Текст книги "Три возраста Окини-сан"

Автор книги: Валентин Пикуль

– Вот это по мне! – воскликнул Степан Осипович.

С флагмана, завидев Макарова на буксире, спустили «адмиральский» трап с фалрепами, обтянутыми малиновым бархатом. Но волна треснула буксир об этот роскошный трап с такой силой, что от него только щепки полетели..

– Убрать трап, подать выстрел! – гаркнул Макаров.

От борта флагмана отвели длинное бревно «выстрела», с которого свешивались, мотаемые ветром, веревочные шторм-трапы и шкентеля с узлами-мусингами. Макарову было уже пятьдесят три года. Но с ловкостью юнги он быстро подтягивался на руках. Осталось главное: пробежать по длинному буму «выстрела», под которым море хороводило бурные смерчи… Есть! Оба они стояли на палубе крейсера, а экипажи кричали «ура».

Вернулись в Кронштадт – мокрые, хоть выжимай их, но физически бодрые от мускульного напряжения и сознания, что долг перед людьми выполнен. Иван Хренков внес в кабинет поднос с двумя пузатыми чарками.

Макаров чокнулся с Коковцевым:

– Жалею, что экипаж «Ермака» уже расписан – я бы вас взял! Сам старый миноносник, я люблю этот отчаянный народ. Миноносцы – моя первая юношеская любовь! А вот и память о ней, – сказал Макаров, тронув на себе жгут аксельбанта…

Он подарил Коковцеву свою книгу «Ермак» во льдах», размашисто начертав на титуле: «My ship is my home».

– Мой корабль – мой дом, а в море всегда мы дома…

Этот же ветер, который сроднил их, трепал сейчас над крышею Зимнего дворца траурные стяги: скончалась королева Виктория (бабка последней русской императрицы и бабка последнего германского императора). Именно при ней развился всеобъемлющий и всепожирающий британский империализм. Викторианская Англия очень любила декларировать пышные фразы о цивилизации и любви к миру. Но эта подленькая ханжа из дома Ганноверского всю свою жизнь вела одни лишь грабительские войны. Виктория отправилась в усыпальницу предков, сраженная неудачами в войне с бурами. Китченер требовал от метрополии как можно больше колючей проволоки!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Буры – народ обстоятельный, и уж если они взялись бить Англию, так делали это прилежно и старательно. Когда муж погибал, винтовку поднимала жена. Англичане убивали жену, за винтовку брался ее сын – ребенок! «Никогда еще ни одна колониальная война не возбудила столько внимания в мире и не вызвала такого единодушия в моральной оценке ее. Без преувеличения можно сказать, что общественное мнение всего мира – мнение не только демократических, но и реакционных кругов, не только народных масс, но и самих правительств! – целиком стало на сторону буров и жестоко осуждало англичан» [9]9
  Цит. по: Ротштейн Ф. А. Международные отношения в конце XIX века. – М.: Изд-во АН СССР, 1960. – С. 579.


[Закрыть]. Народам мира уже давно надоело выслушивать хвастливые песни англичан, будто у Англии «we’ve got the men, we’ve got the ships, we’ve got the money, too» (вдоволь кораблей, вдоволь людей, вдоволь и денег). Теперь выяснилось, что ни могучий флот Виктории, ни обилие населения, ни банки Сити, переполненные златом, – ничто не может спасти Англию от всеобщего глумления. Мир праздновал победы буров, злорадствуя над трусостью английских «томми» и бездарностью кичливых британских генералов. Англичане спасались бегством, вкладывая в движение ног большой стратегический смысл, а газеты всего мира улюлюкали им вслед! Дипломаты с удовольствием повторяли слова покойного Бисмарка: «Если бы Англия осмелилась высадить десант, я бы позвонил в полицию, велев шуцманам арестовать их, как жалких воришек…» Англичане удирали от буров с такой неподражаемой гордостью на лицах, с какой иные народы привыкли наступать. Никогда не умея (и не желая) сражаться своими руками, Лондон призвал наемников из доминионов – Австралии, Канады и Новой Зеландии. Но бородатый и мрачный бур нерушимо стоял на пороге своего дома; за ним была жена с детьми, его огород, его сад, его коровы, его Библия, его церковь… Каждый бур был снайпером!

«Ермак» возвратился на родину только осенью, его корпус отлично выдержал невероятные сжатия льдов, а машины ледокола работали, как сердце здорового человека. Но в этих сжатиях началось сжатие сердца адмирала Макарова; вернувшись, он рассказывал, что пришлось отказаться от вина, папирос и кофе. Его огорчало, что ледовая обстановка оказалась слишком суровой, исполнить всех планов не удалось, зато он таранил ледяные поля к Земле Франца-Иосифа, заглянув в такие гиблые места, где Арктика уже заменяет понятие «север»… Николай II распорядился: «Ограничить деятельность ледокола „Ермак“ проводкою судов в портах Балтийского моря».

Повалил мокрый снег. Макаров долго стоял у окна.

– Вот как легко у нас посадить человека на кол! Впрочем, вернемся к выполнению прямых служебных обязанностей…

Он, как и «Ермак», начал ломать лед равнодушия к делам Дальнего Востока, настаивая на усилении Порт-Артурской эскадры. Скоро в морских кругах стали поговаривать, что адмирал Вирениус начинает готовить эскадру, в которую войдут броненосец «Ослябя», крейсер «Аврора» и миноносцы.

– Это все, что мне удалось выцарапать, – сказал Макаров; занятый делами флота, он не забывал следить и за событиями в Африке. – Боюсь, что в Лондоне именно сейчас будут крайне податливы к японцам, которые с подозрительной спешностью загружают английские верфи своими заказами…

Степан Осипович не ошибся в своих предположениях. Япония заключила союз с Англией – самураев искушал золотой запас дельцов Сити! На офицеров русского флота этот внезапный англо-японский альянс произвел сильное впечатление.

– Ясно, что он направлен против России. Но, господа, удивляет, с каким восторгом его восприняли и в Берлине, и в Вашингтоне. Мы, кажется, опять вкатываемся в вакуум политической изоляции, и только одни французы еще с нами!

– А чего Вирениус ждет? Надо скорее уводить эскадру.

– Лед держит. Крепкий лед. Морозы!

– А на что же «Ермак»? Сейчас надобно отправлять на Дальний Восток эскадру за эскадрой… Черноморскую тоже!

– Но ее через Босфор не пропустят турки.

– Босфор! О, как надоело жить со сдавленным горлом.

– А мне приятель с владивостокских крейсеров пишет, что там живут весело и никто о войне не думает…

Не в силах победить буров, Китченер из колючей проволоки образовал скотские загоны для жен буров, для их детей. Так возникли первые в мире концлагеря . Безжалостно уничтожая детей и женщин, англичане вынудили буров сложить оружие, и они сдались, чтобы спасти свои семьи. При подписании мира буры получили контрибуции от… англичан! История не знает подобных примеров, чтобы победитель платил побежденному.

Коковцев, расстроенный, признался Макарову:

– По натуре я, вы сами знаете, чистокровный европеец, но жизнь каким-то дьявольским образом все время поворачивает меня лицом к Дальнему Востоку, а когда эта карусель кончится – не знаю.

– Боюсь, что никогда, – ответил Степан Осипович. – Я провел на Дальнем Востоке юность, плавал там гораздо больше вашего. В тех краях русские дела намечены пока жалким пунктиром: ничего основательно не сделано. Сейчас особенно я ощущаю необходимость своего присутствия в Порт-Артуре…

Коковцев знал, что Макаров живет уже в 1923 году.

– Хочу не умереть до этого года, – говорил он.

Очень немногие тогда его понимали…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Коковцев переступил через сорокалетие. Годы не угнетали его, а крутизна корабельных трапов не тяготила. Кавторанг умел спать почти сутки, но, когда требовала служба, мог вообще обходиться без отдыха. Любил изысканные обеды в лучших ресторанах, но умел быть сытым и сухарем. А прослышав однажды, что адмирал Рейценштейн упал на маневрах с трапа, Владимир Васильевич долго и взахлеб хохотал:

– С трапа? Для моряка это так же постыдно, как если бы кот свалился с лавки или гусар выпал из седла…

Возраст никак не отразился на его внешности. Коковцев выглядел видным, интересным мужчиной, и на улицах городов ему было лестно внимание женщин, с удовольствием озиравших его крепкую молодцеватую стать, свежее обветренное лицо с ослепительной улыбкой. Так что Ольга Викторовна ревновала его не напрасно! Бывая в обществе, Коковцев легко сходился с людьми, а специально для дам умел сварить предательский крюшон, на вкус очень слабенький, но дамы, попробовав его, смеялись чересчур подозрительно… Жил он исключительно жалованьем, а положение обязывало ко многому. Теперь у него три квартиры (в Петербурге, в Гельсингфорсе и Кронштадте) да еще дача в Парголове, требующая ухода, и, чем больше возрастали доходы, тем больше возникало расходов на всякую ерунду. Приходились поддерживать общение с людьми, нужными или совсем не нужными, но зато нравившимися Ольге Викторовне.

Был обычный мирный день в дворянской семье Коковцевых. Чинно и благородно супруги обедали, а горничная Глаша услужала господам.

Ольга Викторовна неожиданно сказала:

– Можешь полюбоваться на ее фигуру.

– А в чем дело?

– Ты посмотри, и все поймешь…

Только сейчас Коковцев заметил приподнятый живот горничной, украшенный накрахмаленным фартучком с кружевами.

– Глаша, что это значит? – спросил кавторанг.

– То самое и значит…

– Я не могу на нее жаловаться, – снова заговорила Ольга, – она не шлялась по бульварам и не торчала в подворотнях. Все произошло дома – в этой квартире. Твой любимец Гога решил срочно продолжить славный и древний род дворян Коковцевых.

Коковцев перестал есть суп:

– Глаша, это… Георгий Владимирович?

– Да, – созналась горничная.

– С абортом уже опоздали, – произнесла Ольга Викторовна. – Но я не стану держать в своем доме эту псину.

Глаша вдруг запустила подносом в стену:

– А вот рожу и плакать не стану! Меня любой и с дитем возьмет. Уж если хотите, так я скажу… Гога ваш ни при чем тут! Сама на него вешалась – сама за все и отвечу!

Ольга Викторовна строжайше указала Глаше:

– Сейчас же подними поднос и убирайся в мэдхенциммер. А как у вас будет с Гогою дальше, это уж мне решать.

– Может, и мне решать? – с вызовом ответила Глаша.

Коковцеву сделалось тяжело. Он по себе знал, какую страшную силу может иметь женщина, и, если Глаша сумела покорить сына, эта цепкая плотская память останется на всю жизнь несмываемой, как глубокая японская татуировка. Подавленный внутренним признанием своей слабости (и потому сразу же начиная оправдывать слабость и сына), Коковцев не находил нужных слов. Ясным и чистым голосом жена сказала:

– Все это результат женской распущенности…

– Прекрати, – тихо велел ей Коковцев.

– Почему ты кричишь на меня? – вышла из-за стола Ольга. – Ты кричи на нее! Кричи на сына! Кричи на своих матросов!

Глаша подняла поднос и одернула на себе фартук.

– Жаркое подавать? – спросила она, вдруг улыбнувшись, будто скандал в доме Коковцевых доставил ей удовольствие.

Ольга Викторовна нехотя вернулась за стол:

– Подавай! Но с Гогой продолжения у тебя не будет. Уж я сама позабочусь об этом, миленькая.

– А куда он денется… от меня? – хмыкнула Глаша.

– Глаша, – сказал Коковцев, – ты сейчас лучше молчи…

В субботу из корпуса вернулся цветущий Гога.

– Гардемаринов отпустили сегодня раньше, – сообщил он.

– Вот и отлично, – ответил отец. – Значит, у тебя хватит времени, чтобы иногда побыть и с родителями.

Лицо сына сделалось настороженным.

– А что здесь произошло? – спросил он.

– Ни-че-го.

– Но, папа, ты это так сказал… таким тоном…

– Я всегда, ты знаешь, говорю таким тоном.

В комнате Гоги воцарилась долгая тишина.

Ольга Викторовна в раздражении сказала мужу:

– Наблудил и притих. Ты разве еще не говорил с ним?

– О чем мне говорить с этим балбесом?

– Сам знаешь, что следует ему сказать.

Коковцев был очень далек от семейной дипломатии:

– Зачем же я, как попугай, стану повторять сыну то, что ему наверняка успела доложить сама же Глашенька.

– Но она представила ему все в ином свете.

– Свет на всех один: я дед, ты бабка… успокойся.

– А это мы еще посмотрим, – последовал ответ, и ловким ударом туфли Ольга отбросила длинный трен платья…

Среди ночи она растолкала спящего мужа:

– Скрипнула дверь. Гога опять у нее.

Коковцеву совсем не хотелось просыпаться:

– А что я, по-твоему, должен делать в таком случае? Ну, скрипнула дверь. Так что? У нас все двери скрипят.

Ольга Викторовна жалко расплакалась:

– Так же нельзя… пойми, что нельзя так!

Коковцев спустил ноги с постели и задумался:

– Чего ты от меня требуешь? Чтобы я тащил сына за волосы? Я не стану унижать ни себя, ни его. Я мог бы сделать это в одном лишь случае: если бы Гога насиловал Глашу… Но если она для него первая женщина, так она для него свята!

Ольга Викторовна, продолжая плакать, стала раскуривать папиросу, роняя на ковер спичку за спичкой:

– Я ее завтра же выгоню… не могу так больше!

– Выгонишь? Беременную?

– Черт с ней!

– Не груби. Утром я поговорю с ними. Ложись и спи…

Утром Коковцев прошел к Глаше на кухню.

– Нельзя ли вам этот роман прекратить?

Сказал и сам понял, что ляпнул глупость.

Глаша сделала ему большие удивленные глаза:

– Владимир Васильевич, а почему вы меня об этом спрашиваете? Разве я хожу в комнату к вашему Гоге? Нет, он сам бегает ко мне. Вот вы ему и внушайте…

Что ж, вполне логично. Коковцев навестил сына.

– Кого ты читаешь? – спросил он.

– Максима Горького. Рассказы его. О босяках.

– И как?

– Да ничего. Страшно…

– А тебе, сукину сыну, не страшно, что мать твоя заливается слезами, а Глашу ты сделал навек несчастной?

Два коковцевских характера соприкоснулись. Гога величаво отряхнул пепел с папиросы и закинул ногу за ногу.

– Глаша об этом ничего не говорила, – ответил он.

– Не понимать ли так, что ты сделал ее счастливой?

– Спроси у нее сам, – отозвался Гога.

Коковцев как-то по-новому взглянул на сына. Перед ним в красивой посадке корпуса сидел здоровущий нахал в матросской рубахе, на рукаве – шевроны за отличные успехи в учебе, на левом плече кованный из бронзы эполетик будущего офицера.

– Папочка, если хочешь дать мне по морде – так дай!

– Поздно… – вздохнул Коковцев.

В этот день, разгорячась, он выпорол второго сына, Никиту, схватил лупцевать и младшего – Игоря:

– Будете слушаться? Будете? Будете?

– Оставь Игоречка в покое, – велела ему жена.

– Ну да! Это же твой любимчик. Как я не сообразил?

– Пусть так. Но дери своего любимца – первенького…

Со скандалом он ушел из дому. Его потом видели на Островах, где он катался с обворожительной Ивоной фон Эйлер.

Ольга Викторовна не ошиблась: гастрит – болезнь серьезная!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эскадра Вирениуса через Гибралтар уже вошла в Средиземное море, направляясь к Мальте для докового ремонта. Британский флот проводил большие маневры в Канале: атташе из Лондона докладывал, что в боевых порядках англичан вдруг резко выявилось значение быстроходных кораблей, которые пытались охватить голову колонны… «Что это значит?»

– Это значит, – горько усмехнулся Макаров, – что меня, кажется, опять обворовали. Уже половину из того, что я придумал на благо нашего российского флота, используют на иностранных флотах, выдавая за собственное изобретение…

Степан Осипович считал, что бой на море следует вести в кильватерных колоннах. Когда ему возражали, что в струе кильватера концевым кораблям трудно разобрать сигналы флагмана, идущего в голове колонны, он отвечал, что эскадра в зтом случае должна следовать маневру самого флагмана. Макаров советовал «обрезать» противника с головы и хвоста, группируя мощь огня на авангарде противника. Но под «шпицем», как обычно, отмахнулись от его рекомендаций. Зато англичане оказались более внимательны к тому, что писал и что говорил Макаров. Скоро в морской практике мира родилось странное выражение: «поставить палочку над „Т“ (crossing the „Т“). Если кильватерную линию представить в виде длинной вертикали, то охват головы противника как бы проводит сверху короткую черту, образуя букву „Т“. Теперь следовало ожидать, как японцы, неизменно бдительные, отреагируют на „crossing the «Т“…

Степан Осипович после долгого молчания сказал:

– До тех пор, пока Россия имеет флот, Европа вынуждена с нами считаться. Правда, мы держимся еще на былой славе, а недостатки стараемся не замечать. Не имей мы этой славы, нас давно бы схватили за шкирку и утопили в первой луже… Нет, я не имею права умереть до двадцать третьего года!

В конце декабря 1902 года Коковцев (за отличие и усердие) получил следующий чин – капитана первого ранга; по случаю повышения он в группе офицеров флота представлялся в Зимнем дворце императору. Николай II неизменно носил мундир полковника, но, появляясь перед моряками, обязательно надевал мундир капитана 1‑го ранга. Каждому из «пожалованных» Николай II счел своим долгом сказать приятные слова или задать вопросы, на которые совсем нетрудно ответить. Наконец дошла очередь и до Коковцева…

– Теперь мы с вами в одном чине, – сыронизировал царь. – А я до сих пор глубоко сожалею, что не привелось плавать с вами на «Владимире Мономахе». Но я вас помню.

Коковцев отвечал как положено:

– Счастлив сохраниться в памяти вашего величества!

– Может, у вас есть личные просьбы ко мне?

Владимир Васильевич вспомнил о семейном скандале:

– Есть!

– Прошу, – любезно склонился к нему император.

– Мой сын Георгий заканчивает корпус гардемарином с отличными оценками в учебе, но… Как и все молодые люди, он отчасти шалопай. Не могли бы вы указать высочайше, дабы его досрочно выпустили из корпуса на эскадру контр-адмирала Вирениуса? Молодой человек нуждается в дальнем плавании, чтобы не избаловаться на берегу среди различных соблазнов.

– С удовольствием я исполню вашу просьбу…

Царь не был пустомелей: вскоре же последовал высочайший приказ – гардемарина Г. В. Коковцева выпустить мичманом на эскадру Вирениуса с назначением в экипаж броненосца «Ослябя». Все произошло настолько четко и стремительно, что даже не Гога, а скорее сам отец был растерян. Коковцев увидел сына уже с билетом на венский экспресс в кармане. Владимир Васильевич не желал видеть слез жены, ему хотелось избежать семейных сцен, в которые непременно вмешалась бы и Глаша, а потому ресторан Варшавского вокзала стал местом их свидания перед разлукой. Каперанг подарил сыну спасательный жилет типа «дельфин», добротно сработанный на знаменитой петербургской фабрике «Треугольник». При этом он сказал сыну:

– Извини! Я бы не желал тебе пользоваться когда-либо этой резиновой штукой, но… море есть море. Возьми.

Гога с веселым смехом отверг подарок:

– Я ведь еще не забыл доблестного Дюпти-Туара! – Он долго наблюдал за оживлением публики в суете вокзального ресторана. – Папа, – вдруг сказал Гога, – я все понимаю, но в этом случае с Глашей я тебя не понял. Мама мне все рассказала! О твоем давнем романе в Нагасаки с этой японкой и то, что у тебя в Японии остался сын от нее. А ведь он мой единокровный брат… Прости, папа, я не помню, как его зовут!

Коковцеву стало тошно.

– Если ты считаешь себя таким взрослым и разумным, что смеешь осуждать своего отца за его мимолетное увлечение юности, тогда… Ну что ж! Давай тогда выпьем… Салют!

– Салют, папа. Но я бы не хотел никого обижать.

Владимир Васильевич догадался, о чем говорит Гога.

– Глаша не должна тебя беспокоить, – заверил он сына. – Если ей что-либо понадобится, я помогу ей сам…

Экспресс оторвался от перрона, будто большой корабль от родного причала. Коковцев вернулся домой.

– Глаша, – сказал он горничной, – Гога через день будет в Триесте, потом на Мальте… Он велел тебе кланяться.

Девушка спрятала лицо в сливочных кружевах передника, ее живот обозначился сейчас особенно выпукло.

– Слишком жестоко! – всхлипнула она. – Бог накажет всех вас за это… и за меня и за него. Конечно, виновата я буду. Но… любила Гогу, это уж правда. Он хороший, хороший…

Она убежала к себе, чтобы дать волю слезам. Утром ее уже не было в квартире на Кронверкском – Глаша ушла от них…

Был самый гадостный день в биографии Коковцева. Жена его спросила – кто командует эскадрой Средиземного моря:

– Вильгельм Карлович Витгефт?

– Нет. Вирениус. Андрей Андреевич.

– Я их всегда путаю. А какие у тебя с ним отношения?

– Если ты рассчитываешь, что я стану просить Вирениуса за нашего сына, ты глубоко ошибаешься, дорогая. Не стану!

– А куда идет эскадра Вирениуса?

– Куда и все. На Дальний Восток – в Порт-Артур, где и войдет в состав Первой Тихоокеанской эскадры…

Ольга Викторовна иногда умела быть и жестокой:

– Слава богу, что не в Нагасаки, – съязвила она…

Вскоре от Гоги пришла открытка с видом Везувия, заклейменная штемпелями многих стран и городов Средиземноморья.

– Читай сама, – сказал Коковцев жене.

Гога издалека информировал родителей:

 
В Италии красоты напоказ
И черных глаз большой запас.
 
 
А мы, российские валеты,
Ушли из доков Ла-Валетты.
 
 
Трясется больше всех Вирениус,
Не признанный на флоте гениус.
 
 
На станции Шарко-Ослаби
Дрожит сигнал моей «Осляби».
 
 
На курсе, деловито-скоро,
Лежит прекрасная «Аврора».
Сейчас идем торчать в Джибути,
Все остальное – трутти-фрутти.
 
 
Всегда почтительный ваш сын,
Еще вчера гардемарин.
 
 
Целуя маму с папой в щечки,
На этом ставлю жирно точку.
 

– Объясни, что все это значит? – спросила жена.

– Как же не понять такой ерунды? Вирениус дал эскадре погулять в Италии, потом задоковались на Мальте для ремонта, но англичане из доков их бессовестно выгнали. Вирениус боится дипломатических осложнений. Шарко-Ослаби – система радиосвязи на броненосце «Ослябя». Сейчас эскадра через Суэц перетянется в Джибути, – остальное мелочи – трутти-фрутти… Ольга, я удивлен твоей бестолковости!

Утром он долго возился с новыми запонками.

– Помоги же мне наконец, – взмолился он.

Ольга вдевала запонки в манжеты и приникла к нему:

– Что происходит с нами, Владечка?

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь?

– Но я люблю тебя. Я никогда еще так не любила…

– Ради бога! К чему весь этот пафос?

– А к тому, мой Владечка, чтобы ты больше не бывал на Английской набережной… я ведь уже догадываюсь…

– Глупости. У меня с Ивоною приятельские отношения.

– Ах, милый! Это не я, а ты говоришь глупости.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

1903 год был для Макарова решающим! Он работал над секретным планом «О программе судостроения на 20 лет», в котором доказывал, что Россия обязана иметь самый могучий флот, а конфликт с Японией неизбежен. «Чтобы этого не случилось, – писал Степан Осипович, – нужно иметь на Дальнем Востоке флот значительно более сильный, чем у Японии… Разрыв последует со стороны Японии, а не с нашей, и весь японский народ, как один человек, поднимется, чтобы добиться успеха…»

Коковцев имел доступ к его планам. Макаров утверждал:

– Флот на Балтике должен равняться германскому и шведскому, на Черном море количеством килей мы должны подавлять турецкий, на Тихом океане превышать японский. Только такие пропорции позволят России держать голову высоко!

Красное море он называл «мерзким аппендиксом», через который трудно проталкивать корабли. Если прошли через Суэц, все равно жди, что застрянут в Баб-эль-Мандебском проливе – в Джибути (у французов) или в Адене (у англичан). Так случится и с эскадрой Вирениуса… Макаров сказал:

– На кой бес им там жариться? Сейчас надо форсировать машинами, чтобы скорее укреплять эскадру в Порт-Артуре…

Военный министр Куропаткин загостился в Японии, где ему показали войска очень плохие, а хорошие спрятали, где ему показали плавающее старье-гнилье, а новые корабли Того укрыл на секретных базах, и Куропаткин завитал в розовых облаках, заранее уверясь (и уверяя Петербург!), что Япония не посмеет напасть на Россию, столь могучую и обильную…

Поливая из лейки свои любимые цветы, Макаров ругался:

– Куропаткин сейчас застрял у дальневосточного наместника адмирала Алексеева, провозглашая на банкетах подхалимские тосты в экспромтах: «Пью за здешних мест гения – за Алексеева Евгения!» Вот они и сделают всем на «крантик»…

Срезав орхидею, он протянул ее Коковцеву:

– Передайте от меня Ольге Викторовне…

Коковцев, опечаленный, передал орхидею жене:

– Оленька, это тебе от нашего адмирала.

– Боже, какое очарование! – восхитилась супруга.

За столом, очень скучным, Коковцев сказал ей:

– Меня не покидает ощущение, что мы с тобой допустили подлость не только по отношению к Глаше, но и к нашему сыну Гоге тоже… Поверь, мне очень и очень больно!

Унылая пустота царила в квартире на Кронверкском. Никита, уже взрослый мальчик, как-то притих, перечитывая собрание дедовской беллетристики, Игорь тоже замолк. Ольга и сама, как женщина, понимала, что случилось непоправимое.

– Владечка, не надо мне ничего говорить. Ты сам видишь, что я места себе не нахожу… Мне порой кажется, что, вернись сейчас Гога и Глаша, я взяла бы их ребенка, все бы им простила… В конце-то концов, с кем греха не бывает.

Это был не ответ ему – это был скорее вопрос.

– Да, – сказал Коковцев, – наверное, со всеми так бывает. Но исправить уже ничего нельзя…

Эйлер залучил его к себе, и Коковцев остался благодарен Ивоне за то, что ни единым словом или жестом она не выдала своих чувств к нему, оставаясь пленительно-ровной (впрочем, как всегда). В разговоре ему вспомнился Атрыганьев:

– Леня, не знаешь ли, где сейчас Геннадий Петрович?

Эйлер сказал, что Атрыганьев последнее время плавал на танкерах у Нобеля, а потом судился в Астрахани.

– Судился? За что? Честнейший человек.

– Сначала он похитил изящную персиянку, бежав с нею в Дербент, это вскрылось. Затем из лабазов Астрахани выкрал толстенную, как селедочная бочка, замужнюю купчиху и бежал с нею уже обратно – в Персию, но это тоже вскрылось. А сейчас, я слышал, Геннадий Петрович вникает в Библию.

– Но при чем здесь Библия? – ужаснулся Коковцев.

– Когда черт стареет, он делается монахом…

Коковцев – раздраженным тоном – рассказал новости:

– Наш морской атташе в Токио сообщает, что Япония начнет с нами войну в январе следующего года. Куропаткин же уверен в слабости японцев, а дипломаты с Певческого моста игнорируют японские ноты… Не знаю, чем эта чехарда кончится.

– Революцией, – ухмыльнулся Эйлер.

Это замечание вдруг обозлило Коковцева:

– Перестань, Леня! Мы с тобою давали присягу в корпусе не ради того, чтобы заниматься революциями…

Эйлер сказал, что на минутку покинет их, надобно проследить за лакеем – правильно ли он варит глинтвейн. Коковцев упорным взглядом вызвал на себя ответный взор Ивоны.

– Что-то у нас с тобою все не так. Лучше бы мы были до конца грешны перед этим хорошим человеком…

На столе появился горячий глинтвейн.

– Так на чем мы остановились? – спросил Эйлер.

– На Порт-Артурской эскадре, где сплаванный и бодрый состав, «шпиц» стал менять офицеров на тех, которые не имеют ценза. Их берут из казарм экипажей и гонят в Порт-Артур, а людей, знающих условия плавания в тамошних морях, выкидывают с чемоданами на берег… Этот глинтвейн ты, Леня, пей сам. А мне налей чего-либо покрепче. Вот так. Спасибо…

– Я не считаю, что закон о цензе так уж плох!

– Но любой закон, если его исполнять буквально (вроде инструкции для вагоновожатого трамвая), может обернуться для флота катастрофой… Я уже решил для себя, что, случись война, и я в Петербурге не останусь.

– Я тоже, – тихо, но уверенно откликнулся Эйлер.

– А как же я… одна? – удивилась Ивона.

Коковцев ушел от Эйлеров около полуночи, но еще долго блуждал по ночному городу, пытаясь сообразить, что с ним (и со всеми другими) происходит. Если морская агентура в Токио поставила верный диагноз планам Японии, то в следующем году, возможно, ему, капитану первого ранга Коковцеву, предстоит взглянуть в улыбающееся симпатичное лицо Японии через линзы безжалостных артиллерийских и минных прицелов.

…1903 год вообще был роковым для русского флота!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Именно в этом году начальником Главного Морского штаба назначили контр-адмирала Зиновия Петровича Рожественского, с которым Коковцев не раз соприкасался по службе, искренно и безоговорочно уважая этого человека, имевшего сильный характер и большую организаторскую волю. «Первый лорд» российского Адмиралтейства был фигурою достаточно цельной, ретивой и, кажется, мало зависимой от прихотей двора! Коковцева роднило с Рожественским еще и то, что Зиновий Петрович не принадлежал к числу врагов Макарова, напротив, он всегда был внимателен к его рассуждениям, будучи, как и Макаров, убежденным сторонником боя в кильватерных колоннах, но до расстановки «палочки над „Т“, увы, кажется, еще не дорос…

Коковцев отдыхал на даче в Парголове, в тишине и безделье, когда флотский курьер оповестил его, чтобы завтра он предстал перед Рожественским. Изленившись на даче, Владимир Васильевич нехотя облачился в парадный белый мундир – поехал. В дачном поезде он страдал от жары, а вахта в подъезде Адмиралтейства сказала, что «первый лорд» сейчас проезжает на лошади по бульвару – ради моциона.

– А, кстати, вам повезло: вот и он сам…

Зиновий Петрович спрыгнул из седла на землю.

– Моряк на лошади хуже собаки на заборе, – сказал он, приветствуя Коковцева. – Однако нам, морякам, иногда тоже полезно вытряхнуть из своих ушей соленую воду.

Его рослая импозантная фигура привлекала внимание прохожих (особенно дам!), ради чего, кажется, Рожественский и гарцевал по бульвару. Они вступили в прохладную сень Адмиралтейства. Мимо полотен Айвазовского, мимо носовых наяд кораблей былой славы поднимались по ласкающему взор мрамору торжественных лестниц, беседуя вполне откровенно…

– Адмирал Того, – говорил Рожественский, – выполнил программу «Постбеллум» развития флота раньше нас. Ему удалось в три раза увеличить свой флот… в три! Но против наших двенадцати броненосцев он способен выставить на батальную линию огня только шесть своих броненосцев. Эта детская арифметика в какой-то степени меня утешает.

– Но у Того, – отвечал Коковцев, – броненосцы самые новейшие, скоростные, а мы с новейшими опаздываем.

В кабинете был сервирован на золоте и серебре чай… с сухарями, какие едят матросы! Коковцев уже привык ко всяким причудам начальства и охотно придвинул к себе сухарь.

– К нам в Питер прибывает японская делегация, желающая ознакомиться с работой наших судостроительных верфей. Вас и буду просить показать японцам, какие мы мастера! Чем больше мы запугаем их нашей мощью, тем выгоднее для нас.

Коковцев не соглашался: Россия, пусть лапотная и сермяжная, имела на стапелях новейшие броненосцы, которые в некоторых качествах преобладали над иностранными, и демонстрировать их заведомым врагам… не глупо ли?

– Ведь в игре никто не открывает своих карт.

– А мы разве шулеры? – ответил Рожественский.

– Что же я должен показать японцам?