355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Валентина Мухина-Петринская » Плато доктора Черкасова » Текст книги (страница 1)
Плато доктора Черкасова
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 20:17

Текст книги "Плато доктора Черкасова"


Автор книги: Валентина Мухина-Петринская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Валентина Михайловна Мухина-Петринская

Книга первая

Плато доктора Черкасова

Избранные произведения:

В 2-х т. Т. 1.– Саратов: Приволж. кн. изд-во, 1987.– 512 с: ил.

В книгу вошли повести «Путешествие вокруг вулкана», «Океан и кораблик» и романы «Плато доктора Черкасова», «Встреча с неведомым», объединенные темой освоения Севера. Многие города и поселки придуманы автором, но реальны судьбы героев, испытания, которыми встречает их суровый северный край.


Сестре и другу Поплии Михайловне Далматовой

с любовью и уважением

Автор

ВСТУПЛЕНИЕ

Мне очень хотелось, чтобы в этой книге был подзаголовок: «Жизнь Николая Черкасова, рассказанная им самим». Но, говоря по чести, вспоминать о моей жизни еще рановато... Я всего лишь ученик десятого класса. Скорее уж это будет история моего детства. Но детство у меня так сложилось, что я стал свидетелем и участником событий необычайных, о которых мне хочется рассказать. Непреодолимая потребность, неизвестно почему возникшая, но тревожившая меня всю зиму.

К бабушке пришла ее старая приятельница-артистка, и они осторожно прикрыли дверь, чтобы не мешать мне заниматься. «Выпускной класс. Знаете, как ему сейчас тяжело? Такие требования!..»

Конечно, не ко времени я затеял свой рассказ. Мой друг Вовка зубрит теперь целыми днями, даже к рапирам своим не притрагивается, а он лучший фехтовальщик школы, не раз получавший призы за первенство.

Делу время, потехе час. Но для меня эта книга не потеха. Пока я не разберусь во всем сам, я не могу идти дальше, то есть раз и навсегда определить свое призвание, да так, чтобы не ошибиться, чтобы не каяться впоследствии.

«События необычайные» – это история экспедиции на плато, которому присвоено теперь имя моего отца. Это история научного подвига, человеческой дружбы, безрассудной женской любви, а также история одной застарелой ошибки. Никому, даже заклятому врагу, не пожелаю я повторения такой ошибки.

Все до сих пор удивляются, как мог отец взять меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в опасную и тяжелейшую экспедицию на Крайний Север? Экспедицию, уже однажды окончившуюся трагически для всех ее участников. Отец был единственным, кто вернулся тогда живым с этого плато... Обстоятельство, бросившее тень на всю его последующую жизнь. Что бы вы сказали о капитане, который спасся один из всей команды корабля? Даже если бы он и не повторил безумного и низкого поступка лорда Джима из чудесной книги Конрада «Прыжок за борт».

Отец организовал и возглавил эту роковую экспедицию. В ней погиб и отец Жени Казакова, известный геофизик. Но Женя, избравший профессию своего отца, никогда не обвинял доктора Черкасова, как это делают сейчас другие. Женя верил ему как ученому и человеку, восхищался им и никогда не подозревал его. В чем? В чем бы он мог подозревать моего отца? В убийстве, что ли? Какая чушь!

Все дело в том, что объяснение, которое представил мой отец по возвращении, мало кого могло удовлетворить.

Так, например, отец объяснил, что рабочий экспедиции Алексей Абакумов скрылся, когда они тронулись в обратный путь, угнав половину лошадей, забрав оружие и припасы, что и послужило причиной гибели двух других членов экспедиции.

Так вот, коллеги моего отца нашли, что, принимая во внимание дикое безлюдье местности и суровость климата, все это было малоправдоподобно.

Моего отца некоторые ученые не любили за его резкость, нетерпимость к чужому мнению и еще за то, что для него не существовало никаких авторитетов.

С неохотой они отдавали ему должное как большому ученому, доктору географических наук, принесшему своей родине немало ценных открытий. Мой отец считается крупнейшим теоретиком географии, а в эпоху великих технических открытий это имеет огромное значение. К несчастью, все считают, что у отца неуживчивый, тяжелый, взбалмошный характер. Может быть, так оно и есть, но его любят студенты, а также те, кто шел с ним неизведанными путями навстречу открытию.

