Текст книги "Музыка в темноте"

Автор книги: Валентина Горлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава

IV

Майку позвонила жена и он грустно поплелся домой, оставив на столе пару фунтов за пиво.

– Слушай, помнишь Кристину? – Фил устремил грустные глазки в пол. – В общем, такие дела… Она перестала отвечать на звонки. Что посоветуешь?

– Найти новую. В Британии куча Кристин. Хватит на сегодня с нас разговоров о женщинах. Их надо не обсуждать, а тащить в постель и наслаждаться ими, – Питер сегодня так и сыпал цитатами. Он был от себя в полном восторге.

– Или для любви.

– Такой вариант я тоже не исключаю. Эй, смотри, вон там, слева, у стены две девушки! – он слегка мотнул головой в полумрак, где сидели две незаметные фигуры.

– Ага, вижу, – Фил выпучился в темноту. Та, что со светлыми волосами, хорошенькая.

– И она моя, друг мой. Тебе предлагаю поближе познакомиться с подружкой. Да, у нее, вероятно, нет талии, но и у тебя тоже нет. Вы подходите друг другу. Возможно, она очаровательный человек и тигрица в постели.

– Как всегда, – Фил опустил плечи, его глаза потухли и выглядел он совсем жалко. Питер приободрил его, потрепав по плечу и заверив, что хоть это и не Кристина, но поможет отвлечься. Он обернулся к девушкам и подарил им свою самую обаятельную улыбку. Полная девушка сразу улыбнулась в ответ и слегка помахала рукой, а ее подруга смущенно отвернулась.

Он развернул стул и сел боком, чтобы видеть и Фила, и девушек, тем временем непринужденно допивая третью пинту и кидая взгляд в темный угол. Еще до того, как Питер успел разглядеть как следует светловолосую девушку, внутри у него что-то резко щелкнуло.

Молодые женщины о чем-то спорили: толстушка перебирала пальчиками, постоянно поправляла свои блестящие черные волосы и косилась на Пита, а худая девушка много жестикулировала, ерзала на стуле и будто слегка горячилась. Питер заметил, как сверкали ее глаза, сколько в них было жизни. Из-за неверного света ему стало казаться, что девушка окружена сиянием и словно светится изнутри. Возраст был непонятен, может быть, чуть больше двадцати. Она выглядела свежо и молодо.

Ее подруга тоже была привлекательна для многих мужчин, но Питер был требователен к внешности. Чрезмерный вес, яркий макияж, изобилие дешевых украшений и яркий розовый свитер вызывали в нем раздражение. Его взгляд жадно скользил по русоволосой девушке: она была тонкокостная, немного изможденная, с острыми чертами лица. Более того, ее лицо напоминало ему любопытную мордочку лисицы, немного вытянутое вперед в профиль, бледное, благородное. Питеру это сравнение показалось забавным, ведь он не любил животных, но этот «зверек» его восхитил. Нет, ее нельзя было назвать красивой, она просто была иная, не вписывалась в интерьер прокуренного паба, в темный угол и в дешевую одежду серых тонов. На ней было простенькое короткое платье и старые ботинки с маленькими каблучками. И вся эта внешняя безыскусность, отвратительные обои и дешевое пиво только оттеняли девушку, словно она упала с неба и забрела сюда, не зная, как вернуться назад.

«Они явно не из богатых. Может, студентки. Надо будет их угостить, иначе дело не пойдет», размышлял Питер, вертя в руках уже пустой холодный бокал.

– Так, приятель, пора действовать. Я пошел приглашать их за наш стол. Готовь кошелек, будем пить сидр.

– Постой, постой, эй! У меня осталось десять фунтов. Займешь, если что, на такси?

– Пешком дойдешь, – бросил Питер и уверенной походкой направился к столику в углу. Он наклонился к дамам, что-то им прошептал с легкой улыбкой и показал на стол, за которым сидел его приятель, нервно теребящий карман с последней мелочью. Девушки переглянулись между собой и встали, взяв свои сумочки и пальто. Пит шел сзади них и на его лицо было выражение триумфа.

– Приветики! – звонко пропела толстушка, протягивая руку Филу. – Меня зовут Саманта! А это моя подруга Эбигейл.

