Текст книги "Портреты словами"

Автор книги: Валентина Ходасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

На Селигере. Алексей Толстой

Когда живешь не в городе, время идет медленнее. Живешь, подчиняясь движению солнца – восход, закат, день, ночь… Успеваешь все интенсивно продумать, пережить. Чувства обостряются. Отдыхаешь от никчемности суеты… Много слышала о красотах и прелести озера Селигер. Еще ранней весной мы с Андреем Романовичем и Трауберги просили Виктора Басова (человек энергичный и хозяйственный, хоть и фантазер) поехать на Селигер в деревню Неприе и снять на лето две избы – нам и Вере Николаевне Трауберг с дочкой. Там мы безмятежно и почти бездумно прожили лето, в основном на байдарках. Селигер полюбили навсегда. В Неприе и в соседние деревни съехалось много знакомых людей искусства и науки – каждый в своем роде чудак. Многие счастливцы уже не впервые на этом волшебном озере. Кто попал в эти полудикие места, леса, заводи, острова, небеса – уже не оторвется без чрезвычайных причин. Аборигенами из знакомых были: Галина Уланова, профессор Н. Н. Качалов и его жена, артистка Акдрамы Е. И. Тиме, глава первого ТЮЗа А. А. Брянцев с женой, сыном и байдаркой с оранжевым парусом (мы его называли Берендей), балетмейстер Чекрыгин. Кандидатами в аборигены в то лето стали: Татьяна Вечеслова, Андрей Лопухов, Петр Гусев. Муж Улановой дирижер Кировского театра Дубовский – человек со смешинкой и чертиком в глазах – вел тихую жизнь: выкупавшись, обсыхает на пляже, углубившись в партитуру будущего спектакля; время от времени ловит бабочек детским сачком – и опять в партитуру. Друг другу не мешали, даже на пляже, облюбованном нами на острове Хатчин (недалеко от Неприе). Пляж назвали «Наис» (наука – искусство) и каждое утро, до обеда, ритуально приплывали туда на байдарках. Часто вечерами устраивали там пикники, жгли костры, безмятежно радовались бытию…

Уезжая осенью, оставили за собой избу для следующего лета. Внесли аванс и договорились, что в половине сарая для Вечесловой «Танюши» (так ее называли наши хозяева) сделают потолок, вставят большое окно и перед этим «особняком» устроят стол и скамейки. А так как мы решили, что будущим летом мама поедет с нами, то Басов просил сделать и в огороде, под яблоней, стол, скамейку и посадить весной цветы – семена пришлем.

До будущего летнего блаженства нужно было еще много работать. Осенью слетали с Басовым в Одессу (чуть не погибли – испортился мотор самолета «Сталь-3» – Киев – Одесса; молодой талантливый пилот ловко спланировал, набрав высоту четыре с половиной тысячи метров, и мы сели на колхозное поле бледными, но живыми). Договорились о балете «Бахчисарайский фонтан», и – пароходом в Батуми, оттуда в Тбилиси, Военно-Грузинская – Орджоникидзе. Мне нужно было набраться горных кавказских впечатлений для балета «Кавказский пленник».

Девятого декабря ночью – телефон из Москвы: сообщают, что вечером скоропостижно умерла моя мамочка. Я отупела и как-то застыла в горе. Утром Андрей Романович купил билеты, и назавтра мы в Москве. Мама лежала в своей комнате в гробу. Я пришла немного в себя, когда, подойдя к ней, увидела ее как никогда красивой и улыбающейся. Глаза закрыты, потрогала – холодная. Умерла счастливая, через полчаса после того, как Басов, который был в Москве, сказал ей, что мы радуемся мысли провести лето с ней на Селигере. Я знала, что она хотела быть сожженной в крематории. Ее волю я выполнила, а через полгода захоронила урну с ее прахом рядом с могилой отца – на Новодевичьем кладбище.

До лета 1938 года в Ленинградском Малеготе[72]72
  Ленинградский Малый театр оперы и балета.


[Закрыть] оформила балет «Кавказский пленник», музыка Асафьева. Балетмейстер Лавровский. В Акдраме[73]73
  Ленинградский академический театр драмы им. А. С. Пушкина.


[Закрыть] – «Мачеха» Бальзака, режиссер Л. Рудник, с ним же «Шел солдат с фронта» В. Катаева. Эти спектакли – в разных, новых для меня приемах, и, пожалуй, удачно.

На даче Алексея Николаевича под Москвой, в Барвихе, куда он переехал в 1938 году, я бывала часто.