Но прежде чем приступить к описанию второй экспедиции на плато, я должен хотя бы вкратце рассказать о своем детстве.

Глава первая

МОЯ БАБУШКА И Я

Больше мамы и отца, больше всех на свете я любил свою бабушку Елизавету Ивановну Никитину. Она замечательная женщина – справедливая, добрая, веселая и умная.

Когда родители мои занимались наукой, уезжали в очередную экспедицию или заграничную командировку, она воспитывала меня. Только благодаря бабушке я не был одиноким, заброшенным ребенком, получил свою долю тепла и ласки, без которой ребенок хиреет, как от недостатка витаминов или солнца.

Бабушка была женой скромного бухгалтера в театре, но рано овдовела, оставшись с ребенком – моей будущей матерью. Сама бабушка всю жизнь проработала суфлером в одном и том же московском драматическом театре. Не скажу в каком, потому что моим родителям это может не понравиться (поэтому я изменил все имена).

Бабушка перестала работать, когда родители мои отправились в арктическое плавание на судне «Заря». Я был еще совсем маленький.

Самое раннее мое воспоминание относится, вероятно, к двум-трем годам. Я только что проснулся и стою в кроватке. На мне что-то пушистое, меховое, теплое. Балконная дверь открыта настежь, и в комнату свободно заходят мороз и солнце. Бабушка в шерстяном свитере сидит в кресле, курит и читает. Она высокая, худая, с насмешливым, крупным ртом; глаза у нее серо-зеленые, блестящие и красивые, как у ее кота Тутса; черные, прямые волосы немного не доходят до костлявых плеч. Она носит большие роговые очки, через которые видит насквозь всех людей и особенно моего отца. Она так и говорит: «Я вижу его насквозь – эгоист и деспот!»

Я долго разглядываю бабушку, пока она не захлопывает книжку: «Проснулся? Что ж ты молчишь... Удивительный ребенок, никогда не плачет!»

Балконная дверь мигом закрывается. Меня тормошат, переодевают, целуют, кормят и ведут гулять.

В детский сад меня не отдавали. Бабушка уверяла, что я нисколько не стесняю ее. «Такой, знаете, спокойный парень! Мы с ним дружим». Мы действительно дружили.

Когда я стал подрастать, мы с ней ходили по всей Москве, не забывая посещать дневные сеансы в кино. Но чаще мы ходили на репетиции в театр.

В театре ей всегда были рады все – начиная от режиссера и артистов и кончая театральным пожарным. Она заменяла «гриппующего» суфлера, помогала «сбившейся с ног» портнихе, грунтовала декорации художнику, когда ее подручный «уходил с поручением»,– кому она только не помогала. Иногда она сидела в кассе на диванчике и давала расстроенной кассирше советы, как «осадить» зазнавшегося зятя, который воображает, что его теща – прислуга. Артисты поверяли ей свои радости и горести. Иногда на нее сердились, что она не желает «примкнуть» к какой-то стороне. Но потом обиженный вспоминал, что «это же Елизавета Ивановна, она отродясь ни к кому не примыкала», и целовал ей руку, если это был мужчина, женщины целовали ее около уха.

Меня бабушка обычно усаживала в уголке театральной ложи или в первом ряду огромного пустого партера и тотчас исчезала. Я не боялся. Мне было очень интересно. Все меня знали, и я всех знал. Часто ко мне подсаживался сам режиссер Давид Львович Гамон-Гамана. Большой, тучный, иногда веселый, иногда злой, он всегда тяжело дышал, потому что у него астма. Мы с ним просматривали сцену-другую – внутри у него что-то сипело, хрипело, постукивало, как испорченные часы,– потом он срывался с места и с удивительной для его комплекции легкостью забегал по боковым ступенькам на сцену.

Ох, тогда доставалось какому-нибудь артисту! Иногда меня брала за руку та или иная артистка (от них так хорошо пахло – не табаком, как от бабушки, а цветами) и водила по всему театру. Иногда по дороге обо мне забывали, и я сам пробирался обратно на сцену: меня тянуло туда, как магнитом.

