Текст книги "Перуновы дети"

Автор книги: Валентин Гнатюк

Соавторы: Юлия Гнатюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава четвёртая
Тени в ночи

Идолы – не боги… Тот, кто видел в Перуне только деревяшку, не узрит ничего и в Христе…

Волхв Мечислав

Старик не двинулся с места, когда из лесной чащи стали выезжать вооружённые люди. Узкая горловина лесной дороги не могла вместить много всадников в ряд, и они, появляясь из-за деревьев, растекались по поляне, подобно жидкости из опрокинутого кувшина.

Два молодых гридня – младших дружинника – подъехали почти вплотную, но Мечислав не шелохнулся. Один из гридней, в плащевой накидке, смуглый и темноволосый, видно носитель чужих кровей, слегка толкнул старика тупым концом копья в плечо. Тот посмотрел снизу вверх, сквозь кустистые брови, но не изменил позы.

Только когда в его сторону направилась княжеская свита, старик поднялся, опираясь двумя руками на посох.

– Гляди, живой! – рассмеялись дружинники. – А мы уж было помыслили, что он, как Перун его, деревянный…

Остальные засмеялись тоже.

Охранники князя придирчиво окинули взором, будто ощупали фигуру старика – вдруг он задумает что недоброе, – однако ни меча, ни других подозрительных предметов не заметили. Старший дал знак, и дружинники, оборвав смех, отъехали в сторону и спешились. Только два молодых гридня остались на лошадях, гарцуя шагах в тридцати, готовые стремглав броситься на выполнение любого приказа. Отряд получил распоряжение стать лагерем на дневной отдых.

Старик спокойным взором наблюдал за приближающимся князем.

Не очень высокий, плотный, с несколько одутловатым лицом, пресыщенным обильным питьём и яствами, равно как и прикосновениями многих женщин, с небольшими усами и подстриженной на византийский манер бородой, он был одет в полотняные порты, заправленные в мягкие полусапожки, сорочку из тончайшего полотна, изукрашенную вышивкой лучших заморских искусниц-златошвеек. Сверху, как и у многих дружинников, кожаная рубаха, только с позолоченными пластинами на груди. Лёгкий шлем был приторочен к седлу. Червлёными узорами и дорогими каменьями сверкали рукоять меча, ножны кинжала у пояса и пряжка красного плаща, струившегося с плеч на круп гнедого коня. На широкой княжеской груди, там, где раньше у воинов находился Перунов знак, на цепочке весёлым золотом сиял большой крест. Конь перебирал крепкими ногами, красивая сбруя с серебряными бляхами отзывалась мелодичным позвякиванием при каждом его грациозном движении.

Два запасных коня, снежно-белый и золотисто-рыжий, в такой же богатой сбруе, следовали налегке, ведомые под уздцы стременными.

Старик заговорил первым, удивив присутствующих не по возрасту чистым и сильным голосом.

– Здрав будь, княже! – сдержанно сказал он, не поклонившись, как это стало принято с недавних пор перед князьями да боярами.

– И ты здравствуй… – ответил Владимир, тоже не поклонившись, как это с древних времён делали в присутствии старшего.

– Вижу, князь, гридни твои заветы отцовские не больно чтут, – осуждающе произнёс старик. – Я не про себя речь веду, но, коль отрок зелёный над старшими насмехается, там ни порядка, ни слаженности не жди.

Один из гридней, широкоплечий, русоволосый, с голубыми, как небо, очами, смутился и, пришпорив коня, отъехал подале. Второй же, чернявый, вызывающе блеснул очами и лишь усмехнулся на замечание старца.

Князь Владимир между тем вглядывался в облик хранителя Перуновой поляны. Неужто перед ним тот самый мастер «славный мечом» – Мечислав? Некогда могучая стать превратилась в худую, как бы свитую из крепких узловатых жил фигуру. Но голос – без сомнения – это его голос. Сколько же лет минуло с тех пор, как отец привёз его совсем мальцом в воинскую слободу, дабы у этого мастера учился он по-настоящему владеть мечом? Так он, стало быть, жив ещё…

Князь окинул взором поляну со старыми потемневшими ликами прежних кумиров, затем спешился. Поручив коня стременному, он молча слушал порицания старика, некогда служившего в отцовской дружине, а затем обучавшего их, княжичей, воинскому делу.

Но недолгим было учение. Святослав пребывал в походах, а бабка Ольга скоро забрала всех троих внуков, считая занятия пустой затеей для княжеских отпрысков. Их окружили византийские «няньки» и «дядьки», нанятые Ольгой для воспитания чад в духе христианского просветительства, дабы переженить их потом на гречанках и тем самым укрепить русско-византийский союз. Само собой разумеется, что не токмо простому воину Мечиславу, но и многим боярам, что держались славянских обычаев, был заказан путь в княжеские покои.

– Чему могут они научить будущих великих князей? – вопрошала она. – Как мечами махать да в походы ходить? А коли походов нету, так наши вои друг с дружкой дерутся. И обхождение у них медвежье, и, когда в дом входят, не стучат, а войдут – обутками грязными так и наследят кругом. А в Византии обхождение тонкое знают, и красоту ценят, и науки почитают. И старцы там важные, сединами убелённые, набожные, ко двору самого василевса вхожие. А наши старцы, коли встретятся, рубцами да шрамами похваляются, разговоры ведут про грабежи да убийства, и где какого мёда отведали, и как им боги являлись, про всё врут неистово да брагу хмельную трескают…

Не стало Ольги, а семена, ею посаженные, остались. Жестокой болью краяли сердце старого Мечислава деяния подросших князей. И в каждом их богопротивном и бездумном поступке он видел свою вину за невыполненный наказ Святослава.

– Ну, что ещё скажешь? – проронил Владимир.

– О чём может сказать князю старый волхв? Разве что он пожелает узнать грядущее, чем его труды для Руси обернутся…

– Ты стал волхвом? – криво усмехнулся князь.

Когда ехал сюда, вовсе не помышлял о грядущем. Он просто вспомнил о Перуновой поляне как удобном месте для отдыха отряда. И что может поведать ему старик, хоть и бывший прежде хорошим воином? Византийские пастыри уже давно предрекли ему великую миссию и славу на века, назвав его новым Константином. Но втайне Владимир знал, что они угодничали, а этот не станет. Может, пусть скажет перед смертью, всё равно никто не услышит и знать не будет. Князь оглянулся на дружинников. Человеку так свойственно хотеть заглянуть за край дозволенного, особенно когда в его руках власть, золото, жизни других людей, а на душе порой так тревожно и беспокойно…

Повинуясь жесту Владимира, сотники и начальник охраны отъехали в сторону, недоумевая, зачем князю уделять светлейшее внимание грязному мужику, к тому же некрещёному. Однако некоторые дружинники постарше знали, что старик – колдун, и поглядывали на него с опаской.

Князь опустился на поваленное дерево.

– Ну, давай, покажи, что умеешь… – отрывисто сказал он.

Трепет перед будущим, перед бесконечностью Нави шевельнулся где-то в глубине души. Старик продолжал стоять, ветер шевелил его седой оселедец. Со стороны казалось, будто они с князем мирно беседовали. Отряд занимался своими делами: конюшие пошли кормить и чистить коней, костровые носили воду в огромные медные котлы, воины чинили одежду и снаряжение. И никто не подозревал, что на Перуновой поляне старый волхв совершает привычное для него и грозное для непосвящённого действо.

Тело его замерло, будто одеревенело, глаза не мигая уставились на князя. Подняв согнутые руки на уровень груди, он раскрыл ладони, обратив их друг к другу. Старый посох, верхняя часть которого в изгибе напоминала пасть оскалившегося ящера, как бы сам собой качнулся от одной морщинистой ладони к другой, затем – второй раз, и ещё – и замер посредине. Владимир глядел на посох, уже не в силах оторвать взора от раскрытой и всё увеличивающейся пасти ящера. Руки волхва медленно разошлись в стороны, вокруг всё подёрнулось туманом или дымом, а из пасти ящера стал выползать язык, красный, как пламя. Это и было пламя, от которого князю сделалось так жарко, что он испугался: не опалит ли огонь лицо? Что ж это так страшно пылает? Это горит Полоцк, который он взял, вернувшись из-за Студёного моря с варягами. Князь хотел власти и женщин, хотел прекрасную Рогнеду. А та положила глаз на более удачливого и ладного собой брата Ярополка. Владимира же отвергла, ответив, что не может соединиться браком с сыном рабыни, ибо мать Владимира, состоявшая ключницей при Ольге, была привезена Свенельдом из дакийского плена. Взбешённый брошенным в лицо унижением, тогда и возжёг он великое пожарище, которое не гаснет до сих пор. Огонь, кровь, трупы в сжигаемых городах и весях, и женщины – многие жёны и бесчисленные наложницы – их было так много. Триста в Вышгороде, триста в Белгороде и двести в Берестовом – небольшом селе, И был ненасытен в блуде, и приводил к себе замужних жён, и девиц растлевал, потому что был женолюбец, как Соломон [16]16
  Повесть временных лет.


[Закрыть].

Хмельные пиры, разгул, женщины, и снова кровь, кровь, кровь… Чья это кровь? Отца и братьев красавицы Рогнеды, которых он убил, а Рогнеду всё же сделал одной из жён? Или это кровь зарезанного при помощи коварства прямо на пороге отцовского терема родного брата Ярополка, с чьей женой-гречанкой он возлёг на ложе, и та родила нелюбимого Святополка? Или это точатся красные реки человеческих жертвоприношений, которые он ввёл на Руси, поправ обычаи и веру предков?

По примеру блеска и пышности хотел вначале заменить простых и грубых деревянных кумиров на более величественные, какие стояли в Ретре и на Рюгене у лютичей и руян. Огромный храм приказал соорудить Владимир в Киеве над Боричевым потоком. Там была поставлена фигура Перуна с кованными из железа ногами, деревянным туловищем, серебряной головой с золотыми усами и молнией в руке, изукрашенной дорогими каменьями. И дяде своему Добрыне, которого посадил в Новгороде, велел подобного Перуна над рекой Волховом поставить. И приносил сим богам в жертву людей, врагов и христиан, на кого падал жребий. И воспротивились жрецы, которые прежде служили в Боголесьях и справляли требы в Святилищах у рек, Дубов и Небесных камней, и сказали, что боги русские не берут жертвы ни людской, ни животной: только плоды, овощи, цветы, зерно, молоко, питьевую сурью, на травах сброженную, и мёд, И никогда; живую птицу или рыбу. Это варяги и эллины дают богам жертву иную и страшную – человеческую. Но мы не должны так делать, поскольку мы Даждъбожии внуки и не должны идти чужими стопами [17]17
  «Велесова книга», дощ. 24Б.


[Закрыть].

И тогда пролилась кровь непокорных жрецов на страшный жертвенный камень. И сказал один из них, как опалил огнём:

– Не перешла к тебе мудрость и отвага Святославова, но распутство и хитрость матери твоей Малки пребывают в избытке. Не Перунов ты сын! – вскричал жрец, которого тащили, заломив руки, дюжие дружинники.

Дикая ярость вскипела в княжеском сердце. Он подскочил к жрецу и рубанул мечом, ожидая, что голова покатится к его ногам. Но в последний миг рука предательски дрогнула, и удар получился неточным. Из раны на шее и груди хлынула красная струя, а жрец, хрипя, презрительно прошептал:

– Не перешло… Не воин ты… не маши мечом попусту… – и закрыл глаза.

Опять чёрный дым, но уже от горящих кумиров. Приняв Христову веру, Владимир стал проливать кровь тех, кто пытался защитить древних богов и отцовские заветы от поругания: жителей Киева, Вышгорода, Новгорода, Изборска, Ростова, Мурома, Белоозера, больших градов и малых весей. Порой самому становилось жутко от творимых деяний, но византийские епископы, что находились при нём, рекли: «Ты поставлен Богом на кару злым и на милость добрым… Бог испытывает нас нашествием поганых, ибо это – кнут Божий за грехи наши. Земля Русская благословляется кровью, ибо твоей рукой Бог искоренит поганых дочиста и отторгнет их от сёл их, и от земли, на которой живут…» И он карал. И стремился забыться в греческом вине и женских объятиях. И чем скромнее и недоступнее были жёны, тем больше распаляло это Владимира, побуждая брать их силой, и чуять в сей миг торжество похотливого наслаждения. А потом снова убивал поганых, как бродячих собак, жёг вместе с деревянными идолами, а на месте прежних кумиров ставил новые храмы, поражающие великолепием и роскошью, дабы люди чувствовали, что они рабы Божьи и княжеские, и не помышляли своим жалким умом о многом.

Коловорот смертей, стонов, разрухи и пожарищ захватывает его, увлекает куда-то в неведомое. Всё труднее становится дышать, пот застилает очи, уходят последние силы… Постой! Ещё ведь не все сожжены кумиры, не все Священные Дубравы срублены на постройку новых храмов, не все волхвы изведены… Надо идти… созвать дружину… покарать Ярослава, сына… за то, что не платит дани…

Всё сливается в тёмную непроглядную ночь, и приходит Ничто. Только откуда-то издалече доносится приятное слуху протяжное мелодичное пение да струится аромат цветов. И вдруг перед взором возникает солнечный летний день. Виден пролом стены богато убранного терема. Через пролом несколько дюжих дружинников с трудом выносят тяжёлый мраморный гроб. Седоусый мастер с подмастерьем тут же споро закладывают пролом камнями, чтоб душа умершего не могла вернуться и потревожить живых, кто останется жить в тереме.

– Хоронят князя Владимира, – произнёс кто-то, – убийцу и развратника, коего свет не видывал…

– Святого хоронят! Ибо грехи его не вспомянутся в Царствии Небесном, поскольку он совершил покаяние и раздавал милостыни многие, и церкви строил, и на них жертвовал, – убеждённо ответствовал другой.

Владимир очнулся, будто от наваждения Мары, огляделся, не сразу сообразив, где находится и кто этот старик напротив. Наконец вспомнил, но ничего сказать не успел, потому что в это самое мгновение что-то с шумом обрушилось сверху. На плечо Мечислава опустилась обыкновенная сорока и начала стрекотать, возбуждённо помахивая длинным хвостом вверх-вниз и не сводя с князя чёрных блестящих, как смородина, глаз. Скорее всего, её, как всякую сорочью любительницу блестящих предметов, привлекли богатые уборы княжеского одеяния, вспыхивающие на солнце при каждом движении.

Старик несказанно обрадовался появлению птицы, хмурое лицо его просветлело. Он поглаживал сороку и кивал, будто соглашаясь с тем, о чём она стрекотала.

Давно отвыкший говорить честно и прямо о том, что думал, князь почувствовал, что мысли его понятны волхву так же, как сорочий язык или шелест листьев, а намерения открыты, подобно одинокому всаднику в голой степи, и даже более того. Это испугало владыку.

– Твоё колдовство – наваждение бесовское, – наливаясь злобой, проговорил Владимир. – Так кто ж я, по-твоему, распутник или святой?

– Пример Константина Византийского, коему ты следуешь, речёт, что блеск жезла власти затмевает очи людей. Потомки славят властителя, забывая, какой кровью и жертвами был устлан его путь, скольких сородичей и единоплеменников положил он недрогнувшей рукой, даже братьев единокровных. Коротка память людская, но только не божеская! А среди людей… что ж, могут сделать тебя и святым. Особенно ревнители той веры, ради которой ты кладёшь насмерть целые селения…

– Выходит, по-твоему, я воплощение дьявола, как рекут мои священники? Тот, кто беду на Русь накликал? Что ж не прикончил ты меня, когда я перед тобой истуканом сидел? Хоть и стар ты, а силу твою знаю, не успела б дружина меня выручить, а? – Очи князя округлились, речь перешла на свистящий шёпот. – Аль за жизнь свою испугался, холоп Перунов? Так тебе всё одно недолго осталось…

– Ты хитёр, князь, и опасность чуять можешь, будто зверь дикий, но умом ясным не больно силён, – тихо и печально ответил старик. – Многое на себя берёшь. Ты только одна из теней, что делают ночь чернее. Исчезнет она – никто и не заметит. Ночь светлеет от звёзд да от Месяца ясного, а с грязью возиться – испачкаться только…

Ярость горячей волной ударила в голову Владимира. Он скрипнул зубами и схватился за червлёную рукоять меча. Сорока громко, почти по-человечьи вскрикнула, захлопала крыльями и, сорвавшись с плеча Мечислава, быстро улетела в лес. Старик проводил её взглядом, ни один мускул не дрогнул на его лице. Это отрезвило князя, да ещё воспоминание о промашке со жрецом. «Негоже мне, – подумал, – из-за паршивого старикашки за меч хвататься. Молодые на то есть, а князю негоже…»

Осанка его вновь стала величественной. Заметив, как насторожились охоронцы, князь ухмыльнулся и нарочито громко сказал:

– Пошутил я, Мечислав, а ты, вишь, не испугался…

Скрип колёс и шум отвлекли их внимание. Подошли отставшие от головного отряда повозки, тяжело груженные добычей. Они заняли дальний конец поляны. В одной из повозок, связанные верёвками, сидели женщины, молодые, некоторые совсем девочки. Платья и рубахи на них были изорваны, обнажая ссадины и багровые рубцы от сыромятных кнутов. Один из воинов стал поить их из кувшина, больше проливая, чем попадая в иссушённые жаждой уста.

Очи князя загорелись, он вновь забыл о своём величественном положении и стал похож на кота, наметившего добычу.

– Жёнки и дети поганых, тех, кто креста надеть не захотел. Вот и полегли от рук дружины моей храброй, потому как они разбойники, слову княжескому не подчинились! А сих жён мы пожалели, окрестим, будут грехи за себя и мужей отмаливать… – вполголоса, будто сам себе, сказал Владимир.

Лицо старого волхва потемнело и стало походить на лики святых, изображённых на хоругвях княжеского воинства. Некогда блиставшие золотым шитьём, они закоптились и посуровели в дымных пожарищах, в которых горели дома, кумиры, а часто и сами поганые, бывшие ещё недавно братьями, сёстрами и соплеменниками тех, кто их нынче испепелял.

– Так речёшь, старый, гибнет Русь? – спросил князь, перехватив долгий взгляд волхва. – Это дикарство гибнет, необразованность, варварство. Будет новая Русь, сильная, просвещённая. Так что конец, Мечислав, твоему Перуну. Забудут люди деревянных кумиров, а ваших имён и вовсе никто не узнает, словно и не было вас, волхвов, никогда на земле. Это не меня, а вас поглотит беспросветная ночь забвения. Так что смотри, как твоя идольская Русь кончается, как боги твои, кои защитить себя не могут, заполыхают жарким пламенем. Принесём им последнюю жертву! – Князь рассмеялся короткими плевками язвительного смеха, краем глаза продолжая наблюдать за стариком, желая уловить в нём искры гнева либо ненависти.

– Идолы – не боги, – так же скорбно спокойно ответил Мечислав. – Богов убить невозможно. Вечны Хорс и Перун, Яр, Купало, Лад и Даждьбог. Много раз умирала Русь, но столько же раз возрождалась снова, потому как больше смерти самой она презирала рабство. А теперь, когда Русь огречится, когда отнимете вы у славян их гордость, славу и богов пращурских и поселите рабство в их душах, ослабнет великая Русь, раздробится в междоусобицах и не сможет устоять против полчищ врагов бесчисленных. Нападут они, как саранча, и покроют землю, и заставят славян склонить голову. И долго одно ярмо сменяться другим будет. Так предрекли боги.

Одначе из всякой грязи, из навоза, может быть прекрасный цветок взращён. И сколько бы ни умирала Русь, какой коростой ни покрывалось тело её, всё равно из семян Сварги небесной станут произрастать сыны Перуновы, внуки Даждьбожии, ибо мы дети Света. Будут жечь нас и убивать силы тёмные, но не будет переводу нашему племени, потому как бог наш – это Правда. Из рабства простолюдина угнетённого, из родов княжеских, боярских и царских, из недр самого воинства христианского, из епископов и монахов всегда найдутся люди с честью, чей бог – Правь истинная. И чем дале лихие ветры разметут русичей от земли своей, однако и там, в чужедальних странах, станут рождаться дети Перуновы, хоть и говорить они будут на чужих языках, и ликом с нами не будут схожи. Открыто сие мне богами, и да свершится так! И это всё, что я хотел сказать тебе, княже. А теперь – прощай! Оставайся с делами рук твоих…

Старик повернулся и прямым, чуть припадающим шагом, как будто он скинул тяжесть всех годов, носимых на плечах, направился в сторону своей избушки.

Князь поднялся с колоды. Тотчас к нему подскочили охоронцы:

– Прикажешь схватить его, княже?

Владимир медлил, он всё ещё был под впечатлением разговора, но потом вспомнил, что волхв должен зреть уничтожение своих кумиров.

– Возьмите… – сказал он.

Десятский махнул, и два всадника, гарцевавшие неподалёку, тотчас сорвались с места и преградили старику путь конскими крупами. Сытые красивые кони танцевали под сёдлами, в которых сидели ладно скроенные рослые гридни: чернявый и синеокий. Чернявый помахивал плёткой.

Старик поглядел на них, погладил лошадиные морды и вдруг, согнувшись, поднёс к губам как-то по-особому сложенные ладони и исторгнул из горла крик, похожий на рёв голодного медведя.

Все лошади на поляне вздрогнули, некоторые резко дёрнулись с места, нервно запрыгав спутанными ногами. А два коня молодых дружинников, дико оскалив зубы и выкатив полные ужаса глаза, взвились свечками вверх и кинулись прочь с такой быстротой, что гридни вылетели из сёдел и рухнули на траву, не успев ничего сообразить. Старик спокойно продолжил свой путь к избушке.

Владимир громко захохотал: сцена показалась ему забавной.

Гридни опомнились и, пристыженно вскочив, кинулись за стариком и настигли его почти у самого порога, одновременно схватив сзади за руки и привычно заламывая их за спину. Посох выпал. Но тут старик неожиданно сделал резкий шаг назад и присел, одновременно вращаясь вокруг себя. Каким-то непонятным образом в конце этого замысловатого движения он, поднявшись, оказался лицом к лицу с юношами, руки которых теперь были переплетены и лишали их всякой возможности двигаться. Резко выдохнув, будто опуская тяжёлый колун на неподатливую колоду, старик закончил своё движение таким сильным толчком, что дружинники, перекувырнувшись в воздухе, отлетели в высокие заросли крапивы за углом избушки.

Дверь из крепких дубовых досок закрылась за стариком, и толстая перекладина изнутри прочно преградила путь непрошеным гостям.

На сей раз князя взяла досада. Он крикнул, чтоб гридни перестали ломиться в дверь, раздумывая, что предпринять.

В этот момент с другого конца поляны послышался шум и женские отчаянные вопли.

– Девки убёгли! – крикнул кто-то. – Держи их!

Произошло это, когда женщин освободили от пут, чтоб те могли поесть. Плеснув горячим варевом в лицо охраннику, они рассыпались, убегая в спасительную лесную чащу. Дружинники ловили их, били по лицу, хлестали вожжами, снова скручивали и бросали в повозки, усилив охрану. Однако кое-кого недосчитались, а иных догнали быстрые стрелы воинов. Эти дочери Лады предпочли в женихи смерть вместо унижения и неволи.

За суматохой никто сразу не заметил, как над избушкой старого волхва поднялась первая, почти незаметная струйка дыма. Обратили внимание уже тогда, когда из-под кровли и всех щелей стал выползать, всё сгущаясь, душистый дым из целебных трав и выдержанного смолистого дерева, из которого была срублена избушка. Ни криков, ни стонов – ничего не услышали воины даже тогда, когда дым перешёл в огонь и загудел, разгораясь в огромный жаркий костёр. Пламя это в ярком свете дня казалось почти прозрачным, словно призрачный дух самого Солнца опустился на землю, чтобы забрать своего сына.

Некоторые из дружинников суеверно перекрестились.

Лицо князя исказила гримаса злобной досады. Зачем он не приказал убить старика сразу? Зачем выслушивал его бредни? А теперь его слова в памяти, как последний плевок, за который уже не поквитаться.

«Горше всего, что не выполнил я завета Святославова, не уберёг вас, детей его, от Лиха злосчастного. За то нет мне прощения. Как предстану я перед ним? Что скажу в оправдание? Но что скажешь ему и ты в час свой смертный? Ты опорочил нашу веру человеческими жертвоприношениями, потому что думал не о вере, а о власти. Так и новое божество притягательно для тебя великолепием и силой, которые эту власть освящают. Тот, кто видел в Перуне только деревяшку, не узрит ничего и в Христе.

Умрёшь ты, как христианин, коим до конца так и не станешь, и отпевать будут в церкви, тобой построенной. А вынесут тебя из палат через пролом в стене, как сына Перунова, коим ты никогда по-настоящему не был…»

Князь Владимир неподвижно сидел на лошади, опустив поводья. Лишь когда избушка догорела, встрепенулся, словно очнулся от наваждения, прохрипел приказание, и дружинники с гиком помчались по поляне, рубя, расшатывая и низвергая идолов, круша жертвенники. Несколько десятков воинов были посланы проверить и сжечь слободу, чтоб навсегда покончить с Перуновым духом в этих краях.