Барвиха. Дача Алексея Николаевича Толстого. Утро. Просыпаюсь от доносящегося снизу, с лестницы, ведущей на второй этаж, зловещего шепота Алексея Николаевича: «Валентина, ты спишь? Вставай немедленно. Людмила уже встала, дивная погода необходимо завтракать ты ничего не понимаешь… и все проспишь!…» Все это было произнесено на одном дыхании, без знаков препинания, для большего воздействия, очевидно.

Так как всей моей жизни сопутствовал страх, что я что-то пропущу и что, конечно, я многого не понимаю, слова Алексея Николаевича подействовали магически, и через несколько минут я уже мчалась вниз, в столовую, где Алексей Николаевич изнывал от неразделенного (а для него это значило и неполного) восторга по поводу наступившего дня и всего окружающего. И как приятно было поддаться этой радости бытия и восприять эту утреннюю зарядку!

Все было, по определению Алексея Николаевича, «замечательным»: и унылый мелкий дождь за окнами – облагораживает краски пейзажа, стушевывает границы видимого горизонта, удаляя его, – и особенно праздничными на сером фоне дождя выглядят большие толстые глыбы цветного стекла, наваленные кучей на большом подносе, стоящем на столике перед окнами. Глыбы стекла были образчиками работ ленинградской лаборатории цветного стекла, возглавляемой академиком Н. Н. Качаловым, другом Толстого.

Садимся за утреннюю трапезу. Алексей Николаевич приподнимает крышки поданных на стол кастрюль, из которых вырывается пар, и, заглянув внутрь, с восторгом сообщает, что на завтрак приготовлены «небывалая манная каша» и «сказочного великолепия сосиски».

Да! Алексей Николаевич так умел сказать даже про самую обыкновенную манную кашу, что мне, которая с детства питала отвращение к этой еде, начинало казаться, что я ем впервые что-то столь необычайно вкусное.

«Поколбасившись» (это выражение Алексея Николаевича значило – поозорничав, и это служило ему как бы отдушиной, в которую ему необходимо было иногда, в минуты досуга, разгрузить себя от излишков бурной энергии и темперамента), в конце завтрака Алексей Николаевич читал газеты. Кончив чтение, он внезапно и необычайно бодро шел в свой рабочий кабинет, уже на ходу, торопливо спрашивая, принесли ли ему туда чайники (почему-то в чайники наливался черный кофе, который он пил в большом количестве, когда работал).

После его ухода все окружающее и все, о чем говорилось, увиденное его внимательным глазом и преображенное его метким словом, казалось особенным, увлекательным и интересным и возбуждало желание творчески и действенно относиться к жизни.

* * *

1944 год. Я гощу в Барвихе. Ранняя весна. Ходим по лесу, холмам, полянам. Каждая мелочь в природе, каждая ночка, цветок, птица привлекает внимание и вызывает интерес Алексея Николаевича. И вдруг, сорвав какой-то невзрачный желтенький цветок и любовно посмотрев на него, Алексей Николаевич останавливается и очень серьезно говорит: «Ты понимаешь, – я очень счастливый человек!…» На мою реплику, что у меня нет причин думать иначе, он продолжает: «Нет, все это было не то! Вот теперь, когда я развязался с вопросами формы, я действительно очень счастливый, теперь все можно отдавать основной мысли, теме, то есть – главному. И, понимаешь, это произошло со мной совсем недавно – проработав сколько мне полагается часов за день, я обнаружил, что написал на несколько страниц больше и не устал. Даже огорчился. Думаю: что-то неблагополучно, наверно плохо, придется править и многое выбрасывать. С досады не стал даже перечитывать. Вечером решаю: дай все же перечту. Читаю – все на месте, хорошо, даже здорово как будто… Ну, а почему же быстрее? Почему легко? Вот тут-то я и заподозрил, что стал хозяином формы и она мне наконец подчинилась. Вскоре я окончательно убедился в этом. А сколько лет она меня, проклятая, мучила! Желаю тебе, Валентина, дожить до такого счастья!» – закончил он как-то торжественно наш разговор.

Опять Барвиха. Зима. Вечер. Алексей Николаевич ждет гостей – их будет много… Он заботливо вспоминает вкусы, привычки каждого, чтобы всем было уютно, удобно, вкусно. Наблюдает за сервировкой стола и помогает его украсить хрусталем, цветами, фруктами. Он режиссирует мизансцены – куда, кого и с кем посадить. Растапливает камин, зажигает свечи. Все в столовой и прилегающих комнатах начинает постепенно включаться в предстоящий праздник. Все красивые и редкостные вещи, вероятно, радуются и гордятся тем, что они будут служить людям, а не стоять мертвыми экспонатами в шкафах и на полках.