Я был в театре свой человек. Одни меня звали, как бабушка,– Колька, другие, как мама,– Коленька, некоторые, как мой отец, величали Николаем. Тучный режиссер Гамон-Гамана называл меня «Кузнечик» – почему, я так никогда и не узнал. Может, потому, что у меня были зеленые глаза и зеленый лыжный костюмчик? Все находили, что я «поразительно похож на бедную Лилию Васильевну», то есть маму. О ней в театре вспоминали, словно о мертвой: «Бедняжка, была такая талантливая!», «Бедная Лиля, ей прочили такое будущее!».

– Я бы его удушил собственными руками! – гудел артист, исполнявший роль Отелло. (Это о моем отце.) – Какая барабанщица была! (Это о матери.)

– Бабушка, разве мама была барабанщиком? – спрашивал я на обратном пути.

– Она играла Нилу Снежко в пьесе «Барабанщица». И к а к играла!.. Твоя мать была поистине лучшей Барабанщицей в стране. А если бы ты ее видел в роли Тани... из пьесы Арбузова!.. Но она всегда говорила, что ее лучшая роль впереди. Ах, кабы ты ее видел на сцене!..

Бабушка поспешно сморкалась. Глаза ее начинали сверкать, как у кошки. Это она вспоминала моего отца.

В театре была «сама». Она была ровесницей бабушки, но считалась молодой. На сцене она была действительно молодая. Она играла лучше всех, потому ее называли «заслуженной» и «народной». Я видел ее много раз в пьесах Шекспира и Островского, Погодина и Леонова – каждый раз она была совсем другим человеком. Если бы она играла подряд в тысяче пьес, вы бы увидели тысячу разных людей. Она была неистощима. Ее все звали «наша Софья Андреевна». Она любила мою мать, потому что мама могла играть так же хорошо, как она сама. Но мама бросила театр, а Софья Андреевна оставалась в нем до самой смерти, пока еще могла ходить. Известный драматург написал даже специально для нее пьесу, где она по самой роли могла то и дело отдыхать. У нее была смертельная болезнь, а она все играла, пока не слегла совсем. Она лежала дома и ждала смерти. Бабушка навестила ее (без меня) и спросила: «Ну как вы, голубушка Софья Андреевна?», и та ответила: «Жду». Бабушке стало очень страшно. Она поняла, кого ждет великая артистка.

И вдруг Софья Андреевна приехала в театр... Это случилось при мне. Сразу по всему театру разнеслась весть о ее приезде. Репетиция прекратилась. Каждый бросил свое дело и пошел увидеть еще раз старую артистку.

Софья Андреевна, страшно исхудавшая, в шелковом лиловом платье, которое стало ей велико, с незавитыми, поредевшими седыми волосами, прошла через сцену, опираясь на руку режиссера. Она со всеми ласково простилась. Сказала, что ей сегодня легче, и потому она воспользовалась этим и навестила свой дорогой театр. Никто не смел плакать, но многие дрожали. Меня она потрепала по волосам и щеке рукой в черной шелковой перчатке.

– Когда мама вернется, передашь ей привет,– сказала она грустно. Может быть, она подумала, что тогда ее уже не будет?

Когда Софья Андреевна, простившись со всеми, пошла к машине, она вдруг легонечко оттолкнула режиссера, на руку которого опиралась, вернулась и благоговейно поцеловала край кулисы.

Я весь тот вечер и последующие вечера все думал: как же она должна была любить театр, свою работу в нем, искусство и товарищей по искусству!..

Через две недели мы с бабушкой ходили на ее похороны. Было очень много народу, как на демонстрации. Шел крупный снег. Мы с бабушкой плакали. Многие плакали, особенно артисты.

Весь вечер заплаканная бабушка рассказывала, как играла Софья Андреевна, о ее молодости, любви, замужестве; как она в годы войны выступала на фронте и в госпиталях перед солдатами; как Софья Андреевна первая открыла у мамы талант.

