Текст книги "Наследники Ваньки Каина (сборник)"

Автор книги: Валентин Пикуль

Соавторы: Василий Веденеев,Александр Гуров,Юлий Файбышенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

В середине ночи, поворочавшись, Селезнев встал и подошел к окну. Климов поднял голову. Селезнев курил. От мыслей о сегодняшнем разговоре с Таней, от сумятицы в голове из-за Мишкиной смерти смертельно захотелось курить. Климов рывком поднялся и, как был, в майке и трусах подошел к Селезневу. Тот, медленно выпуская дым, смотрел в окно. Луна высеребрила листву садов, протянула светящуюся паутину вдоль деревьев.

–Дай курнуть,– попросил Климов.

Селезнев, не глядя, протянул ему пачку, сунул папиросу – прикурить.

–А Кота я уважаю,– сказал он, словно продолжал какой-то давний разговор.– Не телится он, Кот. Согласен? Кто не подходит, он – шлеп и пошел дальше. А мы телимся. В общем масштабе телимся, оттого и социализм пока не построили,– он затянулся.– А надо чистить, понял?– Он взглянул на Климова и отвел взгляд куда-то вдаль.– Кто не подходит новой жизни, того перековывать – терять время. Кончать надо эту музыку. Чистить страну в общем масштабе.

А если ты не подходишь,– озлобляясь, спросил Климов,– с тобой как?

Я?– усмехнулся Селезнев.– Я не подлежу новой жизни?– Он засмеялся, потом стал серьезен.– А если уж и я не подлежу, и меня к стенке, и точка! А ты как думал?– Он помолчал, потом, закончил, улыбаясь почти застенчиво:– Только я-то, Климыч, как раз к ней подлежу. На людей я посмотрел: в большинстве дрянь народишко. И по анкете, и по направлению поступков... Так что именно мне и таким, как я, порядок наводить, дорогу для новой жизни прочищать, а ты говоришь – не подлежу!

Одно все время думаю,– сказал Климов,– страшное будет время, если ты и такие, как ты, получат возможность «чистить» землю, как ты хочешь.

А ты как думал?– сказал Селезнев с глубоким спокойствием.– Конечно, страшное. Для некоторых. Зато выскоблим. И до дна.

Глава VII

Он открыл глаза. Вокруг скатывали матрацы. Селезнев добривался, макая помазок в железную мыльницу на подоконнике. Климов вскочил и принялся за дело. Через пятнадцать минут, когда вошел Клейн, бригада была уже готова к рабочему дню. Побледневший, но свирепо поглаживающий усы Клыч провел начальника к себе за перегородку. Через несколько минут они появились в комнате, и Клыч объявил:

–Товарищи, работаем так. Товарищ Клейн едет в военный госпиталь, где лежит Клембовская. С ним едет Селезнев. Он должен расколоть раненого бандюгу. От этого, Селезнев, зависит очень многое.

Селезнев хмуро окинул его взглядом:

–Лучший кусочек предложили ...

Клыч взглянул на него и тоже нахмурился:

–Ты, братишка, работаешь в военизированном учреждении. И слушал сейчас приказ, а не бабий треп. Продолжаю. Я еду в домзак, занимаюсь Тюхой. Там у нас некоторый успех. Вчера Тюха просил прислать к нему священника. Я прислал, хоть вроде не по уставу. Так что исповедался грешник, теперь сам просил, чтобы я приехал. Климов едет со мной. Тут остается Ильин. В случае необходимости – действовать вместе с оперативной группой. Все.

Прибежал запыхавшийся Потапыч с пачкой фотографий в руке.

–Судари мои, уже собрались? А карточки-то, карточки-то!

Он быстро раздал всем фотографии широкоскулого чубатого хлопца с узкими глазами, мощными надбровными дугами и губастым ртом.

Всем покажите, всем. Может, узнает кто?

Благодарю за слюжбу,– сказал Клейн, и Потапыч порумянел.

В домзаке их знали, и через минуту они уже шли по узкому мощеному двору, со всех сторон охваченному каменными стенами. Несколько арестантов скребли метлами по каменным плитам. Один, широкоплечий и чем-то знакомый, оглянулся. Климов остановился: Филин! Клыч прошел через двор тюремного лазарета, а Климов подошел к бывшему сослуживцу. Филин ждал, косо улыбаясь, лицо было серое, глаза смотрели угрюмо.

