Текст книги "Исповедь расстриги. Как воскреснуть из мертвых"

Автор книги: Валентина Муренкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Валентина Николаевна Муренкова
Исповедь расстриги. Как воскреснуть из мертвых

© Муренкова В.Н., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

«“Исповедь расстриги” Валентины Муренковой – поучительное и грозное свидетельство о жизни православных неофитов призыва 1990-х. Почему они, поверив в Бога и так истово и искренне начав жить церковной жизнью, спустя 20–30 лет почувствовали себя обманутыми? Как так получилось, что героиня этого автобиографического повествования, приняв постриг, однажды сожгла свою монашескую одежду, а вместе с ней и веру? Что не так с русской православной церковью сегодня? Отворачиваться от этих неудобных вопросов больше невозможно. Я очень рада, что Валентина Муренкова так бесстрашно начала этот разговор. Он необходим, чтобы выздороветь и двигаться дальше»

(Майя Кучерская).

Предисловие

Я буду врать, как очевидец, пытаясь рассказать мою личную историю, хотя она абсолютно правдива, если можно считать правдивыми воспоминания двадцати-тридцатилетней давности. Мне приходится полагаться на мою причудливую память и ворох учебных этюдов, набросков и зарисовок, ибо дневников я отродясь не вела, считая это занятие бессмысленным.

Хотя, возможно, я наберусь мужества и достану из-под маминой кровати старый чемодан с фотографиями, открою его и разберу сотни снимков, ведь на них есть даты и все плёнки разложены по годам. Но как бы мне не утонуть в том омуте памяти: такая мощная фото-машина времени может далеко меня занести. Уж лучше пусть там пока всё лежит, а я просто начну рассказывать с любого места, иначе лопну, потому что этот живой запутанный моток из проводов, цепочек, верёвок и ниточек моих историй теснится внутри меня, вопит, галдит, спорит и просится наружу, чтобы превратиться в эпизоды, литературных персонажей, сюжет, композицию и во что там ещё полагается.

Мой психотерапевт, прямо как у доктора Ватсона в сериале «Шерлок», тоже считает, что когда я запишу мою историю, то депрессии будет не за что во мне цепляться, и она уползёт, «слезя и стеня», – в моей голове всё ещё много церковно-славянских выражений. Я надеюсь, что, оказавшись в этом тексте, они тоже покинут меня.

Я специально не привожу здесь местных топонимов, кроме столиц и названия улиц, чтобы вам было проще разобраться в происходящем. Всем известно, что улицы с именами революционеров и писателей до сих пор есть в любом российском городе, и пусть другие города думают, что моя история случилась именно в них, так всем гораздо интересней и никому не обидно.

И никаких фамилий! Я оставляю действующим лицам только имена, они самые часто встречающиеся – не хочу задевать ничьих чувств. Конечно, те из вас, кто знаком со мной лично, быстро догадаются, о ком и о чём идёт речь, но вы и так в курсе обстоятельств моей жизни. В любом случае, я хочу подстраховаться и заранее сообщаю, что все имена здесь вымышленные, а все совпадения случайны – так теперь принято выражаться, если не хочешь иметь проблем.

И вообще, это художественный текст, а я отважный лирический герой, и заранее убираю даже гипотетическую возможность подать на меня в суд за разглашение личной информации, что весьма существенно по нынешним временам.

* * *

За семнадцать лет моей церковной жизни я написала километры исповедей на листочках-бумажках, в специальных блокнотах и тетрадях. Перед постригом я даже накатала длиннющий свиток, оторвав метра три от рулона с перфорацией – такую бумагу всякие производства жертвовали монастырю для технических целей. Забавно, что теперь я продолжаю мотать километраж уже на экране компьютера – как всё меняется!