Мама училась в театральной студии и была любимой ученицей Софьи Андреевны и Давида Львовича. Тогда, по словам бабушки, он был еще худой и не болел астмой.

Пока я вырос, бабушка столько раз мне рассказывала о мамином дебюте, что я стал хорошо представлять все перипетии этого дня и под конец проникся мыслью, что я сам это все видел.

Я очень хорошо помню, как маму без конца вызывали, и она выходила за руку с режиссером, как она краснела и улыбалась и нюхала поднесенные ей цветы. Помню даже, какое на ней было платье – атласное белое, какие туфельки, прическа: она дебютировала в роли Джульетты. Но бабушка уверяет, что я никак не мог этого видеть, так как я тогда еще не родился на свет. Не знаю... только я хорошо помню. Я даже помню, как она бросилась на шею Софье Андреевне, которая играла роль ее кормилицы, и заплакала от радости, а та подарила ей на память об этом дне золотой медальон со своим портретом.

На самом деле я, конечно, не мог видеть маму на сцене, был слишком мал. Она встретила ученого и путешественника Дмитрия Черкасова и влюбилась в него за «его рассказы», как Дездемона в Отелло. Но она сделала больше, чем Дездемона, она пожелала сама всюду путешествовать вместе со своим мужем. Она полюбила его больше матери, больше театра, больше всего на свете. А он ей сказал: «Я люблю вас, Лилия Васильевна, но нам лучше расстаться. Мне нужна жена – помощница и друг, а не артистка...»

– Это он при тебе, бабушка, так сказал? – однажды переспросил я.

Бабушка задумалась. Она была добросовестный человек.

– Конечно, не при мне. Но я уверена, что он поставил это условием их брака. Неужели Лиля по собственному побуждению бросила бы театр?

Бабушка отвела меня в школу, когда мне исполнилось семь лет. Она встречала и провожала меня, пока я учился в первом классе. На второй год я стал ходить в школу сам. Учился я хорошо, особых хлопот со мной не было. Учителя были мной довольны. Ребята считали покладистым парнем, девчонки тоже.

Моим характером все были довольны. Ко мне часто приходили одноклассники, у нас было весело. Самая веселая была бабушка. Она показывала нам домашнее кино, папины коллекции камней и раковин, фотографий и пленок. Рассказывала старинные романы, которых теперь не достанешь в библиотеке: Хаггарда, Бульвер-Литтона, Уилки Коллинза. Бабушка очень любила старые английские романы. Почти во всех этих историях был Лондон, туман, камины, респектабельные дворецкие, преданные семейству поверенные по делам, ну и, конечно, какое-нибудь таинственное преступление, которое раскрывалось только в конце книги, и заранее ни за что не угадаешь конец.

Закончив очередной роман, бабушка поила нас чаем с пирожками, и ребята расходились. А мы доставали старую карту Арктики, расстилали ее на столе и пытались отыскать то место, где сейчас находились папа и мама.

Мы хотели знать как можно больше про те края, где путешествовали мои родители, а ее дочь, и у нас уже была целая «арктическая» библиотека. Мы читали с ней вслух по очереди, пока не начинали слипаться глаза. Тогда мы выпивали по стакану кефира (профилактика от старости) и укладывались спать – во втором часу ночи, так как оба по натуре полуночники.

Бабушка засыпала сразу, а я долго слушал затихающий шум улицы, гудение моторов, редкие голоса – удивительно, как четко доносилось до четвертого этажа каждое слово, сказанное ночью,– и думал о матери и отце.

Мне почему-то виделась всегда одна и та же картина: океан, бушующая в темных разводьях вода, огромные льдины, сжимающие обледенелое судно, белое, как призрак. А потом судно исчезало, и я видел страшной высоты берег, круто обрывающийся к морю, скалы, пропасти, ущелья, темные клубящиеся облака и цепочку людей, пробирающихся по краю обрыва с ношей на плечах. Среди них были отец и мать.

Когда я наконец засыпал, меня мучили кошмары: крушения, метели, скрежет льда, крики о помощи; я бился подо льдом, задыхался, плакал, просыпался с криком.

– Колька, ты что? – спрашивала бабушка спросонья.

