Текст книги "Неизвестный Есенин"

Автор книги: Валентина Пашинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Глава 2
«Блаженный Анатолий»

Рассказывая о «красной» Айседоре, нельзя не остановиться на личности первого советского наркома просвещения Анатолия Луначарского.

Бытует мнение, что Ленин благоволил Луначарскому. Ну как же, эстет, эрудит, прекрасный оратор, знаток русской и мировой литературы! Это мнение внушил всем М. Горький и подкрепил словами Ленина: «Луначарский – на редкость богато одаренная натура. Я к нему питаю слабость… Я его, знаете ли, очень люблю. Есть в нем какой-то французский блеск. Отличный товарищ!» – правда, еще добавил: «Легкомыслие у него тоже французское. Легкомыслие от эстетизма у него».

Никогда, видно, не забывал вождь революции, как новоиспеченный большевик Луначарский (он только в 1917 году вступил в партию) бегал «с выпученными глазами» в гостиной Мережковских, потрясенный Октябрьским переворотом, и всех убеждал: «Мы этого не хотели, господа! Мы хотели только попробовать!» (см. «Дневники» З.Н. Гиппиус).

Числилась за ним не одна подобная история, но собор Василия Блаженного ему ни Ленин, ни Троцкий не простили: костьми лег, из состава большевистского правительства вышел в знак протеста, предпочел себе «в награду» обидное прозвище «Блаженный Анатолий», но собор разрушить не дал.

«Я видел Анатолия Луначарского, только что назначенного народным комиссаром просвещения, дошедшим до истерики и пославшим в партию отказ от какой-либо политической деятельности. Ленин с трудом отговорил его от этого решения». Так пишет Ю. Анненков.

Не прошла бесследно для Анатолия Васильевича и его инициатива с приглашением танцовщиц Айседоры и Ирмы Дункан. Ему приклеили еще один ярлык – «наша балерина». Кто удостоил его этим прозвищем? Послушаем «красных эмигрантов».

«О литературной пошлости Луначарского за рубежом была напечатана убийственная статья М.А. Алданова, разбирающая художественное (драматическое) творчество этого большевистского пошляка и пустозвона, кого сам Ленин называл «наша балерина»,  – пишет Роман Гуль.

Марк Алданов в статье о драматургии Луначарского приводит примеры действительно вопиющей пошлости, явленные миру «культурнейшего из большевиков». В частности, созданные им образы короля Дагобера и его дочери – красавицы Бланки из пьесы «Королевский брадобрей». «Король, натурально, желает изнасиловать свою дочь.

– Чего бы другого можно было ждать от короля?» – иронизирует Алданов. У него, как и у всей эмиграции, не находилось для Луначарского добрых слов:«Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого».

Как известно, в неграмотной России до 1917 года в культурной жизни главенствовала не книга, а театр. Луначарский покровительствовал и всячески поддерживал все новшества и реформы театров Станиславского, Мейерхольда, Таирова. И это явление особенно поразило приехавшую в Россию А. Дункан. В Берлине на вопросы репортеров – работают ли в Москве театры? – Айседора ответила: «Каждый день до сорока спектаклей! Мой великий друг Станиславский, глава художественного театра, с аппетитом ест бобовую кашу вместе со всей семьей, но вы бы видели, что он творит на сцене!»

А.В. Луначарский проявлял искренний интерес к идеям К.С. Станиславского о реорганизации Художественного театра. Он даже 25 августа 1921 года обратился к Ленину с запиской, которая кончалась словами, что если изложенные предложения не принять, то «театр будет положен в гроб».

Ленин аудиенции Луначарского не удостоил, а письменно ответил: «Принять никак не могу, т. к. болен. Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театром, а обучением грамоте».