В исповеди положено сообщать только о своих грехах, стараясь никого больше не упоминать даже вскользь, чтобы не вводить духовника во искушение, особенно подробностями блудных деяний и прочими страстьми и похотьми, он ведь тоже живой человек. Но сейчас я собираюсь изменить этому правилу и добавлю сюда и страсти-мордасти, и действующих лиц. Пусть будет так! Хочу, понимаете ли, расширить аудиторию, а то раньше мои исповеди читали только ангелы, демоны и батюшка.

Представляю, как нелепо выглядит идея написать книгу о любви: о ней давно всё сказано. Однако я всё же рискну внести свою лепту и рассказать о причудливых и зачастую странных её проявлениях. А ещё мне хочется объяснить, что чувствует женщина, когда попадает в такие необычные, дурацкие и порой трагические истории, ведь эта женщина – я!

Мне близка теория о родственных душах – мол, мы все заранее договорились пройти вместе уроки этой жизни и сыграть друг для друга особые ключевые роли, которые не всегда со знаком «плюс». Намного легче принимать жёсткий опыт взаимоотношений, не осуждать, а благодарить за него, если знаешь, что только самые родные и близкие соглашаются на такие взаимно чувствительные и болезненные процедуры.

Зато какое совместное и многогранное богатство мы приобретём в итоге! Оно пойдёт в копилку опыта всего человечества, когда мы полностью отработаем сценарий и эта пьеса закончится. Ура, занавес, пора снимать маски!

Итак, прежде чем долго рассказывать, как меня занесло из богемной тусовки в монашество, а потом из монастыря в творческие расстриги, прямо как хоббита Бильбо туда и обратно – короткая предыстория.

Глава 1. Первые чудеса

Летом 1991 года я одновременно закончила художественное училище и развелась с мужем, потом случился тот самый исторический август с путчем ГКЧП, а следом за этим событием настало 1 сентября, и моя дочь пошла в школу с бантами, в белом фартучке и с букетом астр. Иногда очень забавно соблюдать ритуалы в точности, я сама в таком же виде ровно за двадцать лет до этого дня отправилась в ту же самую среднюю школу № 1.

Надо объяснить, что тогда я жила в центре России на два города, и мне даже в голову не приходило, что через четверть века я на законном основании получу европейский паспорт вместе с возможностью безвизовых путешествий. Но в то время приходилось довольствоваться еженедельными поездками за сто двадцать километров между областным центром, где я училась в художественном училище, и промышленным городом, где я выросла и окончила школу и где в то время жила моя семья.

Вдобавок в мои постоянные маршруты входило практически ежемесячное посещение обеих столиц с культурными целями, но я с детства мечтала о дальних странах, как в любимом «Клубе кинопутешественников», поэтому редкие поездки к морю и на Урал к родным никак не утоляли мою жажду странствий.

И еще тем же летом я стала владелицей крошечной недвижимости в самом центре миллионного города, где я училась, – комнатки и коридорчика с отдельным входом в старом доме на улице Герцена рядом с Никольский церковью. Упомянутая недвижимость служила мне мастерской и жильём одновременно, и я уже провела там два очень насыщенных года.

Этот столетний дом выглядел на все двести: штукатурка потрескалась, побелка облупилась, над облезлым кирпичным первым этажом криво возвышался деревянный второй. Когда-то ухоженный, а нынче довольно жалкий, с крышей набекрень, дом стоял на склоне под горкой. Если с улицы пройти в заросший двор и завернуть за угол, то ко мне на второй этаж можно было подняться прямо с утоптанной земли через три косых ступеньки.

Из всех удобств там имелось только электричество, за водой я ходила с ведром к колонке ниже по улице, а в давно не чищенный деревянный туалет приходилось бегать во двор, стараясь дышать там пореже.

В малюсеньком коридорчике умещался ручной умывальник-гвоздик над раковиной у входной двери, ведро с водой ставилось на табурет, и ржавая электроплитка-кормилица жила на тумбочке. Дальше двустворчатая дверь, когда-то белая, вела в квадратную комнату, правый её угол срезала обшарпанная белёная печь с заслонками, над головой нависал довольно низкий растрескавшийся потолок с двумя кривыми-косыми балками, а посередине болталась голая лампочка на скрученном проводе в помпезном круге для люстры, забитом столетними слоями побелки. Завершали дизайн интерьера старые бумажные обои из остатков рулонов, их когда-то наклеили на стены весьма авангардно и полосато – все полосы четырёх разных цветов и фактур.