– Так. Просто видел сон!

Почему-то я стеснялся говорить правду о своих ночных кошмарах. Вместо того чтобы увлечься Севером, как многие мои сверстники, я приучился бояться и ненавидеть его.

Книги о Севере мне совсем не нравились. По существу, там было одно и то же: неизбежная пурга, медведи, переход через реку и ужасные холода, а я был с детства очень зябкий. У меня настроение портилось от этих мрачных книг. Читал я их лишь для того, чтобы узнать, что переживает бедная мама.

Я от всей души удивлялся своей матери: как она могла променять театр, славу, Москву на полярные ночи, бури, льды, холод, дикие скользкие горы без троп и путей? Про себя я знал твердо: я бы никогда не променял!

Я страстно любил театр! На всю жизнь запомню, с каким благоговением великая артистка поцеловала край кулисы, уходя из театра, из жизни – навсегда.

Глава вторая

МЕНЯ НАЧИНАЮТ ВОСПИТЫВАТЬ

Мне не было десяти лет, когда мои родители временно вернулись к оседлому образу жизни ;Оба работали в Академии наук и готовили для печати книгу отца – огромный труд по теории географии, больше тысячи страниц на машинке. Мама сама и печатала ночами, к великому возмущению бабушки: «Разве он не мог отдать машинистке? Денег, что ли, жалко?»

Потом надо было читать типографские оттиски. Отец брал их на дом и правил до трех часов ночи, а мама печатала на машинке уже новые труды и статьи для научных журналов.

Я думал, что отец только и занят своими географическими трудами, но он, оказывается, наблюдал, слушал, что делается в доме. Следил он главным образом за мной. Знал бы я, что в кабинете так все слышно, я бы вел себя умнее. Ничего особенного я и не делал, но мне все, буквально все было поставлено в пику. И то, что я не ем борщ и черный хлеб, что кашу могу проглотить только с вареньем (аппетит у меня от рождения плохой, «у мамы тоже всегда был плохой аппетит, пока она не вышла замуж за него»); что я вечером не хочу ложиться спать, а утром меня не добудишься; что я, по мнению родителей, мог бы учиться на одни пятерки, а учусь на четыре и даже (как и у всякого человека) у меня бывают тройки. Особенно папу взбесило, что я терпеть не могу спорта, а лыжного тем более. Самое большое удовольствие для меня – театр, а дома – читать интересную книгу, лежа на кровати. Не понравилось ему и то, что я очень зябкий и склонен к ангине и вирусному гриппу. Что я люблю похныкать, а бабушка меня долго убеждает и уговаривает. Наконец, что я постоянно целую бабушку. Как будто целовать свою родную бабушку бог знает какой грех.

Он наблюдал и наблюдал за нами, словно Шерлок Холмс, и однажды разразился... Было всего одиннадцать часов вечера, когда он с мамой вернулся злой-презлой от какой-то профессорши, по фамилии Кучеринер.

– Зачем так спорить,– тихо выговаривала мама, пока они снимали в передней шубы,– у вас на все буквально разные взгляды, и вы все равно ничего друг другу не докажете.

– Чертова баба! – проворчал сквозь зубы отец. Он заглянул в нашу комнату, бабушка как раз досказывала мне интересный английский роман.

– Ужин накрыт в кухне,– сказала бабушка.

Но отец, видимо, наелся у этой Кучеринер. Он приказал мне немедленно ложиться спать, а маму и бабушку позвал к себе в кабинет на совещание. Я, разумеется, тотчас приоткрыл дверь, чтобы лучше слышать. Мама говорила слишком тихо, неразборчиво, а отца и бабушку было прекрасно слышно, а потом стало еще слышнее.

Отец безапелляционно заявил, что я неженка, плакса, разболтанный и забалованный мальчишка, к тому же лентяй, и что необходимо принимать самые срочные меры.

– Коля очень хороший мальчик,– сдерживаясь, возразила моя милая бабушка.– Вам не нравится, как я его воспитываю?

– Не нравится,– подтвердил отец.

– Я, конечно, не ждала благодарности, но все же думала... Тут что-то сказала мама.