Здорово,– сказал Климов.– Ну как ты тут?

Загораю вот,– сказал Филин, кивнув на метлу – Там-то у вас что? Кота поймали?

Ловим,– Климов поглядел на раздолбанные тюремные бутсы Филина, и жалость уколола его.– И как тебя за язык потянуло?

Филин враждебно взглянул на него, потом выражение тяжелого лица его смягчилось.

Баба продала,– сказал он, вздохнув.– Я к ней всей душой, а она, выходит, там притон держала. Телок я, Климов, точно, телок. Верил я ей. И про все с ней делился. И про облаву в Горнах сказал. Ревновала уж больно: куда едешь мол? По бабам небось? Вот и тянула она из меня. А сама со шпанкой путалась. И, считаю, правильно, что в домзак меня запечатали. Мало еще ... А выйду, ее, суку, найду – убью!

Она сама под следствием!

Все равно!– тряхнул головой Филин.– Перед товарищами себя гадом чувствую...– Он вдруг жалобно, как-то по-детски скосив глаза, попросил:– Ты там ребятам скажи: случайно, мол, Филин-то. Промашка вышла. А предателем не был.

–Все так и думают,– сказал Климов.– Ты, Филин, держись! У нас весь подотдел знает, что ты Тюхе не дал сбежать.

Филин смущенно хмыкнул и взялся за метлу.

–Ладно, прощевай. Работать надо.

В бокс тюремного лазарета, где лежал Тюха, Климов вошел во время самой задушевной беседы между убийцей и своим начальником.

Планида моя такая,– хрипел Тюха. Его темная бритая голова выделялась на белой подушке. Глаза слепили возбужденным и отчаянным блеском.– Я, Степан Спиридоныч, для хозяйства был рожден, для семейственности. А тут война, в разведке служил. На третьем году – что в коровью лепеху штыком ткнуть, что в человека ... Пришел в деревню, баба у меня была – нету, уехала, а куда? Никто не знает, детишков нам бог не дал. Хозяйство старшие братья под себя приспособили. Ушел в город, ходил без дела, а тут энтих встретил. Выпили, а потом пошли на дело. Ослобонили один магазин от товаров, потом кооперативную лавку очистили. Спирт, гитара, бабье – так и потекло. Задуматься некогда, да и к чему оно? Дошел так до Ванюши. Тот живорез был. А меня томило. Не поверишь, Степан Спиридоныч, а томило меня. На войне сколь людей на тот свет отправил, не знаю, да тут и не моя вина. А вот по «мокрому» имею на себе восемь душ опосля. Это как на духу. Мне теперича врать не к чему!

Понимаю,– сказал Клыч.– Да, видишь, поздно ты, Пал Матвеич, каяться начал.

Оно и не тебе каюсь, Степан Спиридоныч,– спокойно ответил Тюха.– Богу каюсь. А тебя по другое звать послал.

Тюха захрипел и весь словно провалился в подушку. Клыч поддержал его голову. Тюха отдышался и вновь захрипел.

–Ты, брат, Степан Спиридоныч, пронзил меня. Пронзил. Офицериком своим. Ты вона кого вспоминаешь, а у меня и похуже есть что вспомнить... Но ладно обо мне. А вот про душегубца настоящего я тебе скажу. Про Кота. Понял я прошлый раз: до него вы добираетесь. И пора, братцы, пора! Я Кота почему знаю: с одной мы с ним деревни, с Тверской губернии, деревня Дикий Бор. Он молодой, Кот-то. Ему теперича двадцать седьмой годок. Отец его из деревни годков в двенадцать в трактир служить отправил. Ларивонова трактир был в Твери, Ларивонов сам-то из нашенских, из дикоборцев. Яво потом перед самой войной – слушок был – полиция взяла, Ларивонова-то. Быдто краденое где укрывал или чего еще. Климов у двери, а Клыч – склонившись над кроватью Тюхи, слушали, боясь пропустить хоть одно слово.

А причастный был Кот али непричастный к тому делу – не знаю. Только исчез он. А уж годами потом стакнулся Ванюша с одной шайкой. Рядом работала. Да работала-то больно угрюмо – никого в живых не оставляла. Это Кот был. С Ванюшей он сладился. Только Кот, он больше не в наших местах работал, это по случаю у него вышло. А потом он в Москву убрался. А вот с полгода назад опять к нам. Теперича уже с женой, а остальные все те же.