Два маленьких чуть закруглённых окошка мастерской смотрели прямёхонько на наш будущий дом под Воскресенским храмом, который ржавым силуэтом доминировал на соседнем бугре, сам храм во время войны остался без колокольни, а после войны был обезглавлен и превращён в склад.

И в том нашем доме, тоже столетнем, только из красного кирпича, мы потом будем жить двадцать шесть лет, но тогда я об этом, понятно, не знала и преспокойно ходила мимо него почти каждый день, забираясь и спускаясь по крутой лестнице к себе на улицу Герцена.

Сначала мы с друзьями вроде бы договорились снимать мастерскую вскладчину, но все мои компаньоны были местными и жили с родителями по домам, лишь я одна обитала в мастерской постоянно и выезжала только по выходным к семье в соседний город, ну и в Питер с Москвой два-три раза в семестр на выставки и концерты. И если уж я называлась ответственным квартиросъёмщиком, то вскоре бόльшая часть расходов легла на меня, и часто всю стипендию – а это кровных тридцать рублей в месяц, ого-го! – я отдавала хозяйке за квартиру сама.

* * *

Жили мы весело, толпы гостей посещали нас почти каждый день, порой они ночевали на полу, как кильки в банке. Я всегда удивлялась, сколько же мальчиков и девочек можно уложить спать на свободной поверхности пола, расстелив два одеяла, особенно если некоторым из них ноги под стол засунуть или самим туда закатиться? Ответ – много!

Традиционно-богемный образ нашего жития-бытия предполагал разнообразные тусовки художников, музыкантов, поэтов, актёров, архитекторов и прочих творческих личностей, тогда ещё плюс-минус студентов, и некоторые из самых одарённых умудрялись пока ещё учиться в технических вузах.

Алкоголь присутствовал у нас весьма эпизодически, в то время он продавался строго по талонам, а скудное питание состояло большей частью из макаронных изделий. Однако полуголодный образ жизни, как говорится, «впроголодь и впропить», совсем не мешал моим друзьям почти непрерывно музицировать, и не только на инструментах, к тому предназначенных, но и на чём придётся. Например, очень выразительно звучала двуручная пила, на половинку лыжи отлично натянулись струны, и консервная банка от селёдки тоже стала уникальным струнным инструментом, а сложные ритмы энергично отбивали различные стучалки-бренчалки из вилок, ложек, расчесок и тому подобных приспособлений.

Жизнь на грани двух эпох – время непростое, но весёлое, дерзкое и многообещающее, и в нашем кругу, как на подбор, вращались невероятно талантливые и яркие люди, поэтому никто не сомневался, что впереди нас дожидается светлое будущее, и самые радужные перспективы уже призывно маячили вдали.

Издыхающая советская власть тогда только забавляла, военные действия ужасали, мировое искусство и всяческая мистика вдохновляли, а сессии ритмично налетали штормовыми волнами, захлестывали диким напрягом и откатывались с разным количеством потерь, но со стопудовым поводом отметить.

Понятно, что на личном уровне у каждого из нас хватало проблем, переживаний, трагедий, безумных увлечений и разочарований, так что постепенно отношения у отдельных парочек усложнялись и запутывались донельзя, превращаясь в любовные многоугольники. Я, к примеру, вообще сбежала от мужа и погрузилась с головой в учёбу со всеми сопутствующими студенческими приключениями, мне позарез требовалось как-то восстановить себя после короткой, но жёсткой семейной жизни, наполненной пьянством мужа, не справляющегося со своими талантами, и моими саморазрушительными истериками.