– Я весьма вам благодарен за то, что вы нянчили Николая,– прогудел отец,– но его пора начать воспитывать. Было бы странно с вас требовать то, что вы не в состоянии дать. Поэтому мы с Лилей, как родители...

– Мне отрадно слышать, что вы наконец-то вспомнили о своих родительских обязанностях,– промурлыкала бабушка.– Воспитывайте его, как находите нужным,– ребенок ваш.

– Совершенно верно. Отныне воспитание моего сына я беру в с в о и руки. И попрошу вас заодно перестать забивать ему голову той дребеденью, что вы ему рассказываете.

– Если бы вы не были столь невежественны в литературе и искусстве...

Опять заговорила мама. Как я ни напрягал слух, ничего не услышал.

– Я могу вообще не выходить из своей комнаты! – воскликнула бабушка.

– Это совершенно не требуется! – пробасил отец.

Опять голос мамы. Даже тогда, маленьким, я понимал, какой у нее красивый тембр голоса.

– Пойми меня, Лиля, правильно...– Отец начинал раздражаться. Он уже ходил по комнате, как дрессированный лев в клетке.– Я хочу иметь сына, которым мог бы гордиться, а не какого-нибудь слизняка, слюнтяя. Я хочу, чтобы мой сын вы-22

рос настоящим человеком – мужественным, волевым, настойчивым. Упорным в труде, готовым к борьбе как с природой, так и со всякой дрянью в обществе. Я хочу воспитать в нем смелость в суждениях и поступках, способность мыслить самостоятельно, умение дерзать не на словах, а на деле. Я хочу, чтобы он умел принимать решение и доводить это до конца! – Отец стукнул кулаком – должно быть, по столу.

– Я, я и я! Вы только с собой считаетесь! – выкрикнула побежденная бабушка и ушла со слезами.

Запахло валерьянкой.

Мой отец – человек действия и начал воспитывать меня со следующего же утра. Он разбудил меня ровно в шесть часов и, не давая мне опомниться, сонного потащил в ванную комнату под холодный душ. Я заорал, как оглашенный, за что папа закатил мне оплеуху. От удивления я замолк. Для первого раза папа только обдал меня ледяной водой и тут же растер до синяков жестким-прежестким полотенцем. Затем он заставил меня проделать гимнастику. Мама в это время капала валерьянку для бабушки.

С этого утра и начались мои многолетние мученья. Меня перевели из уютной, теплой бабушкиной комнаты, где стояли две батареи парового отопления, в холодную комнату рядом с кухней, которую зимой обычно использовали как кладовую и холодильник. Меня укладывали спать ровно в девять часов вечера, как грудного ребенка. Папа сам присутствовал при этом. Рука у него тяжелая, и я не рыпался. Мне сделали меховой спальный мешок, как в Арктике, которую я теперь ненавидел «всеми фибрами моего существа», как выражались герои бабушкиных романов. Как только я, вздыхая, залезал в этот проклятый мешок, папа раскрывал настежь окно – будь хоть мороз, хоть дождь, хоть буран.

Когда папа удалялся удовлетворенный (у себя он небось открывал только форточку: из-за мамы, как он объяснял), заходила мама поцеловать меня на ночь. Но я на нее дулся и не отвечал на поцелуй. Из бабушкиной комнаты доносился запах валерьянки...

Каждое воскресенье рано утром отец вез меня «к черту на кулички», и мы до изнеможения катались на лыжах или делали пробег. Когда я уже «умирал с голоду», отец объявлял «кросс до ближайшего ресторана» и нарочно заказывал борщ, черный хлеб и бифштекс. Бабушка говорила, что я не ем борща и мяса, так он доказывал ей, что я могу есть «как миленький» – «некультурное выражение, при ребенке не следовало бы так выражаться». Правильно говорили о моем отце, что он деспот.

Я всячески показывал ему, что сержусь, но этот человек ничего не замечал. Как-то раз я спросил его, не отчим ли он мне, и убеждал сказать правду. Отец расхохотался, как будто я сказал что-то очень смешное. Вместо ответа по существу он похлопал меня ниже спины и заметил, что «ничего, дело идет на лад». А какой уж там «лад»! Я похудел, обгорел, кожа моя обветрилась, нос лупился – и это среди зимы.