Эбигейл завела волосы за ухо и серьезно сказала «привет» легким, высоким голоском. Питер думал, что у нее будет глубокий, теплый, низкий голос, а тут его как ледяной водой обдало это брошенное ради приличия слово.

Саманта делала ставки на Пита. Филу это не нравилось, он чувствовал себя ущемленным. Питеру льстило внимание женщин, но сегодня он был захвачен новой целью: неприступная Эбигейл, напустившая серьезности на свое открытое, светлое лицо. Она вертела в рука картонную подставку под бокал, явно нервничая, и когда она перебирала пальцами, ее тонкие косточки двигались под прозрачной кожей. Кажется, направь на нее луч света – и увидишь ее насквозь: маленькое сердце, узкие ребра, беспокойные легкие. Она старалась дышать глубоко, будто успокаивала себя. Эбигейл молча слушала разговоры за столиком, изредка кивая головой. «Крепость, которую нелегко захватить. Ров, высокие стены и лучники по всему периметру. Это будет забавно», размышлял про себя Питер, наконец полностью забыв про работу и гору тестов, которые надо проверить за выходные.

– Что же ты молчишь, Эбби? Могу я так тебя называть? – спросил Пит, слегка наклонившись к ней и заглядывая в опущенное вниз лицо. – Знаешь, что напоминают мне твои глаза? Два болота. Они оттого, наверное, такие затягивающие, как трясина. Впервые встречаю такой необычный темно-зеленый цвет. Как вода, поросшая ряской. У меня ощущение, будто ты русалка.

– Хм, такого странного комплимента я еще не получала, – сказала Эбигейл, покрывшись пунцовым румянцем, как будто ее ударили по щекам.

– Чем ты занимаешься? Нет, дай я угадаю. Ты художница? Может быть, актриса? Или пианистка? У тебя очень красивые длинные пальцы.

– Почти угадал. На пианино играть я умею, но вообще я арфистка.

– Ух ты! Любопытно! – Питер присвистнул. «Арфа, конечно, не орган, который я так люблю, не скрипка, которая может довести до слез, но это как минимум занятно». – А где играешь?

– Я нигде я не играю, если честно. Моя учеба в консерватории приостановилась несколько лет назад в связи с семейными обстоятельствами, поэтому нечем было платить за обучение. Сейчас подрабатываю в цветочном магазине в Бромли, чтобы скопить денег и продолжить учиться, – она замолчала и сжала губы в виноватой улыбке. – За это время я немного пела в церковном хоре, играла на пианино в кабаках – о, как это было ужасно, и еще, о Боже, подрабатывала в караоке-клубе. Это была та глубина, ниже которой мне уже не опуститься. Пьяные, потерявшие всякий стыд мужчины и идиотские песни, которые заказывали… Меня хватило ровно на два месяца. Цветы не поют о тачках, пенисах и брошенных девицах, так что мне спокойно и… – она внезапно прервала речь и снова устремила глаза вниз, будто сболтнула лишнее. Она была разговорчивая, но недоверчивая по отношению к новым людям, а еще наивная. Это Питер угадал сразу. Он внимательно изучал ее лицо, на которое то набегала тень грусти, то оно светлело, потому что ее естественное внутреннее солнце помимо ее воли прорывалось наружу. Так летним днем при сильном ветре и облачной погоде по земле пляшут золотые блики, становится то холодно, то жарко.