Гости собрались. Алексей Николаевич приглашает всех к столу, обещая угостить «небывалой вкусноты могучими русскими и даже райскими яствами и винами». В камине уже разгораются огромные березовые поленья, на столе и стенах мерцают свечи в канделябрах и настенных бра. Огненные блики колеблющегося огня камина и свечей ложатся на вещи, выявляя их причудливые формы, полированные поверхности позолоченной и черной бронзы, пробегают по хрусталю и фарфору, растушевываются на стенах, скользят по лицам и рукам людей, подчеркивая их мимику и жесты.

В открытые двери, ведущие в другие комнаты, виднеются, освещенные мягким светом, гравюры, старинная мебель, шкафы с книгами, вазы с цветами и много зеленых растений в горшках. Необычайно тонко, а иногда неожиданно дерзко сочетаются тона обивки мебели, подушек, портьер, стен и ковров. Все очень обдуманно, спокойно, красиво и не вызывает сомнений.

1938 год. Устала, но впереди – Неприе, Селигер… (Если бы забыть смерть мамы, то – полное блаженство и отдых.) Наш хозяин, дед Шашулин, выполнил наши задания: у Танюши особняк с «венецианским окном» (спаренные две рамы и стол со скамейками, врытые в землю). По утрам откапываем ее из сена – вся засыпана. Доски потолка высохли – образовались щели, а наверху сеновал, но зато войдешь – и «пахнет сеном над лугами». Танюша довольна, хотя ночью чихает – сенной насморк. Наша изба бывает перенаселена. Я наприглашала гостей: Н. А. Пешкову, врача-гомеопата Тамару Абашидзе (Басов называет ее Ошибадзе) – компанейский товарищ; «Тишеньку» – Ал. Ник. Тихонов; приезжал Ф. П. Бондаренко; Н. Н. Чушкин – с ним делали номер «СССР на стройке», посвященный МХАТу. Приплыл на яхте (самоходом из Москвы) композитор А. А. Голубенцев с командой молодежи из Московского яхт-клуба; появился никем не званый и, кроме Тани, никому не знакомый артист МХАТа В. Белокуров – отчаянный балагур, готовый в любое время соответствовать любым затеям. Голубенцев и Белокуров жили «на деревне», так же как и Николай Эрнестович и Надежда Константиновна Радловы, артист балета Петр Гусев с балетной женой и еще несколько ленинградских знакомых, которых Неприе уже не вмещало. Наталья Васильевна Толстая с сыном Митей и художник А. Ф. Босулаев с женой и двумя детьми жили в других деревнях поблизости. Пляж наш «Наис» бывал переполнен. Басов за гроши купил на верфи турбазы в Баранове рыбацкую лодку, большую, но негодную – она кувыркалась. Он приделал ей металлический киль, просмолил, поставил мачту, сшили дома паруса, назвали «Пиратом». Вмещала она человек восемь. В основном жизнь проводили на озере; ходили всем «флотом» в походы-пикники, бывало и с ночевками. Вода и ветер смывали и сдували накопившуюся городскую скверну: интриги, болезни, усталость, и мы возвращались на работу чистенькие и телесно и духовно.

Селигер гостеприимен и для общих «походов», и для уединения. Природа располагала к романам – и не найдешь: где, что, с кем! Неутомимым весельчаком была круглосуточно Таня. Уланова жила в крохотной избушке и вела себя лирически благоговейно с природой и замкнуто с людьми. Иногда вдруг в ней проявлялся проблеск юмора и какого-то мальчишеского задора. Тогда странно было вспомнить ее в спектаклях, танцующей любовь – как никто…

А какие феерии в небесах на закате! Таких нигде не видела, разве что в Коктебеле, но там эти небесные картины были других тональностей, да и по рисунку тоже. Мы выплывали в байдарках на широкие плесы, ложились на дно и наблюдали неземные живописные спектакли, а в безветрие в глади воды все отражается, и не знаешь, где низ, а где верх: ощущение, что висишь в воздухе.