Сколько их всего?– спросил Клыч. Он тоже охрип от волнения.

Всего их четверо. Жена Котова, Аграфена, та навроде в самих делах не участвует. Она по имуществу у них заведующая. Но при деле бывает. Только что не режет, черепки не проламывает. Привычка у Кота такая. Выберет себе хозяина – хуторского или городского побогаче,– приходят с обыском. Есть у них лица, вроде они ГПУ. Как тут не отворишь? Отворяют. Тут он всех в одну комнату, эт как и другие делают. Только Кот – он ни бога, ни кодекса не боится. Ему что лишняя душа на совести, что ноги о половицу обтереть – одно. Всех кончает. Он и укрывателей своих потом пришивает. У него манер такой: чтобы о ем знающих на этом свете не было. Вот как вы Ванюшу убрали и я тебя, Степан Спиридоныч, подвалил, мне все равно бы хана выходила. Пока я при Ванюше был, Кот не трогал. У Ванюши людей много было, Кот хитрый, с такими не вяжется. А как я один из бражки остался, тут мне решка. Не вы, так он бы пришил. Секретно живет, душегубова его душа!

Ты, Пал Матвеич, про всех их по порядку.

Расскажу, будет час, слаб стал больно,– Тюха тяжело дышал.

Клыч шепотом позвал Климова и послал его за мокрым полотенцем. Климов привел медсестру, та послушала Тюху и объявила, что продолжение разговора опасно для здоровья пациента.

Ты уж не умирай, Пал Матвеич,– попросил Клыч, вставая.– Твой рассказ тебя от многих грехов очистит.

Стой!– сказал задыхающийся Тюха.– Не уходи!– Он опять часто задышал, медсестра махнула посетителям, чтобы уходили, но Тюха с трудом поднял голову и сделал запрещающий жест. Медсестра развела руками и вышла. Клыч и Климов вновь присели у кровати.

–Слушай,– хрипел Тюха, пожелтев и кося глазами.– Пока не доскажу, не ходи ...– Он закашлялся, потом захрипел, отлежался и заговорил с каким-то присвистом в горле:– Всего их у него трое. Про Аграфену уже сказал. Ему ее Красавец под Курском у отца за тыщу рублей купил. Два года назад было. Она и приклепалась к нему. И хошь верь, хошь нет, она у Кота при полном доверии. Второй – Красавец. Его весь блат знает. Он и при Николашке сидел. Знаменитый убивец. Сам маленький, а копыта агромадные. Модный такой, из себя рыжий, в конопушках, нос острый, баб любит страшенно. Перед тем как пришить, насилует. Сам Кот – ни-ни. Хозяин. Кроме денег, ничего не любит. С женой живет честно. Третий у них Губан, шальная голова, в кавалерии служил. Тот особо всякие заварухи любит со стрельбой. Вот и все.Клыч достал карточку, протянул ее Тюхе. Тот попытался поднять голову, но упал на подушку, оттуда скосил горячечный глаз, закивал:

–Точно, Губан!

Клыч вздрогнул, и они с Климовым впились в глаза друг другу. Удача!

–Пал Матвеич, я тебя еще потираню,– сказал Клыч,и Тюха кивнул. Лицо его было землисто-бледным. Глаза провалились глубоко и оттуда смотрели, теряя блеск, тускнея и закрываясь.

Где прячется Кот? Где у него основная хаза?– наклонился над Тюхой Клыч.

Я с ним говорил под Клебанью, в селе Решетовке. Навроде там он грабленое прячет, ходил такой слушок,– шептал бескровными губами Тюха.– А кроме ничего... не знаю... В Горнах бывает, а у кого – тьма...

Они встали. Тюха смотрел на них мутнеющими, неживыми уже глазами, дыхание его было чуть заметно. Клыч натянул на него одеяло, и они вышли.

–Вот так братишка,– сказал Клыч, когда они шли через двор тюрьмы.– Жила в человеке какая-то правда. Загубил он ее в себе, залил чужой кровью, ан выползает она, хочешь, не хочешь. Вот после этого и суди человека.