С такой постановкой вопроса Луначарский не согласился и обходным путем добился в Политбюро постановления об ассигновании в 1 миллиард рублей на нужды театров. Ленин ответил взрывом негодования:

«Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совергпенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой оперы и балета, предлагаю Политбюро постановить:

1. Поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК…

4. Вызвать Луначарского на пять минут для выслушивания последнего слова обвиняемого и поставить на вид (…), внесение и голосование таких постановлений впредь повлечет за собой со стороны ЦК более строгие меры. 12 января 1922 года.

Ленин».

К счастью, этот раунд Луначарский выиграл. Большой театр тогда не был закрыт.

«Совершенно неприлично» проявил себя Анатолий Васильевич и с покровительством Вл. Маяковскому. В «Краткой литературной энциклопедии» (1967 г., т. 4) говорится: «Статьи Луначарского о Маяковском содействовали созданию атмосферы доброжелательности вокруг поэта-новатора», а тогда, в 1921 году, Ленин писал Луначарскому:«Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» Маяковского в 5000 экз.? Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков. А Луначарского сечь за футуризм. 6 мая 1921 года».

И в тот же день М.Н. Покровскому: «Т. Покровский! Паки и паки прошу Вас помочь в борьбе с футуризмом и т. п. Луначарский провел в коллегии (увы!) печатание «150 000 000» Маяковского. Нельзя ли это пресечь? Надо это пресечь. Условимся, чтобы не больше двух раз в год печатать этих футуристов и не более 1500 экз. Ленин».

В августе 1921 года страна хоронила Блока, своего лучшего поэта, умершего не столько от болезни, сколько от голода, а Луначарский (опять невпопад с установками и требованиями бюрократии) обращается через голову правительства с заявлением о правительственных пайках для Айседоры и ее приемной дочери. Обратился не по инстанциям, а непосредственно к Халатову, председателю комиссии по снабжению рабочих при народном комиссариате продовольствия:

«Дорогой товарищ! Обращаюсь к вам по вопросу совершенно исключительному.

Как вы знаете, мною приглашена была товарищ Дункан. Настроение ее очень хорошее и дружественное по отношению к нам, и она, безусловно, может быть нам полезна, но первым условием для ее полезной деятельности является питание. Вот почему я прошу установить для Дункан и ее ученицы два полных наркомовских пайка.

Нарком по просвещению Луначарский».

Халатов тотчас жалуется Ленину. Ленин выговаривает Луначарскому. Слух о волоките с пайком доходит до Айседоры. Вот откуда ее великодушный отказ от пайка:

«Спасибо, но мне ничего не нужно, – сказала я Луначарскому, – я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. И ничего, что вы бедны, это ничего, что вы голодны, мы все-таки будем танцевать!»

«Мы будем танцевать!» – ответил ей нарком Луначарский, протирая очки (слезы брызнули у него из глаз).

Нельзя не видеть, в какое унизительное положение был поставлен нарком, но что он мог сделать? Он выкручивался как мог.

После гибели Айседоры Луначарский напишет: «Личную свою жизнь она вела исключительно на привезенные доллары и никогда ни одной копейки от партии и правительства в этом отношении не получала. Это, конечно, не помешало нашей подлейшей реакционной обывателыцине называть ее «Дунька-коммунистка» и шипеть о том, что стареющая танцовщица продалась за сходную цену большевикам. Можно ответить только самым глубоким презрением по адресу подобных мелких негодяев».

К началу осени 1921 года положение в стране еще более ухудшилось. В рабочей среде начинались волнения. Положение Айседоры оказалось незавидным и весьма нелепым. Уехать ни с чем – значит, подвергнуть себя насмешкам. Оставаться и ждать? Но чего ждать в этих трудностях и неразберихе? В это самое время и разразился тот скандал, который впоследствии перечеркнет всю ее деятельность в России.

Нарком Луначарский не мог мириться с таким положением дел, когда на спасение русской культуры у правительства средств упорно не находилось, а для ведения коммунистической пропаганды – в стране и за рубежом – денег не жалели.

Посмертно, воздавая дань великому вождю Ленину, Луначарский написал в 1926 году статью, которую позднее включил в книгу «Силуэты». Воспоминания Луначарского о вожде временами, прямо скажу, озадачивают:

«Горький жаловался на обыски и аресты (…) у тех самых людей, которые всем нашим товарищам и вам лично, Владимир Ильич, оказывали услуги, прятали нас в своих квартирах. Владимир Ильич, усмехнувшись, ответил:

– Да, славные, добрые люди, но именно потому-то и надо делать у них обыски. Ведь они, славные и добрые, ведь сочувствие их всегда с угнетенными, ведь они всегда против преследований.

И Владимир Ильич рассмеялся совершенно беззлобным смехом.

И еще одна цитата: «Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки, а может быть и сотни людей».

Выводы о «милых» чертах характера Ленина сделает сам читатель.

В 1930-е годы Луначарский стал помехой, потому что совершенно не контролировал свои слова. По мнению кремлевских соратников, этот «пустозвон» всегда любил поговорить, а в последние годы даже рта не дает никому раскрыть, упиваясь своим красноречием, и зачастую выбалтывает такое, что никому знать было не положено. Так же вел себя и за рубежом. Поэтому напрашивается естественный вопрос: своей ли смертью умер за границей этот «отставной» нарком? Большевики, как известно, ничего никому не прощали.

Слишком много было расхождений у вождя и наркома, не мог Ленин всецело полагаться ни на Луначарского, ни на М. Горького – обоих заносило не в ту сторону.

Таким образом, единственный защитник и покровитель Айседоры в России сам нуждался в защите и покровительстве.

Глава 3
Несостоявшаяся феминистка

Айседора всегда была поборницей свободной любви. В молодые годы не связала себя браком даже с теми мужчинами, от которых имела детей. Отцом дочери Айседоры Дункан Дейдре был Гордон Крэг. Патрик был сыном «короля» швейных машин Париса Зингера (во Франции эта фамилия как Санже).

«Я поклялась, что никогда не позволю себя унизить (браком) и довести до этого постыдного состояния. Я свято сдержала эту клятву, хотя это стоило мне разрыва с матерью и всеобщего осуждения».

Зачем потребовалось ей теперь, в России, поступиться своими убеждениями? Разве не понимала, что подвергнет себя осуждению, насмешкам? Скажут: в старости нужна опора. Да разве Есенин годился для этой роли? Нет, Айседора сама для Есенина стала опорой. Брак нужен был Есенину. Этот документ давал ему возможность осуществить заграничное путешествие, и Айседора пошла на жертву ради Есенина. Подтверждение можно найти в письме Дункан Ивану Старцеву:

Сергей Есенин с Айседорой Дункан и ее приемной дочерью Ирмой, 1922 г.

Такие слова часто можно было слышать от нее. Разве Айседора не у понимала, как она выглядит рядом с юным Сергеем, что думают другие, глядя на их пару? Вспоминает Любовь Белозерская-Булгакова:

«Я сидела рядом с Дункан и любовалась ее руками. И вдруг, совершенно внезапно, она спросила меня по-французски:

– Мы вместе смешная пара?

Мне показалось, что я ослышалась, до того в ее устах вопрос был невероятен. Я ответила:

– О, нет, наоборот…

Так иногда совершенно чужого легче спросить о чем-то интимном, чем самого близкого, тем более, если думаешь, что никогда с ним больше не встретишься».

Через год Айседора, принявшая советское гражданство, пишет Ирме из Берлина в Москву: «Я не могу добиться паспорта в здешнем посольстве. Пожалуйста, сделай все, что необходимо, чтобы добыть этот паспорт для меня, а также развод от Сергея Александровича, – Бог да благословит его, но для мужа он не годится».

Она давно убедилась, что гении не годятся в мужья: «Крэгплохой муж, плохой супруг… Крэг пишет, пишет, работает, работает (…) плохой муж. Крэг – гений».

Она часто повторяла: «Есенин – гений». Айседора спасала гения. Окружала его трогательной заботой, была нежна, терпелива. По свидетельству М. Бабенчикова, «понимала поэта и своеобразно пыталась облегчить заметно росшее в нем состояние отчаяния». «Думается, встреча Есенина с Дункан не была пустым романом, а, судя по многому, она оставила глубокий след в жизни поэта».

Айседора объясняла:

«Когда двое граждан Советской России хотят жить вместе, они при желании только расписываются в книге записей гражданских актов, причем эта подпись ни к чему никого не обязывает, и каждый из них волен в любой момент идти, куда ему угодно.

Вот только такой брак является единственно мыслимым, на который согласится свободомыслящая женщина, и это единственная форма брачного контракта, под которой я когда-либо дала бы свою подпись».

Ни в малой степени не оскорбляя Есенина, Айседора дала понять, что никогда не рассчитывала на длительные, серьезные отношения, что брак этот никого ни к чему не обязывал.

Сказанное подтверждает и Мэри Дести: «Айседора знала, что есть единственный способ вывезти его (Сергея) из России, а именно: поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой».

Илья Шнейдер пишет Есенину письмо (очевидно, в 1923 году, после возвращ, ения из-за границы), упрекает его в неблаговидных поступках, в безнравственности и неблагодарности. Да что там, неблагодарности! Слишком мягко сказано! Просто хамском отношении к Айседоре. Среди прочих упреков есть такой:

«А с какими жертвами и ужасными трудностями она вывезла тебя во Францию, Италию и Америку.

Я имел возможность видеть все, что Изадора для тебя сделала, но я не вижу, что твоя так называемая любовь сделала для нее…

Изадора защищала тебя везде, я читал замечательные статьи, написанные ею в твою защиту».

Из статьи Айседоры Дункан:

«Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира.

Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается».

«Поведение Айседоры, при всей сложности обстоятельств ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви», – это пишут самые близкие люди: Ирма и Макдугалл (Дужи).

«Айседора до самого конца, и после их разрыва, и после смерти поэта, продолжала говорить о нем только хорошее.

Ее трогательные письма в американские и французские газеты в защиту Есенина – образец высокого благородства. Есенин был ее единственным законным мужем, и она никогда не оформляла с ним развода».

«После его смерти его произведения стали выходить в России небывалыми тиражами, и за год гонорары за них составили огромную сумму в 300 тысяч франков. Московский городской суд осенью 1926 года присудил Айседоре, как законной жене и наследнице Есенина, все эти деньги, о чем ей сообщил во Францию сам Луначарский. И вот Айседора, находясь в отчаянном материальном положении, без малейших раздумий отказалась от этих денег и от всех будущих гонораров в пользу матери и сестер Есенина!

Это ли не проявление благородства!»

Этот факт, изложенный Мэри Дести и Ирмой Дункан, не нашел полного подтверждения. В. Серов говорил, что речь могла идти о благородном отречении Айседоры от наследства покойного мужа в пользу родителей и сестер, но о больших гонорарах Есенина речи не было.

После возвращения в Россию Есенин и Айседора расстались, об этом пишут все. Об этом пишет и Айседора. В частности 2 сентября 1924 года в письме своему другу Макдугаллу в Париж Айседора сделала такую приписку: «Вам будет приятно услышать, что я не видела буйного Есенина уже с год».

Но это было не так. Ирма упоминает, что пару раз к ним наведывался Есенин, всегда пьяный и скандальный. Шнейдер вспоминает, что летом Айседора выступала в Ленинграде. В Камерный театр приходил и Есенин. Об этом же читаем у Никитина. «Неужели он (Есенин) приезжал лишь затем, чтобы хоть полчаса подышать одним воздухом с Айседорой?»

Своих бездомных приятелей Клюева и Ганина Есенин тоже приводил к Айседоре. И она их принимала. А вот что рассказывает младшая сестра Сергея Александра:

«Однажды, обсуждая вопрос обо мне с матерью, он решил отдать меня в балетную школу Дункан, вероятно, потому, что там был интернат. Мать не возражала. Ей было трудно разобраться, хорошо это или плохо. Сам Сергей пошел не по тому пути, который ему указывали, а по другому, не знакомому ей. Но она видела, что путь, избранный им, вывел его на широкую дорогу, и целиком доверила меня Сергею».

О чем это свидетельствует? Есенин в деревне был в 1924 году в июне. Он действительно мало встречался с Айседорой, не знал, вероятно, ее планов о зарубежном контракте, но отношений с ней не порывал, вот и сестру собирался определить в ее школу.

Воспоминания о Есенине и Айседоре Илья Ильич Шнейдер написал после заключения. Впервые они были опубликованы в 1960 году. В расширенном и дополненном варианте под заглавием «Встречи с Есениным» вышли в 1965 году. И. Шнейдер цитирует в них письмо Есенина к Айседоре:

«Дорогая Изадора! Я очень занят книжными делами, приехать не могу. Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью тебе…

Любящий С. Есенин. 29 августа 1923 г., Москва».

Но, как оказалось, у И. Шнейдера был еще вариант воспоминаний, дополненный фактическим материалом. Опубликован он в 1968 году в Лондоне. Именно там Шнейдер упоминает о еще одном письмо Есенина Айседоре, переданное в поезде незнакомым человеком.

«Из Баку мы уехали в Тифлис. В коридоре вагона ко мне подошел какой-то человек…

– Правда ли, что в этом вагоне едет Айседора Дункан? У меня к ней письмо от Есенина. Случайно услыхав, что я еду на Кавказ, тут же написал и просил передать ей, сказав, что «Дункан где-то на Кавказе», – объяснил он.

«Дорогая Изадора, приехать не мог, был очень занят. Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно.

Твой Сергей. Привет Ирме. Изадора!!!»

«Слово «Крым» цепко засело в памяти Айседоры и в дальнейшем сломало и перевернуло весь наш маршрут», – замечает Шнейдер.

Остановившись в Ялте, Айседора ежедневно посылала своему «дарлингу» нежные письма и телеграммы, ожидая его приезда. И 3 октября Айседора получила сразу две телеграммы, но совершенно другого характера:

«Я люблю другую. Женат и счастлив.

Есенин».

«Писем, телеграмм Есенину не шлите. Он со мной, к вам не вернется никогда. Падо считаться.

Бениславская».

Любил ли Есенин другую, как о том написал в телеграмме, и он ли ее писал? Относительно любви можно сказать определенно: нет. Об этом свидетельствует адресованное Бениславской в марте 1925 года короткое письмо поэта: «Милая Галя! Вы мне близки как друг, но я нисколько не люблю вас как женщину».

«Есенин никогда не кривил душой», – говорил И. Шнейдер.

Впрочем, о «есенинских женщинах» уже было рассказано выше.

Глава 4
Гастроли по Советской России

После того, как Есенин ушел из ее жизни, Айседора находила успокоение в школе. Она давала уроки детям, много читала и даже начинала подумывать о написании мемуаров. В то же время ей приходилось много ездить с выступлениями по городам России, побывала в Грузии, Армении, в Крыму. В ноябре 1923 года вновь с огромным успехом выступала со своими воспитанницами на праздничных торжествах в Москве, подготовив для этого новую программу. Выступления Айседоры и детей настолько понравились, что столичные художники запечатлели на первомайском плакате пляшуш, ую босоножку, рассыпаюплую цветы над демонстрацией.