Питер обладал живым воображением и сразу же представил маленькую Эбигейл в белом платье и с увесистой арфой посреди пустого концертного зала. Если ангелы и играют на чем-то, то это именно арфы. Этот образ, святой и чистый, взбудоражил Пита, по телу пробежала приятная дрожь, теплая волна возбуждения, предвкушения чего-то необычного, нового. Как правило его спутницами были менеджеры, парикмахерши, секретарши и изредка школьные учительницы, если они вообще касались вопроса профессии в разговорах. Один раз ему попалась симпатичная медсестра, и это, пожалуй, был самый интересный его опыт до этого вечера. Его случайные партнерши были непритязательные и скучные; они преследовали одну цель – как следует выпить и отдаться. Питер никогда не думал о том, что и сам он был в глазах большинства окружающих скучным и неспособным на глубокие романтические чувства. Он помолчал, погруженный в фантазию, мысленно слушая арфу и снимая белое платье с ангельски послушной Эбигейл. У Питера и в детстве возникало подспудное желание осквернить слишком чистое, чтобы сделать его земным. Так его подмывало обмазать цветными мелками статуи в соборе, куда мать водила его в детстве. Она была прилежной католичкой (отец исповедовал англиканство, но никогда не водил его в церковь, да и сам вряд ли был там частым гостем). Однажды, во время воскресной службы, он решил не противиться искушению и написать на статуе Девы Марии свое имя. После того как Питера поймали на букве «Е», священник долго проводил с ним разъяснительную беседу, а матушка отлупила его на радость богомольным соседям, прознавшим об этом поступке. С тех пор он не бывал в церкви. Ему нравилось это отлучение, но при этом он замечал в себе странные внутренние чувства, напоминающие веру. Может быть, это была тоска по бессмертию, в котором ему отказали после взбучки. Сегодня ему отчаянно захотелось, чтобы ворота рая снова открылись для него. «Интересно, она девственница? Вряд ли, судя по возрасту. А так жаль! Я бы оставил неизгладимый след в ее душе». Будто очнувшись от сна, Пит произнес:

– Знаешь, я очень люблю классическую музыку. Особенно мне нравится Бах. Я бы с радостью посмотрел твое выступление в Королевской Академии музыки. Я бы сел в первом ряду, – сказал Питер, не замечая громкий и пустой разговор двух других за столиком. Они обсуждали кино и спиртное. Кажется, они нашли друг друга. «И слава Богу, – подумал Питер, – Саманта не будет меня донимать. Вот, она уже перестала тереться своей неуклюжей ногой о мою штанину. И на том спасибо! Пусть бы уже пригласила этого тюфяка в свое логово с подушками из леопардовой ткани и фарфоровыми собачками».

– Мечты! Может быть, когда-нибудь я и сыграю Дебюсси… А еще я бы хотела немного поработать волонтером в Коста-Рике, помочь морским черепахам.

– Очень интересно. Почему именно черепахи?

– Они беззащитные, в чем-то нелепые, медленные, как я по утрам, – она тихо рассмеялась, – наверное, это просто то, что мне сразу попалось в волонтерской программе. Я бы помогала всем животным. Популяция черепах находится в опасности: браконьеры, мусор, разорение гнезд. Человек несет боль и разрушение. В какой-то момент я поняла, что мир не может держаться лишь на созидательной силе искусства. Мои руки нужны не только для музыки.

Питер молча слушал ее, ожидая продолжения про панд, слонов и лемуров. Рано или поздно она заговорит и про права людей. Ему хватало наблюдать за человеческим стадом каждый день, и он искренне считал, что это стадо от вымирания спасать не стоит. Пит всегда думал, что хороший человек – это тот, кто не участвует в зле. Достаточно оставаться в стороне от грабежей, насилия, убийств, врать не слишком много и исправно платить налоги. Но Эбигейл, проповедуя вмешательство в чужую судьбу с целью помочь и осчастливить, немного выбила его из колеи. Он никогда не понимал волонтеров, фанатичных защитников различных прав, людей, отказывающихся от определенных благ цивилизации во имя своей идеалогии. Ему казалось, что они напрасно жертвуют собой и своими интересами, если в конечном итоге все одинаково заслуживают жизнь: святые и подлецы, а вторые иной раз живут лучше первых. Но при всем его пренебрежении к людям, пытающимся изменить мир во имя абстрактного блага, Эбби была ему симпатична, он находил ее неприкрытую вовлеченность в добро очень наивным.

– А ты кем работаешь? – Эбигейл немного расслабилась и становилась веселей от выпитого сидра.

– Я преподаю высшую математику в колледже. Пишу научные работы, статьи, занимаюсь исследованиями. Ничего интересного, но я люблю науку.

– Класс! Меня всегда восхищали ученые. Математика мне давалась плохо, а вот с другими предметами было получше, – она немного наклонила голову набок и как будто о чем-то задумалась.

– А ты знаешь, я умею гадать по руке, – Питер хитро прищурился. – Не дашь ли ты мне свою левую руку?

– Любопытно, – неуверенно произнесла Эбби, – хироманта я еще не встречала.

Питер нежно взял ее за запястье, повернул ладонь кверху, слегка поглаживая кончиками пальцев влажную кожу.