Зато когда мы с друзьями собирались вместе, то воздух искрил, весёлая звенящая сила наполняла нас и возникало ощущение особой творческой избранности, оно легко перекрывало все мелкие проблемы.

И вот мы, такие прекрасные и вдохновенные, живём себе в мастерской на двенадцати квадратных метрах, нам хватает и других уютных закутков, хотя чтобы попасть в кафе, надо отстоять в очереди, а рестораны для нас – как другая планета, но в большом городе всегда есть где погулять зимой и летом.

В тёплое время все окрестности мастерской наши, мы устраиваем пикники в заброшках, на руинах, в зарослях вдоль водохранилища и выше на буграх, в дождь и в холод нам тоже есть чем заняться в мастерской. Стремительно проносится время моей учёбы, оно очень плотно насыщено удивительными событиями, о которых я уже написала отдельный текст, но здесь расскажу только о нескольких эпизодах, которые значительно повлияли на мою дальнейшую жизнь.

* * *

Однако сначала позвольте вам представить соучастников этих событий – в нашей весёлой компании причудливо перемешались мои однокурсники и те, с кем я училась в разное время, случайные знакомые, с которыми мы оказывались рядом в разных обстоятельствах, друзья друзей, чьи-то братья, сёстры, мужья, жёны, как бывшие, так и актуальные. Итого, человек десять из ближнего круга и человек тридцать, сорок или пятьдесят, уходящих в бесконечность.

Тогда ещё не существовало нынешнего понятия социальных сетей, но сами сети были и очень даже разветвлённые, только без гаджетов. А ещё мы как-то умудрялись находить друг друга без мобильников – встречались, пересекались, звонили из телефонных автоматов, писали записки и забивали стрелки в заранее условленных местах.

Так в моём ближнем кругу оказались художник Юрка, с которым мы давно общались, и его подружка скрипачка Ирка. У них обоих во внешности проглядывало что-то цыганское: тёмные глаза и волосы, но у Ирки мелко вьющаяся грива доставала до пояса, и стройные ноги росли, похоже от ушей, а Юрка отпустил себе смоляную курчавую бороду и очень походил на кумира эпохи киношного Будулая.

В тот же внутренний круг друзей входила Олька, очень похожая на юную Ахматову, только с короткой стрижкой, у неё тоже был маленький сын и сложные отношения с мужем, вдобавок она как-то умудрялась работать и заочно учиться в Академии художеств.

Каждый день в мастерской появлялись музыкально одарённые студенты технических вузов Клим, Андрей и Антошка из архитектурного, с ним вместе учились Надька и Катя, а Саша, который во многом нас объединил, грыз гранит науки в педагогическом.

Апрель 1989 года накрыл наш город самым синим небом и нежнейшей погодой, и мы расставались иногда и ненадолго только за тем, чтобы хоть немного учиться и при первой же возможности собирались вновь и вновь. Однажды ночью после очередной вечеринки с песнями и символическим алкоголем – одной бутылки вина на всю толпу – мы в первый раз пошли на ночную прогулку по окрестным зарослям, благоухающим первой листвой, напились воды у святого источника, бьющего под горой, и забрели в заброшенную Успенскую церковь на берегу.

Внушительный пятикупольный храм семнадцатого века, на клиросе которого, говорят, пел сам Пётр Первый, стоял без окон и дверей на диком пляже у самой воды. Народ использовал его как раздевалку и туалет, во время паводка вода поднималась там до колена, увеличивая разрушения.

Среди нас не было осознанно церковных людей, их тогда вообще встречались единицы, но жалкое состояние храма показалось нам каким-то убийственным. И мы стали приходить туда почти еженощно, зажигать и оставлять в алтаре обычные хозяйственные свечи. Думали, типа, зайдёт туда человек справить нужду, снимет штаны и увидит, что свечки горят, и станет ему как-то неловко, всё же церковь, а не сортир.

Так зародился наш ночной ритуал: из мастерской мы пробирались знакомой тропинкой сквозь заросли, входили в церковь и там зажигали свечки, заслоняя их от ветра и сквозняков. В чёрном гулком пространстве таинственно синели оконные проёмы и жутковато метались наши тени – порождения свечек и фонариков. По неровному земляному полу, заваленному мусором и битым стеклом, мы осторожно добирались до алтаря. Размером с комнату и невысокий, он казался уютным, хоть там царило всё то же запустение, как и везде.

За века храм основательно врос в землю, и его окна оказались с ней вровень, алтарное окно читалось только снаружи, вся внешняя стена алтаря изнутри была заложена современным красным кирпичом, кладка грубая, с корявыми комьями раствора. Обычно мы стояли там минут пять, болтали, смеялись, оставляли свои свечки прямо на обломках кирпичей и уходили, подсвечивая себе под ноги фонариками.

И вот перед самой Пасхой я проснулась утром под колокольный звон городских церквей, и последняя картинка ускользающего сна цепко ухватилась за моё сознание – я отчётливо увидела грубую кладку алтарной стены, и на ней огромный лик Христа, метра два в высоту, написанный прямо на кирпиче, и вокруг в темноте пляшут тени от костра. Мне и раньше снились особенные сны, они и сейчас иногда посещают меня, их можно считать творческим прозрением, но тогда мои сны часто имели пророческий характер, так или иначе предвосхищая будущее, и я считала, что лучше следовать за такими подсказками.

Поэтому, когда я окончательно проснулась, то больше не могла ни о чём другом думать, мне пришлось достать все свои краски и устроить ревизию – масляных ой как мало! Они тогда очень ценились и в свободной продаже отсутствовали напрочь, только в столичных художественных магазинах можно было купить необходимые цвета, и то, если очень повезёт. Но у меня имелось много эскизной гуаши в больших банках, и я придумала, что подмешаю в гуашь клей ПВА, тоже дефицитный и драгоценный, тогда обычная гуашь ляжет на кирпич, как миленькая. Осталось подбить народ составить мне компанию.

* * *

Народ подбился быстро и с удовольствием, мы договорились, что пойдем в Успенку чуть раньше полуночи, приготовим всё для костра, а когда наверху зазвонят колокола, я начну писать тот самый образ, который мне явился во сне. Наши музыканты в это время будут играть, петь и поддерживать огонь, чтобы я хоть что-то смогла увидеть в темноте, ведь свечек для этого явно недостаточно.

Мы решили, что таким образом справедливость восторжествует, и пока у них там наверху праздник, толпы народа, церкви украшены, всё сияет огнями, то и в заброшенном храме на берегу тоже состоится пасхальная служба, но по нашему уставу.

Вечером накануне Пасхи мы втроём или вчетвером ещё засветло пошли прогуляться и купить еды, моя Алька сидела у Юрки на загривке, вертелась, хихикала, дёргала его за уши и болтала ногами в сандаликах, и на её макушке подпрыгивал большой красный бант, как у Мартышки из мультика про 38 попугаев.

Помню, как перед выходом меня слегка знобило от волнения, я нервничала, как накануне экзамена, удастся ли мне справиться и что получится в итоге? Краски и кисти я приготовила ещё днём, и часам к десяти вечера все наши собрались в мастерской, а в одиннадцать мы двинулись к Успенке, прихватив с собой еду, чай в термосе, дрова для костра и подстилки.

Многие подробности той пасхальной ночи тоже стёрлись из памяти, но вот что осталось яркой картинкой – стена, грубый кирпич, сполохи костра, мне очень мешает моя тень, она закрывает свет. Мы зажгли свечи справа и слева, но их мало, очень мало!

Внизу на земле стеклянные банки с гуашью, я лихорадочно мешаю краски в большой фарфоровой тарелке, они тут же впитываются в кирпич, я не вижу результата и почти в отчаянии, дым от костра и сигарет щиплет глаза, в ушах звенят гитары, флейты, Иркина скрипка и колокола.

Время, как тот мифический змей, ухватило себя зубами за хвост и закольцевалось. Ночь кажется бесконечной, но часы это опровергают, утро неумолимо и стремительно приближается, а я почему-то твёрдо знаю, что должна успеть закончить работу до того момента, как взойдёт солнце.

Пока я работаю без оглядки, за моей спиной всё время что-то происходит – там поют и играют, едят и болтают, приходят и уходят десятки людей. Весть о нашей затее разнеслась широко, мне потом кто только не рассказывал, что был с нами в ту ночь. Алька спала в храме где-то у костра до самого утра, её обожаемый Юрка возился с ней и взял все хлопоты на себя.

И вот в провалах окон справа зарозовело небо, а я сделала, что могла – на алтарной стене примерно три на три метра я написала двухметровый в высоту лик Христа, он хорошо просматривался даже от противоположного входа под колокольней, достаточно было одной свечи или неяркого света из окон купольной части храма.

Мы собрали все вещи, затушили костер, вышли на берег и встретили солнце, потом повернули к источнику, чтобы умыться прежде, чем усталость нас победит.

* * *

После той Пасхи прошло несколько месяцев, за это время мы все как-то сдали сессию и разъехались на каникулы. В середине лета я сильно соскучилась по друзьям, придумала уважительную причину и вырвалась из дома на пару дней.

Приехала, нашла своих, кому-то я позвонила, кто-то сам примчался, и мы пошли гулять по окрестностям. Ноги привычно вынесли нас на берег к Успенской церкви, и тут наступил шок!

Обычно безлюдное пространство вокруг храма, поросшее редкими кустами и деревьями, вдруг в будний день оказалось полно одетого народа, и это никак не пляжники в поисках раздевалки и туалета – по разбитой дороге, обходя лужи, идут и идут люди, их много, как на демонстрации.

Мы заходим в церковь, а там целая толпа, все стоят на коленях, поют, молятся, и сотни тоненьких свечек горят на земле, на обломках кирпичей и в консервных банках с песком. Неожиданный сладкий аромат горячего церковного воска перебивает привычные запахи плесени, гнили и отсыревшей штукатурки.

Но самое удивительное мне расскажет одна старушка – оказывается, мой образ кто-то пытался смыть со стены! После затяжных дождей в храме поднялась вода, кое-где и сейчас блестели лужи, но до конца стереть гуашь на клею не получилось, и неясный лик Христа всё ещё смутно виднелся на кирпичной кладке в алтаре. Вот перед ним-то и молились люди, стоя на коленях, кто-то один читал по тетрадке, остальные подпевали, их было человек двести, не меньше.

Я застыла у входа, поражённая этим зрелищем, а наши сказали мне, что здесь теперь такое часто бывает, мол, смотри сама, что ты тут натворила. Меня пробило на нервный смех, и воинственные бабушки изгнали нас из храма чуть ли не взашей, мол, идите отсюда, антихристово племя, стоят тут, гогочут, нехристи, ироды безбожные, а ну вон отселева!

Мы подчинились и вышли, угорая от нелепости и комизма ситуации, я в изнеможении плюхнулась на сырой корявый пень где-то рядом, задыхаясь от хохота и пытаясь успокоиться, и вот тут ко мне подошла крошечная старушка. Она жарко и вдохновенно поведала о чуде явления в храме нерукотворного образа – ага-ага, вот они эти самые руки, за дурную голову держатся! – и сколько здесь народу молится и исцеляется от всех болезней, особенно, если потом пойти и в святом источнике искупаться, ведь там на Пасху в полночь сам Господь людям явился, и многие из них исцелились, и ты, деточка, помолись, покайся и тоже исцелишься. Ой, мама!..

Да, ещё она сказала, что много всяких попов сюда приезжало на этот образ смотреть, и никто не знает, откуда он взялся, а потом какие-то бесноватые пытались его стереть, чтобы люди Богу не молились. Но Бог опять сотворил чудо, и теперь лик Христа видят только достойные! Как только человек хорошо здесь помолится, в грехах покается, то сразу его увидит, вот прямо как живого, и тут же исцелится! И сегодня многие люди видели, и она его видит, да-да!

И вот что тут скажешь?!

* * *

Следующий эпизод этой истории случился уже зимой, к тому времени я с друзьями перебралась в ту самую мастерскую, которая была описана вначале и впоследствии она стала моей первой недвижимостью.

Осень промчалась в бурных событиях, я училась на третьем курсе, и чтобы всё успевать вовремя, приходилось рисовать день и ночь, но мне удалось пару раз с большими приключениями съездить в Москву и в Питер на концерты и выставки.

Потом настал холодный и морозный декабрь, однако снег так и не выпал. Я теперь бегала в училище издалека, и мне требовалось минут двадцать на дорогу туда, а потом полчаса обратно, потому что приходилось забираться вверх на крутой склон.

Наша новая мастерская на улице Герцена располагалась рядом с Никольской церковью, построенной на вершине высокого холма. Когда я по утрам спешила в училище, то сначала немного поднималась вверх до церкви, а потом, тормозя ботинками, бегом спускалась по улице Декабристов, она причудливой дугой уходила вниз под гору и там почти упиралась в нашу Успенку.

Странное дело, но ещё с весны я ощущала Успенскую церковь всю целиком продолжением своего тела. Это трудно объяснить словами, но у меня внутри будто бы открылось тёмное пространство храма, и между ним и мной не проходило никакой границы. И ещё наше с храмом общее причудливое тело ощущало нездоровье и надвигающуюся угрозу.

А люди по-прежнему продолжали приходить в заброшенную церковь на берегу, свято веря в чудеса, но мы теперь чувствовали себя там как-то неловко.

Во-первых, надо признать, что мы их невольно обманули.

Во-вторых, меня преследовало какое-то мутное чувство, его трудно сформулировать – вот вроде бы ты чего-то добиваешься, и у тебя получается, но потом оно начинает жить своей жизнью и больше тебе не принадлежит. Казалось бы, всё хорошо, цель достигнута, но при этом твои авторские права и право собственности грубо нарушены. Хотя изначально тебе тут вообще ничего не принадлежало, полезно помнить сей факт и не борзеть.

Вот и с детьми потом так же.

Новый 1990 год пришёл без снега, я съездила на праздник домой, но буквально на следующий же день вернулась, чтобы готовиться к просмотру. По недоброй традиции сессия тогда начиналась в первых числах января.

Не помню точно, в какой из этих дней меня накрыло очередное видение, и оно захватило так, что не выдохнуть! У меня до сих пор ощущение, что всё тогда случилось наяву. В моей нынешней жизни психотерапевты всякий раз напрягаются, когда я сообщаю им, что иногда вижу особенные сны, которые затрудняюсь отличить от реальности.

А в то серое январское утро меня трясло от холода так, что зубы стучали, и от этого озноба я проснулась у себя на диване в мастерской на улице Герцена. Накануне вечером я продрогла на сильном ветру и, наверное, простыла, а может, подцепила грипп, не знаю, но я еле-еле приплелась из училища, заварила чай и свалилась без сил.

Так вот, я лежу одетая под одеялом, трясусь, глаза вроде бы закрыты, но при этом я вижу, как над городом с северо-востока скачет огромный всадник, величиной примерно как знаменитый Медный в Питере.

Он всё ближе и ближе, копыта коня громыхают уже по соседним крышам, и тут всадник размахивается и пронзает меня прямо в сердце своим страшным чёрным копьём!

Боль дикая, но я не умираю, а вижу Успенскую церковь и понимаю, что именно мне надо там сделать – рождественской ночью я напишу новый образ так, чтобы лик Христа уже никто не смог стереть с алтарной стены!

Морозный воздух той рождественской ночи уже дышит мне в лицо, и я отчётливо вижу, что к полуночи все наши пойдут со мной, как на Пасху, чтобы играть, петь и поддерживать огонь. А потом Юрка замкнёт весь храм снаружи красным кругом по белому снегу.

Пригвождённая болью и ужасом, я мучительно соображаю, что это было? И как можно сделать тот круг в реальности? Но потихоньку моё дыхание восстанавливается, и вскоре я даже встаю с дивана, хотя от удара копья навылет в груди всё ещё ледяной сквозняк, он свищет из жуткой чёрной дыры, и боль в сердце долго не позволяет мне вздохнуть глубоко.

На вечерней сходке, когда я объявлю нашим очередное мистическое «задание», они даже не удивятся.

* * *

В ночь перед Рождеством нас собралось семеро.

Настроение подавленное, все усталые, никакого бодрого воодушевления, какое царило у нас перед Пасхой, нет и в помине, у каждого ворох своих проблем. Олька уехала в Питер сдавать сессию, её нет с нами, а мы с Иркой обе нездоровы.

Меня по-прежнему дико знобит без температуры, могильным холодом сковывая всё тело и сжимая сердце, ни вздохнуть, ни выдохнуть! У Ирки мрачный токсикоз, и она уже приняла решение о прерывании их отношений с Юркой и не только. Ирка очень устала, она считает, что за три года у них всё полностью исчерпано. И только Юрка пока на что-то надеется.

А ещё у Ирки сильно болеет мама, и скоро рак возьмёт своё.

Гнетущее настроение усугубляет погода. Три дня над городом висят низкие свинцовые тучи, крепкий мороз сковал пыль на дорогах, но снег так и не выпал, земля чёрная, а в моём видении красный круг должен лечь на белый снег, замыкая храм внутри.

Юрка придумал взять прочный пакет, сделать в одном уголочке много мелких дырочек, залить туда жидкую краску и обойти с ним вокруг храма, слегка надавливая на пакет, чтобы краска лучше разбрызгивалась.

По идее, должно получиться, но снега всё ещё нет.

Молча, как на похоронах, мы собираемся, одеваемся потеплее, берём с собой краски, кисти, еду, бутылку водки, чтобы не околеть на морозе, подстилки, а дрова ребята нарубят на месте.

Гуськом выходим из дома, мы с Иркой впереди, за нами Клим, Андрей, Антошка и, по-моему, Саша, сзади Юрка, он замыкает шествие. В полном молчании мы быстро движемся по безлюдным улицам под тусклыми фонарями, спускаемся к берегу и ныряем в непроглядную тьму. Когда мы подходим к храму, начинает медленно падать снег.

Эта ночь запомнилась мне как очень длинная и очень холодная.

Опять стена, опять кирпич, опять темно, сильно мёрзнут руки, пляшут тени, и огонь гудит за моей спиной. Других звуков я не помню, и не могу сказать уверенно, играли наши хоть сколько-нибудь или нет, и долетал ли до нас колокольный звон?

В памяти живут почти телесные ощущения – гулкая тишина храма, иногда негромкие разговоры, треск сырых дров в костре, движение ветра в оконных проёмах и залетающие в них снежинки. Наверное, я часто отдыхала, потому что в глазах стоят освещённые оранжевым светом фигуры наших, сонно сидящих у костра, Ирка кутается в огромную шаль, водка обжигает мне горло, но хоть как-то унимает озноб.

* * *

Да, я всё успела сделать за ночь и прописала лик Христа по прежним очертаниям, но теперь я использовала жидко разведённые масляные краски, они впитались в кирпич, и стереть их стало невозможно.

И ещё я поняла, что не случайно у меня ломало все кости в теле, не имеющем границ с храмом – на днях там случился мощный обвал, рухнули кирпичи из треснувшего свода алтарной апсиды, внизу на земле валялись огромные куски кладки, и торчала вверх слетевшая со стены ржавая металлическая конструкция, похожая на лестницу с перекладинами.

На этих корявых железяках мы под утро развесили множество белых бумажных ангелов на ниточках, погасили костёр и вышли из храма.