Пропаганда за Селигер велась Качаловыми да и нами, оценившими его, настолько успешно, что к концу лета 1938 года осташковские власти (ходоком был представительный профессор Качалов) отвели большой участок земли на высоком берегу около «Николы-Рожка» под «Поселок „Наис“. А. Р., я и Басов тоже были включены в список желающих там построиться. Вскоре, однако, мы поняли (хорошо, вовремя), что затеянное будет типичным дачным поселком, и мы сразу решили искать что-либо менее „роскошное“. Это было к концу лета. Снарядив „Пирата“, мы отплыли вместе с Верой Николаевной на другие плесы. В самом начале Березовского увидели пароходную пристань, чуть выше – расположенные в ряд избы и несколько огромных старых дубов (деревня и называлась Дубово, это километров двенадцать от Неприе). Еще издали я увидела на берегу, ближе к воде, чем ряд изб, торчащего из массива зеленой листвы ржавого петуха на трубе, выведенной на крышу, и почему-то сразу почувствовала, что хочу жить под этим петухом. Причалили к пристани и пошли к „петуху“. Рассказывать долго, хоть и забавно. Уже на следующий день мы плыли в сельсовет, находящийся невдалеке от Дубова, в деревне Троица-Переволок (избы изукрашены резьбой с надписями и подписями мастеров). Оформили сделку с хозяином „петуха“ и дома. Изба просторная – родители были из кулаков, а сын – сапожник – пьяница Штыков, рад был получить с нас четыре тысячи пятьсот рублей; нам было слегка неловко, что купили так задешево „петуха“ – правда, он ржавый – надо будет его покрасить в первую очередь, да и весь дом перепланировать и переделать. Совершенно неожиданно заодно с нами обзавелась недвижимостью и Вера Николаевна. В сельсовете пристал какой-то „понятой“ (по фамилии Французов, в невероятных усах и бакенбардах) и уговорил Веру Николаевну купить через него (у него доверенность от владельца) „палаццо“, как мы назвали маленькую избу, стоящую на колхозном поле, недалеко от нашего „петуха“, на холме. Пустынно, ни одного дерева, но у входа – куст бузины. В „палаццо“ три помещения – два без полов, а одно с полом и дивным видом на озеро (три окна) – и роскошная русская печь с лежанкой. Ну как не прельститься – и всего за шестьсот рублей!

Счастливые, мы вернулись в Неприе, а наутро на пляже мы отказались от участия в поселке «Наис», но засекретили, где мы нашли себе пристанище «на всю жизнь», как нам казалось тогда. Басов присоединился к нам в совладельцы. До отъезда в город мы были очень заняты проектами для Дубова. Обмеряли дом, чтобы выяснить, как будем переделывать и какой нужен материал. Виктор здорово сделал чертежи для основных переделок. Мы собирались продолжать быть гостеприимными, а теперь особенно – ведь мы «помещики»! Хотелось, чтобы было не тесно и уютно. К дому принадлежал большой сарай. Надо было пристроить кухню с терраской, сделать погреб, уборную в доме и много другого, да и камин в общей комнате – обязательно. Ездили к местным властям, получили разрешение на порубку леса для стройки. Уехали в город в мечтах о будущем.

Чтобы все осуществить, нужно было добыть порядочное количество денег. Бросилась работать. Андрей Романович по снегу в январе 1939 года поехал в Дубово, жил у колхозницы, занялся выбором деревьев в лесу (сосны и ели), лошадь брал в колхозе, съездил километров за сорок от Селигера в какую-то деревню, славившуюся династиями плотников, договорился с одной семьей – два дяди и два племянника (старший говорил, что он хоть и грамотный, но не очень: «До „КЫ“ дошел и дальше не преодолел, но на глазок – все могу»). Приходили они рубить в лесу деревья на бревна и перевезли их на «продувное место» около нашего дома, чтобы проветрились и усохли. «А уж по весне пилить на доски и строить будем», – говорили они. Зиму и весну весь досуг мы посвящали покупкам: гвозди, лаки, олифа, сухая штукатурка и прочее, а хозяйственный инвентарь и кухонный был у меня в Москве – наследство от мамы, да и хорошая мебель красного дерева, которую я помнила еще с детства. Я знала, что у А. Р. очень плохое сердце, и думала, что будем дальше жить круглый год на Селигере, а я буду творить и заниматься «отхожим промыслом»: возить готовые макеты и эскизы в Ленинград и другие города и договариваться о новых заказах.

Дерзкие «творческие» мечты довели нас в 1940 году до того, что мы намеревались выпросить в Осташкове у местных властей маленький островок, расположенный между пристанью и нашим участком (на Селигере около ста семидесяти пяти островов, два больших – Городомля и Хачин; на Хачине свое озеро Белое – название из-за обилия белых грибов, три речки и две или три деревни). На островке мы хотели построить деревянный настил-эстраду на сваях, частично выходящей над водой, под ним – «гараж» для нашего флота. На эстраде – укрыться от непогоды, небольшой сарайчик – комната для рояля и тахты – отдыхать музыкантам, которых мы собирались приглашать в гости; я думаю, нашлось бы много охотников. В первую очередь я мечтала о концертах Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Это бы все реализовалось, мне кажется, если бы не война 1941 года… а пока и без этого: были гости-друзья, были цветы, утята, мной воспитанные ястребы, собака, грибы, ягоды, рыба, огород… и даже иногда почти счастье. В доме красиво. Для общей комнаты (сорок пять квадратных метров) Виктор по своим чертежам сделал огромный стол и вокруг четыре скамьи – предмет зависти всех бывавших у нас, а у меня был даже возврат к живописи – я написала портрет Наташи Трауберг на фоне холма «с роскошным палаццо». Портрет этот теперь мне нравится – да и еще многим.

Еще весной 1940 года мы пригласили Алексея Николаевича Толстого с его новой женой Людмилой Ильиничной приехать к нам летом в деревню Дубово на озере Селигер. В то лето у нас гостило несколько друзей (балерина Татьяна Вечеслова, писатель А. Н. Тихонов, композитор А А. Голубенцев). Некоторые из друзей, живших неподалеку, были также и друзьями Толстого: это Н. Н. Качалов, Е. И. Тиме, Л. С. Вивьен и Е. М. Вольф-Израэль, М. Л. Лозинский, Бабочкин, А. А. Брянцев. Бывало у нас весело и шумно. К услугам приезжавших имелись две яхты и несколько байдарок. Для купания мы переправлялись на байдарках на противоположный берег, где был дивный песчаный пляж.

В начале августа получаем телеграмму-молнию: «Выехали встречайте Толстой». Рано утром Виктор Басов отправился встречать Толстых в «столицу» Селигера – Осташков, а часам к одиннадцати утра они обратным пароходом были уже в Дубове.

Хотелось достойно и парадно встретить гостей. Со стороны озера к дому была пристроена открытая терраса с широкой лестницей в центре. Настил террасы, лестница и перила были укреплены на толстых бревнах, образующих на углах высокие тумбы. Мы решили торжественно украсить их. На нижних столбах посадили прирученных и выдрессированных мною двух ястребов, на верхних в последний момент стали «на арабеск» две балерины (одна из них – Татьяна Вечеслова, по неугомонности под стать Толстому), на остальных столбах в огромных глиняных макитрах для теста стояли невероятной величины букеты полевых цветов. Невыспавшийся в поезде и досыпавший на пароходе Толстой был ошеломлен увиденным.

Алексей Николаевич торопился немедленно приступить к наслаждению благами, которыми изобилует Селигер и его разнообразная природа. Но почти непрерывно лил дождь, Толстой же уверял, что погода дивная и нечего обращать внимание на дождь. Он не будет препятствовать совершать походы на яхтах и байдарках, иногда с ночевкой, купаться, ловить рыбу, бродить по дивным лесам за грибами и навещать знакомых, живших на других плесах. Вечерами, промокшие и продрогшие за день, мы растапливали огромный камин, Алексей Николаевич занимал место на чучеле большой тихоокеанской черепахи, служившей сиденьем перед камином, остальные располагались вокруг, кто на ковре, кто на тахте, и начинались увлекательные беседы. А наутро – опять исследование плесов, островов и заводей Селигера. Так, в ощущении непрерывного праздника, незаметно прошли три недели. Срочные дела уже ждали Алексея Николаевича в Москве. Он так влюбился в Селигер, что решил на все будущее лето приехать к нам – писать третью часть «Петра I». Но этому не суждено было сбыться.

В начале 1941 года мы с Басовым сделали «Фауста» в филиале Кировского театра (он помещался в Оперном театре Народного дома). Худруком и режиссером был Н. К. Печковский. Спектакль решен был живописью (с оглядкой на «перспективистов» – Пиранези, Гваренги и др.), и все – правда для зрителя. Успех был огромный. Все – вранье. Вот и пойми: что же такое условность на театре.

Я сделала «Сирано де Бержерака» в Театре Ленинского комсомола. Режиссер В. Н. Соловьев. Тоже с успехом. Декорации решила тоже живописью с условной перспективой. Все – плоскостное и обманное, даже люстры вырезные из фанеры, а горящие лампочки приделаны настоящие. Надо сказать, что здорово получились костюмы. Можно было «разгуляться», и век подходящий, а я еще все характерное преувеличивала. Сапожник-энтузиаст говорил: «От ваших сапог с отворотами и кружевами я с ума сойду – но добьюсь! Даже во сне их вижу». И добился. Мне самой любопытно было смотреть. Актеры великолепны! Сирано – Чесноков, Роксана – Медведева и весь ансамбль – хороши!

Были и другие работы, менее интересные, В постоянных мыслях о Дубове работалось легко.

Не жизнь была, а сплошь радость и даже наслаждение.