– Так, что у нас тут? Линия жизни у тебя длинная, ты будешь долгожительницей. В твоей жизни будет какая-то серьезная перемена, вот, видишь? Тут у нас развилка. Может, это наша встреча? – он трепетно водил пальцем по ее изогнутым, струящимся линиям. – Линия сердца у тебя очень четкая, ты, вероятно, чувствительный человек. Тебе легко разбить сердце. Делать я этого не буду, не волнуйся, – он улыбнулся, глядя ей в глаза. – Ты слишком красива, чтобы разбивать тебе сердце, – Эбби совсем раскраснелась, будто у нее была чахотка. – Так, а вот линия ума… Что ж, тебя можно поздравить, она длинная. Отношения на бугорке Меркурия… Незначительные линии, пустые отношения, а вот тут, смотри, четкая линия, как засечка. Это серьезная сердечная привязанность. Очевидно, она у тебя впереди и, судя по ее расположению, ты ее вот-вот встретишь, – Питер выжидающе глянул на нее. Этому фокусу с чтением ладоней его научила одна бывшая подружка. Он называл все это брехней, но иногда именно хиромантия помогала ему расположить к себе новых женщин. Женщины верили, принимали лесть и дивились проницательности Питера. Он не видел особых отличий между ладонями: бугорки Меркурия, Венеры, да хоть Kepler 10-b! Это все было для него полной ересью, поэтому его речь всегда была стандартной.

– Что ж, спасибо, – Эбби смутилась, но огонек уже снова вспыхнул в ее глазах. – Это все чудесно, спасибо за гадание. Только я в это не верю.

«Чертовка! – подумал Питер, закусив губу. – Ладно, расслаблюсь и буду играть по ее правилам. Просто буду наслаждаться ситуацией».

– Видит Бог, я старался, как мог. Теперь твоя очередь рассказать что-то интересное…Кстати, может, еще выпивки?

– Нет… хотя, черт с ним, я не откажусь выпить еще немного. Насчет линии жизни, ты невнимательно смотрел, она короткая. Это единственная линия, которую я знаю, честно говоря. Почти у всех моих знакомых она заканчивается на запястье, а мне не так повезло. Надеюсь, что умру без страданий, – захохотала Эбигейл.

Питер только вздохнул. Повисла неловкая тишина. Эбигейл уже начала пить второй бокал и все больше показывала свой веселый темперамент, становилась теплее и податливее, как пластилин, размятый в руках. Она уже не боялась смотреть Питеру в глаза, он начинал ей нравиться. Наконец Пит прервал молчание:

– Ты часто здесь бываешь?

– Нет, впервые. Не могу сказать, что я в восторге. Я редко куда-то выхожу. А ты?

– Бываю время от времени. Но чаще я остаюсь дома читать книги и играть в шахматы, – Питер решил, что регулярно выпивать два раза в неделю в кабаках – это совсем нечасто.

– Я тоже обычно провожу вечера также феерично, как моя бабушка, – Эбби вздохнула.

– Может, мы потанцуем? Мне нравится эта песня.

– Да, хорошая. Но разве тут танцуют?

– А какая нам разница, танцуют тут или нет, если мы хотим потанцевать? Я же вижу, как ты ерзаешь весь вечер. Ты же любишь танцы?

– Да, обожаю. Редко удается такой шанс. У меня злые соседи слева, они постоянно приходят ругаться, если я громко топаю.

– Вот и пойдем, – Питер протянул ей руку и вывел в центр зала. Он уверенно обхватил ее талию рукой и прижал к себе. Он ненавидел медленные танцы, но ему отчаянно хотелось сблизиться с Эбигейл и дотронуться до нее. Пит почувствовал исходящий от нее запах хвои, терпкий и приятный, и какую-то легкую цветочную нотку, очень приглушенную.

– Какой чудесный аромат. Это духи? Почему ты пахнешь сосновым лесом?

– Ну, я же работаю в цветочном магазине. Я окружена цветами, травами, горшечными растениями. Пожалуй, запахи – это основное, что мне нравится в моей работе. Я никогда не замечала, что он такой явный.

– Просто у меня отличный нюх. Вон, например, тот парень сзади тебя… У него ужасно воняют носки, даже отсюда чую.

– Ты шутишь! – сказала с широкой улыбкой Эбби. Она была небольшого роста, и поэтому, чтобы ответить что-то Питу, ей приходилось поднимать голову. Питеру нравилось, что она меньше, он чувствовал себя большим и сильным. Высокие женщины не вызывали в нем трепета. По всему телу Питера разливалось прохладное, покалывающее спокойствие. Он вдыхал запах хвои и стал легонько мять руку Эбигейл в своей. Ему бессознательно захотелось поцеловать ее в лоб и прижаться щекой к ее мягким волнистым волосам. Даже не предполагая отрицательный ответ и заверения, что события развиваются слишком стремительно, он наконец шепнул ей:

– Мне кажется, нам надо уйти отсюда немедленно. Это место не подходит для нас. Пойдем подышим воздухом?

Эбигейл, склонная к бегству от малознакомых людей, к своему удивлению воскликнула «Да!».

Глава

V

– Да, ночь и впрямь чудесная! – Эбби шла, раскинув в стороны руки и радостно вдыхая сладковатый воздух полной грудью. Она проявила крайнее безрассудство, поспешно схватив пальто и выбежав из паба под руку со случайным собутыльником. Эбби же расценила свой поступок как порыв соблазнительной свободы, ранее не вторгавшейся в ее жизнь. – Куда мы идем?

– Так, гуляем, – тихо сказал Питер, засунув руки в карманы. – Тебе не холодно? Могу дать куртку.

– У меня теплое пальто, спасибо, – Эбби остановилась и повернулась к нему. Вывески магазинов ложились неоновыми пятнами на ее лицо так, что казалось, будто она нарисованная. – Я вспомнила, что у меня нет ключей от дома, они остались у Саманты. Вот черт, я такая растяпа! А Тиффани, наша соседка, уехала и приедет только утром. Надо позвонить Саманте, – она потянулась за телефоном, роясь в сумочке, но Питер взял ее за локоть и остановил:

– Не беспокой свою подружку, они хорошо сошлись с Филом. А переночевать сможешь у меня. Хотя зачем нам спать? Будем смотреть на звезды, я покажу тебе свою библиотеку. И еще у меня есть пара бутылок хорошего вина. Ты пьешь вино? Работаешь завтра?

– Нет, выходной. Но это как-то странно…. Я ведь тебя совсем не знаю, – она закусила губу, от досады и волнения у нее появились складки на лбу. Об исходе ночи она до этого не задумывалась.

– А я разве похож на маньяка? – весело спросил Пит. – Я тебя не трону, если ты сама не накинешься на меня, конечно, – он щелкнул пальцами. – Бинго! Мы посмотрим какой-нибудь хороший фильм. Не захочешь спать, то скоротаем время до утра, я тебя отвезу домой.

– Ну, может, Саманта уже дома? Или скоро собирается? – Эбигейл вздыхала и хмурилась.

– Филип ловелас, так что Саманта будет дома только завтра вечером. А то и вовсе останется у него жить.

– Сомневаюсь… Я волнуюсь. Отправлю ей сообщение, – она быстро набрала текст и кинула телефон в сумку.

– Ты далеко отсюда живешь?

– В южной части, там же, где и работаю. Пойми меня правильно, как-то неловко быть гостьей в незнакомом доме среди ночи, – она немного помолчала, нерешительно теребя пуговицы на манжете. Ее озадаченное лицо расстроило Питера. События идеального вечера должны развиваться без заминок.

– О чем ты думаешь?

– В последний раз, когда я оставалась с мужчиной наедине, это ничем хорошим не закончилось.

– Кто же был этот подлец? – Питер чувствовал, что теряет терпение. Из-за какого-то грубого пройдохи ему придется в три раза дольше умасливать свою спутницу. Обычно женщины вызывали такси и везли его к себе сами.

– Да это уже давно неважно, – она выглядела очень расстроенной и медленно побрела вперед, шаркая каблуками.

– Эбигейл, я джентльмен, человек науки. Не в моих принципах домогаться женщин. Без твоего согласия я и пальцем тебя не трону. Думаю, что сначала должно быть обоюдное желание узнать друг друга поближе как друзья, – тут он лукавил и врал так ловко, что ему поверил бы даже самый придирчивый режиссер. Его лицо было серьезным и решительным. Из-за падающий сверху света фонарей его щеки казались еще более впалыми, острые линии лица – очерченными, и все это делало его похожим на греческую статую. Эбби подняла на него свои большие глаза, которые наполнились слезами и блестели, как жемчужины. Она напоминала брошенную собаку. «Только слез мне не хватало!». Питер терялся при виде женских истерик, он ненавидел нюни и всхлипы. «Очень ранимая. Мне уже страшно, что она может выкинуть дальше».

– Ну, ты что, малыш… – он прижал ее к себе, одной рукой взяв за шею. Шея была такая нежная, теплая, шелковистая, что у него возникло желание сжать руку сильнее и заставить ее задохнуться. Он отогнал эту странную мысль, пришедшую из ниоткуда. Под своей ладонью он чувствовал слабую пульсацию артерии, которая билась, как маленькая птичка в клетке, из последних сил желая свободы. Он стал нести всякую смешную чепуху, пытаясь ее развеселить и отвлечь. Наконец она утерла слезы, неуверенно засмеялась, шмыгнула носом и попросила прощения за свою слабость.

– А ты любишь кошек? У меня есть кот, его зовут Пончик. У тебя есть животные?

– Нет, в детстве был один кот. Обожаю котов, – начал свой рассказ Питер, вспоминая помойного котенка, которого он хотел придушить. Родителям пришлось отдать его кузине на воспитание из-за садистских мыслей сына. Котенок мяукал, царапался и сильно раздражал Питера, забирая себе и без того скудные остатки материнской любви. Он ревновал. Несмотря на то, что котенок уехал жить в Йоркшир, расположения мамы ему все равно не досталось. Матушка – вот была единственная женщина, любви которой ему приходилось добиваться. Питер не был запланированным ребенком: мать родила его, будучи юной девушкой, она винила сына в том, что ничего не добилась жизни из-за его рождения и затаила на него обиду до самой своей смерти. С отцом она развелась, когда Питеру было четырнадцать. Встав на ноги, Пит полностью прекратил общение с отцом. Тот был занят второй семьей с прелестной молодой женой, не похожей на потухшую, сварливую мать, и румяными, здоровыми детьми. На могилу матери Питер ходил раз в год, в день ее рождения, всегда приносил красные розы, которые она обожала при жизни. Он подолгу разговаривал с ней и спрашивал: «Почему? Почему ты так меня не любила? Ты прозевала мою первую влюбленность, первую научную работу, мой выпускной, все, чему я придавал значение». Ему казалось, что мать отпихивала его, как он отпихивал котенка, одолеваемая желанием сдать его в Йоркшир или куда подальше. Но, боясь общественного порицания, она строила из себя примерную мамочку, не прощавшую сыну в душе ни единого проступка.

– Котенок вырос, но пришлось его отдать… Как сейчас помню, я так плакал! У меня началась ужасная аллергия, с тех пор я не могу держать животных. Очень страдаю, ведь я живу один. Кошка скрасила бы мои тихие вечера… – Питер сымитировал душевную боль. Его лимит лжи был почти исчерпан. Так много он не врал со времен свадьбы, когда ему пришлось говорить комплименты родственникам бывшей жены, давать клятвы о любви в горе, радости, быту и, прости Господи, начинающемся алкоголизме жены, а еще хвалить шутки своего неадекватного дядюшки.

– Мне так жаль это слышать. У меня бы разорвалось сердце! Ни за что не смогла бы расстаться с Пончиком…

Какое-то время они шли молча, и эта звенящая, повисшая в воздухе тишина теперь не смущала их. Каждый думал о своем, пойманный в невидимые сети прошлого, цепляясь за воспоминания и слова. Эбби решила снова начать разговор, она потихоньку трезвела:

– Питер, ты сказал, что ты занимаешься наукой. А над чем ты работаешь?

– Думаю, тебе будет неинтересно.

– Ну скажи. Если я ненавидела математику в школе, это не значит, что мне не может стать интересно сейчас.

– Поиск нечетных совершенных чисел.

– А что с ними не так?

– Мы не знаем точно, существуют ли они на самом деле.

– Хм, прямо как Бог. Никто не знает, но одни с жаром пытаются доказать, что его нет, а другие – что есть. В итоге все терпят поражение. И как это, заниматься такими эфемерными вещами? А вдруг их правда нет? Что тогда делать, если ты убьешь на их поиск столько лет?

– Я не ждал, что ты поймешь. Математика – наука не для женщин, – сказал Питер, бесстрастно глядя вперед, в душное сужающееся горло темной улицы. – Без обид, но за все годы, что я работаю в колледже, не было ни одной выдающейся студентки. Да и женщины-математики – это как лохнесское чудовище: они где-то есть, но их никто не видел. Женщины-ученые – это скорее исключение, чем правило.

Эбигейл обиделась за всех ученых женщин и опустила уголки губ:

– Это какой-то сексизм! Женщине не давали свободу заниматься наукой ни раньше, ни сейчас из-за бесконечных рутинных обязанностей, навязанных обществом. И вообще… – она уже не могла остановиться и говорила, говорила, яростно размахивая руками, насупив светлые, мягкие брови, не предназначенные для гневных гримас. Питер не слушал, что она тараторила, но его ужасно развеселил ее пыл, с которым она отстаивала свою точку зрения.

– Не кипятись, я не хотел тебя обидеть. Просто мало какая женщина способна променять счастье семейной жизни на абстракцию. Мужчины любят жить ради идей, – Эбигейл все равно выглядела надутой. «Наверное, – думал Питер, – она тоже не помышляет о семейном счастье, в голове у нее одна музыка и коты. Обиделась за всех женщин мира, рвущихся в науку и искусство». – Как же славно, что мы ушли из паба.

– И в самом деле, место прескверное, – безразлично отозвалась Эбби, все еще переваривая информацию о ненаучности женщин.

– Дело даже не в его скверности. Часто подобные вечера развиваются по принципу «Лунной сонаты». Музыка Бетховена прекрасна, но не все стоит воплощать в жизнь. В первой части вечера мы трезвы и грустим. Много ли довольных и счастливых людей идут напиваться в пабы? Потом мы наконец выпиваем, начинается истинное веселье, allegretto. Если не лечь спать вовремя и дожить до третьей части, то тут и настает безумие, presto agitato. Мы ушли до того, как превратились в пьяных чудовищ.

– А кто-то по такому принципу проживает всю свою жизнь, – мрачно отозвалась Эбби.

– Ну ты же не себя имеешь ввиду. В нас нет никакого безумия, хотя жизнь такая длинная, и непонятно, как мы закончимся. Я это к тому, что, убрав ограничивающие нас обстоятельства, мы можем сыграть любой вальс или ноктюрн.

– Или побыть в тишине, – она напоминала обиженного ребенка. – Мы скоро придем?

Ядовитые вывески ночных заведений и серые высотки сменились хорошенькими двухэтажными домишками, покрытыми плющом. Здесь было много цветов, пахло зеленью, пели ночные птицы. Одна птичка жалобно, тоскливо кричала, будто кликая беду или оплакивая кого-то. В сердце Эбигейл на мгновение стало неприятно и страшно.

– Да, недолго осталось. Ты устала?

– Нет, просто я натерла ногу. Болит, – она остановилась и, сморщившись, пощупала пятку. Спустя пару минут она оттаяла и снова начала щебетать. Ей казалось неправильным молчать слишком долго, идя под руку с новым человеком.

– Так и все-таки, – не унималась Эбигейл, – ты заморочил мне голову, но не дал ответ, почему тебя волнует именно эта проблема, – ее глаза внимательно следили за лицом Питера, пытаясь угадать его эмоции, зрачки то расширялись, когда они входили в темную зону, то сужались, когда они попадали в ореол фонарного света. – Тебя волнует то, что эту проблему никто больше не может решить? Только и всего? – Эбби быстро делала выводы о людях, часто поспешные и неверные. Но тут она почти угадала его основной мотив. По неопытности она путала тщеславие и честолюбие. Сама Эбби была напрочь лишена стремления к успеху и думала о тех, кто посягает на великие идеи, чтобы потешить самолюбие: «Они-то уж не останутся на обочине жизни, и у них есть веский повод провозглашать свою избранность».

– И это тоже. Быть первым в таком деле всегда приятно, – Питер призадумался. Как бы объяснить ей на ее языке? С иной женщиной он бы таких разговоров и не завел. Это все гнетущая тоска от того, что свет клином сошелся именно на этой идее, которая, нельзя не согласиться, действительно была ничем иным, как воплощением тщеславия, дерзостью, возможностью оправдать тридцать с лишним унылых лет жизни. Вместе с бахвальством в Питере жил стыд. Стыд перед окружающими за свой будущий и вполне вероятный провал. Он не любил особо делиться сокровенными мечтами с кем бы то ни было.