В начале 1924 года Айседора собралась с гастролями по городам Украины. Но умер Ленин. Правительство объявило двухнедельный траур. Ирма Дункан пишет:

«Айседора, хотя никогда не имела настоящего общения с вождем революции, была глубоко тронута его кончиной. Она стояла долгие часы на заснеженных улицах, чтобы попасть в Дом Союзов… Вид сотен и тысяч охваченных горем людей (…) произвел на нее глубокое впечатление. Ее эмоции воплотились в создание двух похоронных марпией в честь Ленина…

Первое представление было дано в Харькове и началось танцами, посвященными Ленину (…) Айседора имела потрясающий успех (…)

В Киеве (…)ее успех был беспрецедентный: восемнадцать вечерних ли спектаклей в театре, битком забитом каждый вечер».

Потом были Ленинград, Витебск…

Поездив по городам центральной России, где сбор средств был очень скудный из-за бедности населения, Айседора, видно, разуверилась в успехе гастрольных турне и потому решила очень тактично напомнить красным комиссарам о бедственном положении школы. Ее небольшая статья была опубликована 13 мая 1924 года в ленинградском журнале «Жизнь искусства»:

«Я прибыла в Россию не как артистка, а как человек для того, чтобы наблюдать и строить новую жизнь, и я приехала туда для того, чтобы учить детей Революции, детей Ленина новому выражению жизни…

Лучшее, по моему мнению, что дала советская власть, – это то, что она сказала: «Искусство для народа».

Цель моей школы заключалась в том, чтобы создать новых людей, отрешенных от пережитков буржуазного строя. К сожалению, за недостатком средств, весьма вероятно, мне придется закрыть школу. Мои личные средства исчерпаны, и я обращаюсь с просьбой о помощи ко всем тем, кто интересуется воспитанием детей Революции. Мне жаль было бы, если бы я не смогла закончить воспитание своих учеников: они и теперь уже совершенно не похожи на обычных детей».

В июне, взяв группу наиболее талантливых учениц, она вновь поехала в Киев. Но после двухнедельного пребывания обнаружилось, что финансовое положение школы катастрофическое. Большая часть средств уходила на оплату оркестра и счетов в гостинице. Детей отправили в Москву на средства, занятые у ГПУ. Для себя же Айседора наметила другой маршрут: Поволжье, Туркестан, Урал и, возможно, Сибирь и Китай.

Гастрольные поездки дали танцовщице богатейшее представление о положении в стране. В 1923–1924 годах, должно быть, не было у нас осведомленнее человека. Она никогда не ограничивалась в городах гостиницей и театром. Ее интересовали все достопримечательности..

На Кавказе – в Баку, Тифлисе, Батуми – ее принимали как почетную гостью, и политические деятели старались показать все лучшее. «Элиава, премьер Кавказской республики, который был известным революционным борцом, был также настоящим грузином и очень хотел оставить у танцовщицы столь же счастливые воспоминания о Тифлисе при советском режиме, какие у нее остались от ее посеш, ения при царе». Кортеж правительственных автомобилей двинулся по знаменитой Военно-Грузинской дороге. Так путешествовали в Грузии Айседора и Ирма, и везде их принимали тепло и радушно.

О гастрольной поездке в Поволжье, Туркестан, на Урал, в которой Айседору сопровождали пианист Мейчик и импресарио Борис Зиновьев (Айседора звала его Зино либо Миленький), лучше всего расскажут письма Айседоры. Ирма опубликовала их в книге воспоминаний «Русские дни Айседоры Дункан». То, что увидела Айседора в глубинке, повергло ее в долговременную печаль и уныние. Малейшие проблески надежды на благополучие школы и на само ее суш, ествование – о каких заработках могла идти речь? – были погребены в этих гастролях.

«Оренбург, 24 июля 1924 года. Дорогая Ирма, мы послали тебе письма и три телеграммы, но ответа нет. Только что получили известия – занавеси прибыли только сегодня в Казань!!! Слишком поздно, чтобы везти их в Ташкент. Мы выезжаем завтра в гпесть. Небеса знают зачем, однако я все еще не теряю надежды. В кассе пятьдесят копеек. Пожалуйста, телеграфируй и пиши мне в Ташкент. Чувствую себя совершенно отрезанной от мира, и все эти города такие маленькие, разрушенные и Богом покинутые. Я почти на последнем издыхании. Танцую при белом освещении без декораций. Публика совсем ничего не понимает.

Сегодня я посетила детскую колонию и дала им урок танца. Их жизнь и энтузиазм трогают – все сироты».

«Самарканд, конец июня. Дорогая Ирма, мы движемся от одной катастрофы к другой. Прибыли в Ташкент без копейки. Нашли театр, полный Гельцер, отель – полный Гельцер, – весь город ею оккупирован. Мы вынуждены были пойти в ужасную гостиницу, где с нас потребовали «динги» вперед и, за неимением оных, даже не поставили нам самовара. Мы бродили по городу без единой чашечки чая целый день.

Вечером мы пошли смотреть, как танцует Гельцер в переполненном зале! После второго голодного дня Миленький заложил свой чемодан с двумя костюмами, предназначенными как раз для приезда сюда. И кто, как ты думаешь, взял их в заклад? Вообрази – Каловский, теперешний официальный муж Гельцер!

Сюда мы приехали опять без копейки. Багаж поехал по ошибке на другую станцию. Однако здесь нет Гельцер, и это как-то обнадеживает. Я танцую во вторник. Хотя здесь очень красиво, все же это только большая деревня. Что ж, небо знает, каков будет результат и будем ли мы в состоянии выжить!!! И я чувствую себя разоренной. Мейчик пребывает в безнадежной меланхолии, и даже Миленький утерял свою привычную улыбчивую беспечность.

Край здесь божественный, фрукты и деревья, и все как сад – очень жарко, но приятно. Но это ужасное чувство – гулять без гроша. В Киеве было просто процветание по сравнению с этим.

Товарищ, который захватит это письмо, спас наши жизни тем, что предоставил нам свою комнату, а сам спит в своем личном автомобиле. Что очень благородно с его стороны.

Если будут какие-нибудь деньги, телеграфируй их мне. Отсюда до Москвы – пять дней, и для нас это будет стоит сорок червонцев, а с багажом и все пятьдесят. Нам светит остаться здесь навсегда. Телеграфируй мне новости по получении этих. С любовью к детям и ко всем друзьям».

«Ташкент, 10 июля 1924 года. Дорогая Ирма, это турне – окончательная катастрофа. Мы прибыли сюда из Самарканда опять без копейки. Опять нет гостиницы. Два дня провели, бродя по улицам, очень голодные. Зино и Мейчик спали в театре. Я – по соседству в маленьком домике без воды и туалета. Наконец мы нашли комнаты в этом ужасном отеле, переполненном клопами. Мы очень тревожимся, чтобы не подхватить какое-нибудь заболевание.

Вчера Зино договорился о вечернем выступлении перед студентами, и они авансировали десять червонцев, поэтому мы пошли в ресторан и ели, впервые за три дня. От здешнего дискомфорта и ужаса мы совершенно заболели. Бедный Мейчик выглядит умирающим. Мы приехали рано утром, и пришлось целый день просидеть на парковых скамейках без еды. Это ужасная ситуация. Но это примитивное, дикое место, и здесь с любым может случиться что угодно. Это из рода тех мест, куда приходил Лоэнгрин со своими полчищами: очень похоже на Египет.

Жара больше сорока градусов в тени, и мухи, комары и москиты делают жизнь непереносимой.

Театр заказан. Первый спектакль может быть дан только в следующую среду. Небеса знают, что мы будем делать до этого. Я только надеюсь, что мы сможем достаточно заработать, чтобы заплатить за поезд.

Страна – волшебная. Я никогда не видела цветов и фруктов в таком количестве. В Самарканде мы видели старинный храм, созданный китайской, персидской и арабской культурой; великолепные мозаики. И я посетила могилу Тамерлана и старый город сартов. Если бы были деньги, здесь восхитительные платки и шелка, но увы!!! С любовью, Айседора».

«Ташкент, понедельник, 19 июля, 1924. Дорогая Ирма, при пятидесяти градусах жары – половину времени без еды в жуткой комнате. Гостиница называется «Турицка»! Она должна бы называться «Клоповником». Я думаю, что мой последний час настал. Мейчик, ты помнишь, всегда был отчаянным повесой, и что же теперь с ним стало? Он без конца носится рысью за десять миль на почту, где получает до востребования ежечасные телеграммы о помощи от своей умирающей от голода жены. Можете ли вы достать для несчастной хоть немного хлеба? Миленький тоже получает достаточно «голодных» телеграмм, которые повергают его в ужасный мрак. Я провожу свои ночи в беспокойной охоте за клопами, слушая собачий лай. Это весьма забавно.

В среду первый спектакль, но – нет продажи. Миленький говорит это потому, что я надела смешную шляпу. Но я думаю, что люди здесь окаменели от жары. Как мы собираемся возвращаться, я не знаю. Второй класс, питание и багаж до Екатеринбурга стоят пятьдесят червонцев!!!»

«Екатеринбург, 28 июля 1924. Дорогая Ирма, мы приехали сюда скорее мертвые, чем живые, после пяти ночей на железной дороге, дважды меняя поезда и ожидая по целому дню в деревнях, где нет гостиниц. Последние день и ночь третьим классом без всяких запасов. Деньги на путешествие в последний момент получили от властей. Мы тщетно искали денег, которые, по словам И., пришли из Парижа».

«Екатеринбург, 4 августа 1924. Дорогая Ирма, когда я получила твое письмо, я как раз только что отослала тебе телеграмму в сорок слов, передающую мою регпимость покончить со всем и убраться куда-нибудь отсюда!!! Я все еще с беспокойством жду ответа…

Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым. Вышли мне телеграфом немного «динги», и я тут же буду в Москве, и пиши, пиши, пиши. У нас нет ни копейки! И я не знаю, что нам делать дальше…

Ты и представить себе не можешь, какой кошмарной может быть жизнь, пока не увидишь этот город. Возможно, что убийство здесь некоей семьи в подвале в стиле Эдгара Аллана По – причина того, что здесь так мрачно, а может, тут и всегда так было. Меланхолические церковные колокола звонят каждый час – страшно слушать. Когда идешь по улице, фараон вопит «права» или «лева» и наставляет на тебя свой наган. Ни у кого, по-видимому, нет ни малейшего чувства юмора.

Глава местных коммунистов сказал: «Как может Мейчик играть такую отвратительную музыку, как Лист или Вагнер!» Другой сказал: «Я совершенно не понял «Интернационал»!!!

Наши два спектакля с треском провалились, и, как обычно, мы сидим на мели и не знаем, куда идти. Здесь нет ресторанов, только «дома общественного питания», и нет парикмахеров. Единственный уцелевший реликт этого сословия, подпаливая мои волосы дрожащими пальцами, уверил меня, что ни одной дамы здесь не осталось – они их всех расстреляли.

Мы видели дом и подвал, где они расстреляли некую семью. Этим кошмаром, кажется, переполнен воздух. Невозможно представить себе ничего более ужасного.

Мейчик принимает коробку веронала в час и впадает в «Вечный сон». Миленький мечется из одного бюро в другое, ища «динги» и находя лишь понимание того, что я им вообще не нравлюсь, и они меня не одобряют…

Двенадцать дней пробыли мы в этом ужасном Екатеринбурге. Действительно, этот город сущий ад по сравнению со всем тем, что я ранее встречала».

Чем же этот город мог так подействовать на Айседору? Почему он оказался сущим адом, начисто затмившим и Саратов, и Пермь, и Вятку? То были обыкновенные русские «деревни с жуткими гостиницами, с клопами и мышами» и «все прочее в том же духе». В Екатеринбурге же совершилось «убийство некоей семьи в подвале» – вот откуда ош, ущение того, что здесь все мрачно.