Весной он придумал новую забаву. Отправляясь из дома с восходом солнца (то есть все раньше и раньше!), он брал с собой толстую веревку, какой обычно пользуются альпинисты. Найдя где-нибудь обрыв, он заставлял меня спускаться по веревке вниз. Когда я это освоил, он стал приучать меня и подниматься по веревке, что мне далось очень тяжело: я ободрал ладони, растянул все мускулы. У меня каждая косточка болела. Можно подумать, что он готовил из своего сына акробата. С конца мая он стал учить меня плавать. Я считал, что умею плавать, только боялся далеко отплывать от берега. Бабушка говорила, что могут случиться судороги, потонешь. Отец заставлял меня рядом с ним переплывать Москву-реку.

– А если я утону? – мрачно поинтересовался я.

– Я тебя вытащу и откачаю,– успокоил он.

Так и случилось, когда он первый раз послал меня на тот берег одного. Я не доплыл и до середины, как руки и ноги у меня стали ватными и я, крикнув по-заячьи, камнем пошел ко дну. Никогда не забуду ужаса, охватившего меня, и мучительного ощущения удушья, которое может понять лишь тот, кто когда-нибудь тонул. Я не успел потерять сознание, как отец нырнул за мной. Сильная рука его мигом вытащила меня на поверхность. Меня вырвало водой и какой-то гадостью. Отец дотащил меня до берега, дал полежать и, когда я немного очнулся, предложил вдвоем переплыть на ту сторону.

На этот раз я категорически отказался. Как раз неподалеку, на траве, расположился милиционер с семейством. Жена его расстелила прямо на траве скатерть и раскладывала закуски.

– Я позову этого милиционера! – возмущенно выкрикнул я. Отец усмехнулся.

Вечером я все рассказал бабушке, взяв с нее слово не расстраиваться. Мы долго соображали вдвоем, что предпринять, но не придумали ничего лучше, как поговорить с мамой.

Увы, единственно, чего бабушка от нее добилась, было краткое:

– Дмитрий Николаевич знает, что делает.

– У тебя совсем нет материнских чувств! – горячо заметила бабушка.

– Это неправда,– тихо возразила мама.

– Тогда ты просто жалкое, слабохарактерное существо, подобное Кларе Копперфильд.

– Ты хочешь сказать, мама, что Дмитрий – мистер Мордстон?

– Ты сама это сказала! – выпалила бабушка и ушла к себе, хлопнув дверью.

– Ты жаловался бабушке на отца? – спросила мама, укоризненно глядя на меня.

Я покраснел.

– И совсем не жаловался! Бабушка-то меня вырастила, почему я должен от нее скрывать?

Но в душе я знал, что жаловался, как бы искал защиты.

– Папа хочет сделать из тебя сильного, мужественного человека...– сказала мама и глубоко задумалась, забыв обо мне.

Я долго сидел на краешке кресла и смотрел на нее. Мама была красива – это уверяли все соседи и знакомые. Даже ребята-школьники не раз говорили мне: «Эх, Колька, какая у тебя мама красивая!» Про меня никто, конечно, не говорил, что красавец, но буквально все замечали, что я «вылитая мама». Ей это не нравилось, так как она хотела, чтобы я походил на отца. Но чего нет, того нет.

У меня и глаза, как у мамы,– зеленые, и волосы такие же черные, и ресницы, и брови (у отца волосы русые, ну брови чуть потемнее), и нос у меня, как у мамы,– прямой, не длинный (из наших двух носов можно сделать один папин). И даже, когда я наморщу нос, у меня делается на переносице такая же смешная морщинка, как у мамы. И подбородок у нас одинаковый, с ямкой посредине. У папы же нижняя челюсть выдвинута вперед, как у пещерного человека. Бабушка говорит, что у мамы слабохарактерный подбородок. Не знаю, значит ли это, что я тоже слабохарактерный.

В общем, насколько я сам тогда понял, дело было в том, что я уродился весь в маму, а меня решили так перевоспитать, чтобы я получился в папу. Однажды я эти мысли и предположения высказал отцу. Он не стал опровергать их, только усмехнулся по-своему, как он один может усмехаться.