– Совершенное число – это такое число, которое равно сумме своих делителей. Например, шесть, двадцать восемь… О Господи, я как лекцию читаю! – воскликнул Питер и рассмеялся. Как бы он ни ненавидел свою работу, но альтер-эго учителя неусыпно шло за ним по пятам.

Эбби насупила брови, пытаясь считать, что было нелегко после нескольких бокалов сидра.

– Сложи один, два и три, и ты получишь шесть. Шесть делится на эти числа. Ну да ладно, это все как-то скучно звучит, – Питер махнул рукой.

– Ну и что же тут особенного?

– Их бесспорное и абсолютное совершенство. Сами по себе они не представляют ничего особенного, но когда обнаруживают прочную связь, непоколебимый закон, связывающий их, то они становятся чем-то абсолютно новым. Как в симфонии: каждый инструмент, если слушать его отдельно, не поразит воображение так, как их стройный, точно выверенный, размеренный звук в оркестре. Ты ведь знаешь, что музыку можно построить по математическим законам, что ее несложно описать уравнениями? Частоту любого звука можно выразить с помощью логарифмической формулы. Всю нотную грамоту можно представить на языке логарифмов. Музыкальная гармония подчиняется экспоненциальному закону.

– Хм… Как человек далекий от точных наук, я могу только сказать, что это особенно показательно на примере Баха. Кажется, ученые так и не смогли точно определить, был ли он приверженцем «музыкальной математики», – Эбигейл продолжала с еще большим вниманием впиваться глазами в одухотворенное лицо Питера. И пусть она не знала слово «экспоненциальный», ей было приятно осознавать, что ее собеседник мог открыть ей что-то новое.

– И я эту музыку математики слышу, я ее понимаю, вижу ее красоту. К сожалению, у меня нет навыков игры на музыкальных инструментах. Я пытаюсь писать композиции иного рода, – со значительным пафосом добавил он. – И вот обнаружить существование нечетных совершенных чисел – это как написать фантастическую симфонию, о которой грезили, которая снилась, но никому не доводилось сделать ее реальностью, заставить звучать. А может быть, опровергнуть и насладиться не менее прекрасной тишиной, – Питер был доволен, что нечаянная ночная студентка его слушает. Если бы все его ученики проявляли интерес к тому, что он объяснял, он не воспринимал бы работу как пожизненное наказание.

– А когда ты впервые понял, что любишь математику?

Питер опешил. Такой вопрос ему за всю жизнь почему-то никто не задал. Всегда спрашивают: «Как Вы захотели стать учителем?», «А Вам нравится Ваша работа?», «Где ты работаешь?», «С какими результатами ты закончил колледж?». Он не знал вопрос на этот ответ. Ему казалось, что любовь к порядку математики, восхищение ее простым и сложным появилось на свет даже раньше, чем он сам, хотя в его семье никто не имел склонности к точным наукам. Возможно, он просто зацепился за то, что ему удавалось лучше всего. Питер не любил вспоминать о детстве и о том, как и чем он от него спасался. У него было мало друзей в школе, он много учился и часто сидел дома. Школьный хулиган Стен Кларк иногда избивал его, забирая карманные деньги. Это была стандартная история, которая происходит в каждой школе каждого города мира. Унижение оставило в душе Питера глубокий порез, который иногда начинал кровоточить, если он ненароком копался в себе слишком усердно или натыкался на своих одноклассников на улице, на старые фотографии, где толстый и наглый Стен стоял всегда в центре класса, а щуплый Питер довольствовался тем, что сиротливо высовывался откуда-то с краю. Тогда ему казалось, что этот позор будет с ним до конца дней его, но наука вытянула прилежного мальчика из этой трясины детских страхов и комплексов. Он никому не рассказывал об этом, ему было стыдно. Он хотел видеть в себе успешного человека. Стен Кларк сторчался, отсидел в тюрьме и умер от передозировки. Но Пит ничего ему не простил и не чувствовал себя отмщенным. Если бы у него была возможность придушить этого жалкого наркомана, он бы не побрезговал замарать руки.