла, и белый парус взвился.
Ее глаза ласкали синий вал,
Пока народ на берегу молился.
 
 
Вкруг – свита многих дев. Мечтой упорной
Они волнуются. Их ждет прекрасный юг;
Святой Отец в могуществе и славе.
Молитвенно персты перебирают зерна,
И сердце ширится, готовясь к дивной яви.
 
 
Лишь ворон на дубу, прощаясь, плачет.
Так… Вещему глубь смутных дней видна.
Толпа косматых всадников маячит.
То гунны двинуты для жатвы грозной.
Погибнут десять тысяч и одна.
Так рок судил. Возврата нет. Уж поздно.
 

 
– Они твои разрушили варки
И по совхозам развозили. –
Вскипает кровь моя… Стучат виски.
Но я зову к нетленной силе:
 
 
Пусть в каждом сокрушенном кирпиче
Мне видится ступень стези чудесной неба.
Змея премудрости! Ты на моем плече
Отец мне дал тебя в замену хлеба.
 
 
Пускай мятежных крепнет дерзкий лом,
Обетованью чутко внемлет ухо:
Над черным и поверженным орлом
Взлетает белый голубь Духа.
 
 
Ты презрена, прекрасная моя,
Печальная, убогая Россия.
Но уж цветет голгофская заря,
И в сердце просится, про солнце говоря,
Созвучье дивное: Мессия.
 

 
Народовольцы… Строй людей из стали,
Откованных, как лезвие кинжала,
Вы, что в былом святыми проблистали,
Святыми, позабывшими про жалость:
 
 
Перовская, душа мечты кровавой,
Желябов и пытливый ум Кибальчич…
Кто, скудный духом, скажет: вы не правы?
Кто без унынья прочитает дальше?
 
 
И Александру павшему на смену
Явился правящий немым тяжеловозом.
Он получил широкою арену,
Державец в бармах иглистых морозов.
 
 
Царь Николай с Алисой колдовали…
Смесились кровь, и грязь, и снова кровь,
Чтоб древние твердыни грохотали.
И голос был: «Внемли. Не прекословь.
 
 
Свершается торжественная воля.
Блажен, кто зряч и видит сеть времен.
История – одно Христово поле,
И сеятель идущий – только Он.