– А ты, оказывается, язва порядочная! Что это значит – порядочная язва?..

Летний отпуск в тот год папа и мама решили использовать отдельно. Маме, наверное, хотелось от него отдохнуть. Мама взяла путевку в дом отдыха артистов (одновременно со своим учителем и другом режиссером Гамон-Гаманом), а отец решил вместе со мной обойти пешком Костромскую область. Если кому нужно было от него отдохнуть, так это мне. Напрасно я доказывал, что предпочитаю остаться с бабушкой, что ей, наконец, будет боязно одной. Мама пригласила к ней погостить Екатерину Алексеевну, театральную кассиршу, а мне пришлось выехать с отцом на Ветлугу.

Отец мог поехать отдыхать куда угодно. Но этот странный человек предпочел переться пешком через болота, леса и реки и меня тащить за собою.

Все-таки на Ветлуге было хорошо... Я не ожидал. Я на всю жизнь запомню неглубокую, спокойную реку, желтые отмели, голубоватый можжевельник, серебристый мох под высокими соснами. Мы шли по течению Ветлуги, по пути ловили рыбу и охотились. Ночью спали у костра, прямо под открытым небом, в дождь разбивали палатку. Живя в Москве, я даже не знал, что на небе такое множество видимых звезд – миллиарды, и такие они яркие, косматые, лучистые. В Москве ночью небо рыжее от электрического света, звезды обесцвечиваются и съеживаются. И еще – тем летом я впервые слышал голоса диких птиц и зверей. У меня мурашки по спине бегали, но на душе было хорошо. Я никогда не любил ходить в зоологический сад: мне жалко зверей за решеткой. Я только расстраивался.

Да, на Ветлуге было бы очень хорошо, если бы папа так не муштровал меня. Он заметил, что я боюсь темноты, и нарочно посылал меня ночью на реку набрать воды в ведерко или поискать под «той сосной» «забытую» им днем записную книжку. И я должен был идти искать с электрическим фонариком в руке, замирая от страха. Не медведей я боялся или волков (хотя колхозники нам рассказывали, что медведи повадились ходить на овес, а волки иногда утаскивают телят), но темнота всегда внушала мне неописуемое отвращение и ужас.

Счастье еще, что нам не попадались нигде мертвецы. Папа обязательно бы заставил меня идти к нему ночью, взять из его кармана спички, и я бы, наверное, умер от разрыва сердца. Все же я постепенно перестал на папу дуться: бесполезное дело, уж он таков. И конечно, далеко не у всякого есть такой отец: смелый, ловкий, умный, волевой, да еще путешественник и доктор географических наук.

Вечерами у костра он много рассказывал о своих приключениях на Севере. Я с большим интересом слушал. Но когда он спросил меня, кем же я хочу стать, когда вырасту, я без запинки ответил: артистом и режиссером. Папа сдвинул брови и весь следующий день был не в духе, но ничего, не выругал. А я подумал, усмехнувшись совсем как он, что еще докажу ему: не он один умеет «принимать решения и доводить дело до конца».

Единственное, что мне могло помешать стать артистом,– это отсутствие таланта. Но, по-моему, талант у меня есть. Почему я так думаю? Не потому, что выступал в спектаклях во Дворце пионеров – нам всем аплодировали, даже тем, кто играл плохо. Просто я это чувствую, знаю про себя. Уж я-то знаю. Это как шестое чувство. И потом, мне сам режиссер Гамон-Гамана сказал, когда я однажды за кулисами рассказывал ему «в лицах» про всех наших учителей. Давид Львович сначала смеялся до слез, а потом сказал серьезно: «Спасибо, Кузнечик, я получил большое удовольствие. Ты, мой мальчик, прирожденный артист».

Гамон-Гамана и утешил меня, когда я рассказал ему о муштре, которой подвергаюсь. Он сказал: «Это хорошо. Настоящий артист должен быть ловким, сильным и мужественным. На рапирах Дмитрий Николаевич не заставляет тебя упражняться? Жаль!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю