Текст книги "Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой)"

Автор книги: Валентина Осеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 10
Почтовый голубь

Выехав на дорогу, Динка искоса бросает взгляд на чернеющий вдали лес. О, этот страшный, черный, бесконечный лес! И глубокий, заросший кустарником овраг позади хаты Якова. Никогда больше не пойдет она туда. Вот только портрет Катри…

Когда-нибудь, может быть, с Леней они возьмут его оттуда. Ведь Катря – Иоськина мама. Конечно, она перенесет этот портрет к себе, и когда Иоська найдется, Динка скажет ему:

«Смотри, здесь твоя мама…»

Динка не успевает додумать, что еще скажет она осиротевшему мальчику, горло ее предательски сжимается, и, чтобы мгновенно прервать свои жалостливые мысли, она сильно дергает поводья:

– Вперед! Прима, вперед!..

Дорога к станции кажется ей очень короткой, знакомый лес – милым, верным убежищем. Сквозь густо сплетенные ветви мягко просвечивает нежно-зеленый свет, из-за вековых дубов застенчиво выглядывают белые березки. Одну из них, бедную кривульку, Динка особенно любит: ветки у ней стелются по земле такие пышные, со свежими зелеными листиками, а ствол, раздвоенный посредине, неизвестно кем искалеченный, стоит, горбится, как седенький старичок. Часто в детстве сидела под этой березкой Динка и думала о том, что вот и люди такие бывают… Калеки… Обидно и горько им жить на свете. Каждый год Динка по-хозяйски обходила этот лес. Люди часто обижали деревья. То разложат костер под самым стволом и дочерна опалят его огнем; то надрубят березку, и в пожелтевшие стружки каплями слез стекает березовый сок, плачет береза… То просто наехавшие дачники набросают где-нибудь в уютном местечке просаленную бумагу, пустые бутылки, разбитое стекло…

«И что это за люди? – думает Динка. – Неужели не понимают они красоты природы, не ценят ее?»

Видя, что хозяйка глубоко задумалась, Прима умеряет шаг, легкой, плавной рысцой выезжает из леса, минует дачи, железнодорожный переезд. Дачная почта помещается в маленьком голубом домике, терраса его выходит в палисадник с круглыми клумбами цветов. Динка привязывает у калитки Приму и торопится по усыпанной песком дорожке. «Хоть бы маленькое письмецо от мамы! И от Васи бы», – волнуясь, думает она.

На почте никого нет. На стене прямо против двери царский портрет, в углу старинная икона; под стеклом вокруг головы Божьей Матери венчиком рассыпаны блестящие цветные камешки. На длинном столе, отгороженном от посетителей прилавком, гора писем. Среди них больше всего солдатских фронтовых треугольников. Динка тщетно оглядывается вокруг и, неторопливо постукивая пальцами о прилавок, ждет.

– Ах, простите! Это вы? Я только что с поезда, и письма еще не разобраны! Но я сейчас, одну минуточку!..

Невысокий юноша в солдатской гимнастерке торопливо выходит из задней двери и начинает перебирать письма. Пальцы у него тонкие, длинные, лицо удивительно светлое, чистое, как у ребенка.

– Сейчас, сейчас… Я так и думал, что вы сегодня приедете, и очень спешил, но вы знаете, на днях меня отправляют на фронт, – быстро бормочет он, словно оправдываясь.

– Вы поедете на фронт, Миша? – удивленно спрашивает Динка. Ей даже не верится, что этот мальчик, этот Миша Жиронкин, которого они с Мышкой прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться, кого-то убивать. – Вы, Миша, на войну? – улыбаясь, переспрашивает она.

Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.

– Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, – жалко улыбаясь, поясняет он. – Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество…

– За царя и отечество… – машинально повторяет Динка.

* * *

Бедный, бедный Почтовый Голубь… Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.

– Ничего, ничего… Я не спешу, – смущаясь так же, как он, поспешно говорит Мышка.

– Я сейчас, сейчас… Письма должны быть, – бормочет несчастный Голубь. – Я найду…

Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем. Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали…

– Письма немного задержались, – смущенно говорит он. – Они еще в дороге. Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не беспокойтесь, пожалуйста.

– Ничего, ничего, – торопится успокоить его Мышка. – Признаться, я и не ждала сегодня.

– Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно… Ведь это для вас напрасное беспокойство.

Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии разводит руками.

– Да пустяки, – уверяет его Мышка. – Я и не ждала, я просто так приехала.

Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери. Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему, протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь, держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.

– Вы приедете завтра? – с замирающим сердцем спрашивает он.

– Не знаю. Может быть, сестра… – говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.

Дома она машет руками и смеется:

– Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!

– Да нет, он смотрит на тебя как на божество! – хохоча до слез, уверяла сестру Динка.

У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безликого мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.

– Мишель! – медленно растягивая слова, говорит мать. – Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. – Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. – Иди же, что ты стоишь?

– А вы уже обедали, мамаша? – робко спрашивает сын. – И папаша тоже?

– Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!

– Как можно-с! – бормочет Миша, пятясь спиной к двери.

– Обожди, – останавливая его движением руки, говорит мамаша. – Подай мне сюда стакан чаю!

– Сию секунду!

Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.

– Пожалуйте-с.

Мать благосклонно треплет его по щеке.

– Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!

…Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавалось могучее контральто госпожи Жиронкиной:

– Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?

Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос:

– Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..

Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:

– Вам кланяется моя сестра.

– Ваша сестра? Мне? – Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. – Ваша сестра – ангел…

– Вы очень любите ее? – с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка. Он вздрогнул, испугался.

– Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…

– Вы человек… У каждого человека есть право любить, – серьезно сказала Динка.

– Я не человек, я слуга. – Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: – Я слуга царя и отечества.

– Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… – резко начала Динка.

Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:

– Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!

– Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, – шепотом сказала Динка. – Без них вы станете человеком!

– Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.

– Послушайте, Жиронкин! – строго сказала Динка. – Вы не маленький мальчик…

– Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, – с отчаянием прошептал Жиронкин. – Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.

– Значит, вы что-то зарабатываете?

– Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, – с горечью сказал юноша.

– Улица – это еще не самое страшное. Самое страшное – это ваша мамаша и отчим, – твердо сказала Динка.

– Ради бога… – снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.

– Черт с ними! – махнула рукой Динка. – Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…

– О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…

Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.

– Наберитесь храбрости, – твердила она, – и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! – горячо убеждала она.

Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.

– Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…

Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.

– Я скоро уйду отсюда, – таинственно шепнул он. – Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.

Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.

– Вы уже переезжаете? – спросил он. – Я видел вашего Ефима.

В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.

– И вы будет жить в казарме? Уйдете отсюда?

– Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. – Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: – Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.

Динка вздохнула:

– Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.

– Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.

Динка улыбнулась.

– Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?

– Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, – сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. – А вот и письмо… Анжелике Александровне!

– Кому? – не поняла Динка.

– Вашей сестре, Анжелике Александровне!

«Ах да. Это от Васи!» – чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.

– Ну так приходите же, Миша! До свидания! – крикнула она уже в дверях.

Глава 11
Театральный пан

Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.

«Поеду напрямки через экономию», – решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: «Не так пан, як его пидпанок!» Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.

Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.

– Эй, Федорка! Чего зажурилась?

Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.

– Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?

Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.

– Мать за косы оттягалы…

– Что это с ней? С ума сошла! – хмурится Динка.

– Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.

Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые встрепанные косы.

– У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, – наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.

– Вот же дурни! – удивляется Динка. – Ну, це дило треба добре разжувать. – Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.

Но сейчас Динке некогда, а сватовство – дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе.

– Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?

– Приду, – кивает головой Федорка.

– А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! – Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.

– Живой! – радуется Федорка, смаргивая слезы. – Ну, езжай, езжай… Я пид вечер приду!

– Обязательно приходи! – трогая лошадь, наказывает Динка.

Федорка молча кивает ей вслед.

Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло…

«Тьфу, нарвалась-таки! – думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. – А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!» – храбрится она.

Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая:

«Пан! Пан едет!»

На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала:

«Теперь она наша на всю жизнь!»

Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась – она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.

«Нам это ни к чему», – коротко говорила Марина.

Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.

– Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!

Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.

– Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..

Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.

– А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? – Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. – Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?

– Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее, и чищу, – с гордостью говорит Динка.

– Какой это Ефим? – хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.

– Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, – заискивающе поясняет Павло.

Пан Песковский полуполяк-полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.

«Как только что из украинского театра, – придя в себя, думает Динка. – Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие». И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.

– А панна все такой же лихой наездник? – улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: – Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.

– Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! – мотает головой Динка.

– Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом… это же гораздо приличнее для молоденькой панны!

Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.

– А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! – сердито и упрямо говорит она, дергая поводья.

Но пан поспешно останавливает лошадь.

– Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, – удивленно глядя на нее, говорит пан. – И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?

– Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради…

Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и, придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:

– Ну в следующий раз я буду осторожнее!

– А следующего раза не будет, – сухо говорит Динка. – Я не люблю, когда надо мной смеются! – Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.

Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.

«Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!»

Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды – это значит лысый; а лысый – это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно… Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав «синеглазой панночкой», она вдруг обернулась ведьмой.

– Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! – утешает себя Динка, подъезжая к хутору.

А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.

– От Васи! От Васи! – кричит она.

– А от мамы? – подбегая, спрашивает Мышка.

– От мамы ничего нет!

* * *

Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:

– Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой… – Она протянула Динке письмо: – На, читай.

Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл «утешительницей скорбящих», шло невинное с виду описание природы.

«Земля здесь богатая, – писал Вася, – колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах… Что поделаешь, солдат есть солдат».

Динка задумалась.

– «Колосья растут и поднимаются с каждым днем», – повторила она. – Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!

– Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? – волнуясь, сказала Мышка.

– Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, – с уверенностью сказала Динка.

В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:

– На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!

– Я сейчас оботру ее, Ефим! – вскочила Динка. Ефим присел на краешке стула.

– Ну, что маты пишуть?

– Это от Васи, от мамы ничего нет.

– Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?

– У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, – тихо пояснила Мышка.

– Солдат – это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, – ласково сказал Ефим, поднимаясь. – Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.

– Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, – глядя на сестру, заколебалась Мышка.

– Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.

– Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, – вмешалась Динка.

– Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? – спросила Мышка.

– А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! – успокоил Мышку Ефим.

Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:

– Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.

– Ну вот, – усмехнулся Ефим. – У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.

Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, – обижается, верно, Марьяна… Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.

«Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать… А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре… Но как было вырваться?» – словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.