Из домзака их подбросили на машине, в здании управления они расстались. Клыч поспешил к начальнику, Климов пошел в бригаду. В коридоре у окна перекуривали ребята из других бригад. Окно пламенело солнцем, и лица курильщиков светились, волосы и брови у всех казались огненными или золотыми. Папиросный дым плавал вокруг их голов клубами, и прогорклым запахом табака был полон весь коридор.

В подотделе Стае и Потапыч слушали Селезнева. Тот сидел на подоконнике и, куря, небрежно ронял слова:

–Вхожу к бандюге. Он посмотрел и закрыл глаза. Даже храпит. Я говорю: «Хватит кемарить!» Ни в зуб ногой. Спит. «Подъем,– говорю,– мент пришел!» Открывает глаза: «Чего, говорит, легавый, выпендриваешься? Я раненый, имею право».– «Я тебе,– говорю,– покажу сейчас право, бандюга! Разевай шнифты, протокол составлять будем». Ладно, глаза раскрыл, смотрит. Я устраиваюсь, лист кладу, начинаю задавать вопросы. Он только смотрит. Я: «Имя, фамилия, где родился?» Он смотрит, гад ползучий, и – молчок. Напрасно бился, короче: сказал ему и что «вышка» его ждет, и что может облегчить свою вину чистосердечным признанием. Ноль внимания. Только смотрит, сволочь, разбойными своими глазами. Так и ушел. Выхожу, а высокое наше начальство стоит в коридоре и пытается что-то втолковать этой лишенке, что у него секретаршей работала,– Шевич. Навестить, понимаешь, пришла подругу. Клембовская, видишь, подруга ее, оказывается... Он ей хочет сказать, а она – фунт презрения, смотрит мимо. Клейн меня увидал, сразу исчез.

Климов, не отрываясь, смотрел на Селезнева. Тот обеспокоенно взглянул на него и отвел глаза. Косо усмехнулся:

–Чего смотришь, Климов? Плохо допрашивал?

Климов с трудом оторвал от него взгляд. Уставился на носки сапог. Да, права Таня, права, иногда стоит бить, а ты не можешь: все время помнишь, что вы служите одному делу... И тут он вспомнил слова Селезнева, и боль тонко прошила сердце. Так они разговаривали – Клейн и Таня? ... Надо было немедленно забыть об этом. Кот бродил на воле, а он, чем он, Климов, занимается – мелко, по-мещански ревнует своего начальника к своей девушке... Впрочем, она и не была его девушкой. Две вечеринки, один поцелуй, и тот от возбуждения, от паров портвейна... Климов стиснул зубы, сел и стал раскладывать на своем столе листы. Ему надо было записать допрос, или, скорее, разговор Клыча с Тюхой.

Плохо ты Губана допрашивал,– сказал Стас.

А что за Губан?– спросил Селезнев.

Тип этот... Его несколько человек уже опознали; Губан – из шайки Кота.

Так и думал,– усмехнулся Селезнев, медленно выпуская дым из ноздрей.– Они мне нарочно самый твердый орешек подсунули. Никак не простят выступления на ячейке.

Не знаю, сударь мой,– сказал Потапыч, жуя губами,– что вы такое изволили сказать на ячейке, но ни Клейн, ни Степан Спиридонович не таковы, чтобы осуществлять личную месть через служебные отношения.

Селезнев насмешливо покачал головой.

Да-да,– повторил Потапыч,– не способны. Я много всякого начальства видел на веку. Эти совсем иные. Оба революционеры-с. Вот.

Чья бы корова мычала,– сказал Селезнев,– ты, старик, о революции рассуждать не смей.

А кто ты такой, чтобы всем указывать, что сметь, что нет?– внезапно даже для себя ввязался Климов.

Селезнев удивленно скосил на него глаза. Распахнулась дверь, вошли Клейн и Клыч.

– Оперативка, товаричи.

Все расселись по местам. Клейн оглядел сидящих воспаленными глазами, остановил взгляд на Климове. Тот тоже смотрел на него, пытаясь узнать, что же успел он все-таки сказать Тане. Но что можно узнать по худому, замкнутому лицу такого человека, как Клейн! Они отвели друг от друга глаза.

– Товаричи!– сказал Клейн.– Итак, дело за нами. Благодаря сообчениям Тюхи и Клембовской много виясняется. Во-первых, шайка Кота действовала по разработанному плану. Клембовские были ограблены и убиты, потому что это заранее било намечено. У Клембовского золото, необходимое ему как дантисту, хранилось в сиденье зубоврачебного кресла. Найти его могли только люди, знавшие о месте его хранения. Виктория Клембовская не доверилась нам. Из-за этого и пострадала, питалась наладить слежку и месть преступникам собственными силами. Она бродила по притонам и кабакам, думая там услышать об убийцах. Но вместо этого лишь привлекла к себе их внимание. Тем не менее она знала, что путь к золоту мог указать бандитам только человек, близкий к их семье. Она вспомнила, что совсем недавно от отца ушла его медсестра, много лет помогавшая ему в работе. Дольго пришлось искать медсестру, потом Клембовская обнаружила ее. Та запиралась и все же призналась, что о золоте она говорила только одному человеку – своей квартирной хозяйке. Хозяйка торговала на ринке, ее иногда навещал рижий человек небольшого роста. Его медсестра несколько раз видела. Клембовская направилась к Кубриковой – так звали домохозяйку. Она вошла к той и наткнулась на труп. Сначала питалась принять ... э... как это... помочь. После возни поняла, что это есть труп. Вишла оттуда напуганная и растерянная, и в этот момент на нее било совершено покушение. Ми потеряли в том деле двух сотрудников. Но Губан в наших руках, а вторым бил, по всей видимости, Красавец, тот самий рыжий, что стреляль в наших людей, а потом питался ликвидировать Губана. Видимо, не хотель оставить его в наших руках. Таким образом, ми идем по следу Кота. Больше того, в руках у нас его сообчнйк. Он, правда, мольчит, но ми постараемся, чтобы он заговориль. Надо только придумать ход.

Не заговорит он,– сказал с места Селезнев.– Их, гадов этих, пытать бы с огнем, как в старые времена, тогда бы небось развязали языки.

Питать ми не можем, ми революционная страна, а заговорить он дольжен,– сказал Клейн,– Тюха тоже мольчаль, но Степан Спиридонович нашёль к нему ключ... Итак, начнем обдумивать операцию.

В дверь вскочил дежурный.

Товарищ начальник,– закричал он,– ломится к вам эта сумасшедшая баба, не могу ее удержать!

Кто такая?

Да эта, Шварциха! Кричит: немедленно подавай ей начальника!

Момент,– сказал Клейн,– Через несколько минут я буду у себя...

Но дверь, отброшенная сильным толчком, загремела пружиной, и грузная черноволосая женщина в платье с бесчисленными рюшами и оборками ворвалась в комнату.—Не медлите!– кричала она.– Прошу вас, не медлите! Его не оказалось! Вы слышите? Его не оказалось в поезде!

Момент, мадам,– сказал Клейн.– Говорите подробнее. Кого не оказалось в поезде?

Мужа! Он ехал в Москву. Он вез бриллианты! Его не оказалось в поезде!

Он ехаль один?

С ним был этот Митька Федуленко с пистолетом, но что он может сделать? Я ему говорила! О боже, боже, что ты такое делаешь со всеми нами? Спасите, гражданин начальник! Умоляю!

– Каким поездом ехали?– спросил Клейн и тут же кивнул Клычу:– Виясните все о поездах на Москву.

Клыч вышел.

Рассказивайте как можно пунктуально,– попросил Клейн.

Что же будет? Что будет?– Из глаз женщины по напудренным щекам, оставляя на них тоненькие стежки, катились слезы.– Он получил заказ – оправил два алмаза и решил сам везти заказчикам. Заказчики из Москвы – Кулиши, торговый дом «Кулиш и сыновья». Я просила его: пусть сами приедут, но разве его удержать? Муж никому не мог доверить такое дело. Сам повез, старый идиот. Взял с собой Федуленко с пистолетом. Вы знаете Федуленко?

Я не знаю Федуленко,– прервал ее Клейн,– продолжайте.

Поезд приходит в два. Я просила его позвонить мне из Москвы, что приехал. У меня сердце беспокоилось.– Женщина опять затряслась и заплакала навзрыд.– Два часа, он не звонит. Я позвонила Кулишам. Мне говорят, что его встречали, но его нет, а проводник поезда говорит, что он их давно не видел. После посадки внес им чай, а потом видел Федуленко в коридоре. А потом уже через час никого не видел. Гражданин нача-альник!– закричала женщина, хватаясь за рукав клейновского френча.– Спасите его! Я отблагодарю! Спасите его!

– Ильин,– сказал Клейн,– отведите даму к врачу. Гражданка,– он мягко снял с рукава ее руку,– я обечаю вам, что ми сделаем все, что можем.

Стас смущенно взял женщину под руку и потянул к выходу. Она, что-то бормоча, покорно побрела за ним. Еще входя, она была просто пожилой женщиной, уходила уже больной полубезумной старухой.

–Селезнев, позовите Клича,– распорядился Клейн и подошел к телефону. Он вызвал телефонистку, заказал ей дорожно-транспортный отдел милиции Южной дороги и сел у телефона ждать.

Вошел Клыч.

–Неприятное дело, Оскар Францевич,– сказал он.– Проводника надо допросить. Пусть это москвичи сделают и нам сразу сообщат. Над нами Кот висит, а тут еще это.—С Москвой я буду говорить,– задумчиво сказал Клейн,– но дело это наше, его с себя... как это? ... не скинешь. Думаю так: придется бросить на него вас. Всю бригаду.

А Кот?– спросил Клыч.

Я так думаю,– как всегда аккуратно выговаривая окончания русских слов, пояснил Клейн.– Кот, он теперь затаилься. Ми много про него узнали. Не узнали лишь самого главного – места, где он прячется.

Про Решетовку-то забыли?

Решетовка – да. Но там действовать надо осторожно. Пошлем вначале людей. В селе заметен каждый новый человек. Лючче так. В Решетовку пойдет один наш. Ви срочно едете на железний дорога, выясните все про дело Шварца. Это особо тяжкое Преступление. Кота мы будем обкладивать, будем трясти Губана, а новое убийство надо раскрывать по свежим следам. Впрочем, пока не убийство – исчезли два человека. Придется и это вам взять на себя, уважаемый Степан Спиридонович...– Он опустил голову в ладони, секунду сидел так, глухо сказал:– Помните, как он просил об охране? ...

Зазвонил телефон.

Клейн вскочил и схватил трубку. Он долго говорил с транспортным отделом милиции. Договорились, что Москва создаст оперативную группу, а Клыч со своими людьми идет им навстречу до пограничной между губерниями станции; на двух промежуточных пунктах, в Клебани и Товаркове, они по телеграфу свяжутся с москвичами, сообщат друг другу о результатах. Проводник говорит, что не видел двух пассажиров спального купе уже после Андреевского, то есть отъехав всего пятьдесят километров от города. После Серпухова он заглядывал в купе, там уже никого не было. Не было и чемоданов. Но ему в голову не пришло ничего страшного, он счел, что пассажиры перешли к соседям перекинуться в пульку или покер. Многие пассажиры в спальных вагонах так и проводят большую часть пути. По мнению его, человек, сопровождавший старика, невысокий плотный мужчина в летнем пальто и котелке, вел себя беспокойно. Долго маячил в коридоре. Клейн договорился о связи и простился с москвичами.

–Все,– сказал он, устало глядя на Клыча.– Начинайте, Степан Спиридонович. Пошарьте по станциям. Они маленькие. Там много глаз. Часто каждый приезжий бивает ими примечен. Мне звоните со всех пунктов. Кто от вас останется в бригаде?

–Селезнев,– сказал Клыч, приглаживая усы.– Смотри, браток,– повернулся он к Селезневу,– от твоих указаний теперь вся история с Котом зависит.

Селезнев усмехнулся, ничего не ответил. Вбежал По-тапыч, со штативами под мышкой, с неизменным своим чемоданчиком.

Меня берете?

Без тебя как без рук,– сказал Клыч.– Разрешите Потапыча с нами, Оскар Францевич.

Разрешаю.– Клейн пожал всем руки и вышел.

Ильин, Климов, Потапыч,– сказал, подтягиваясь и застегивая тужурку, Клыч,– полчаса на подготовку, сбор на вокзале, у транспортного отдела милиции. Я тут пока еще кое-что у старушки выясню. Ты, Климов, по приезде на вокзал возьми расписание, по которому шел поезд, выясни все места остановок. Ильин, позвони в магазин Шварца, потолкуй о Федуленко. А лучше съезди туда сам. Даю тебе на это пятнадцать минут сверх положенных. Все.

Глава VIII

Путейский рабочий орудовал рычагами, и дрезина ходко бежала по рельсам. С обеих сторон вдоль насыпи густо стояли сосны. Места были глухие. Темная тяжелая зелень бора изредка перебивалась косяками молодых берез, когда запах хвои уступал свежему запаху вешней, молодой еще листвы и птицы с майской страстностью запевали над полотном дороги. Черные подгнившие шпалы скрипели. Проржавленные рельсы гудели под колесами дрезины. Изредка пролетали будки путевых обходчиков, и опять шли леса. На редких переездах перед закрытыми шлагбаумами стояли впритык друг к другу телеги. Лошади, поднимая морды, ржали в небесную синеву. Возницы в домотканых пиджаках, поднося ладони к глазам, долго глазели вслед пролетевшей дрезине.

–Начнем от Андреевского,– сказал Клыч, пытаясь закурить на ветру бешеной езды.– И пойдем обратно, к городу. Климов, твое дело только смотреть. Местность, подозрительное поведение, личности... Ильин, ты расспрашиваешь. Сначала путейцев, потом всех, кто там будет по дороге встречаться... Не видали ли_; не слыхали ли... Тут, черт его раздери, братишки, как бы не спугнуть. Может, он где на станции и прячется.

Вы Федуленко подозреваете?– спросил Стае– Анкета у него такая. Кончил перед войной гимназию, из чиновничьей семьи. Потом юнкерское училище, два года фронта. В гражданской войне принимал участие на нашей стороне. Работал в нродарме Восточного фронта.

Ин-тен-данты!– хмыкнул Клыч.– Хотя, конечно, разные бывали.

С двадцатого года безработный. В двадцать втором стал работать у Шварца старшим продавцом. Пьет умеренно. В карты не играет, в воровстве замечен не был, отношения с хозяином хорошие. Состоял в профсоюзе. Человек молчаливый, скрытный, но суетливый. Всегда много ходит, толчется на месте, как будто у него на душе беспокойно. В общем, тип неопределенный. Никто о нем ничего точного не знает. Я позвонил Селезневу, попросил к Федуленко на квартиру направить ребят, пусть потолкуют с хозяйкой. Жил, кстати, один. Семья была когда-то, но исчезла.

Путеец за рычагами, обернувшись, что-то крикнул. Ветер отнес слова. Клыч шагнул к нему, держась за поручни, выслушав, кивнул.

–Уже Клебань, потом Пахомово, за ним Андреевское. Обдумывай, ребята, как будем работать. Ничего не понятно: когда исчезли, как исчезли... Может, они и правда, где в другом вагоне сидели после Андреевского, все может быть.

А не мог Шварц сам сбежать?– спросил Стас, подняв к начальнику синеглазое задумчивое лицо.

Что он, граф Толстой, этот Шварц?– хмыкнул Клыч.– С чего ему бежать? Семью любил, детей, зарабатывал им на приданое... Нет, ежели и сбежал, то не по своей воле.

Опять за соснами замелькали дома.

–Пахомово,– сказал Клыч.– Скоро и Андреевское.

В Андреевском на станции было пусто, запасные пути поросли травой. У водокачки, привязанный к ее основанию веревкой, пялил на приезжих веселые глаза бычок. У входа на станцию сидел инвалид, отгоняя мух. Картуз его с несколькими медяками лежал на обрубках ног.

На другой стороне путей у развешанного белья звонкими свежими голосами ругались две бабы.

–Я к начальнику,– сказал Клыч, спрыгивая с дрезины.– Ильин, поспрошай публику. А ты, Климов, секи!

Стас подошел к инвалиду. Тот пьяно дремал, изредка клюя носом и вздрагивая.—Отец,– сказал Стас,– ты давно тут прохлаждаешься?

С пятнадцатого года,– уставился на него продымленными алкоголем глазами безногий.– Как из госпиталя явился после Стрыпа, так досе тут и прохлаждаюсь. Подай «лимончик», служивый!

Какой я тебе служивый?– сказал Стас. – Я у тебя вот о чем: ты с утра тут сидишь?

Глаза у инвалида приняли осмысленное выражение, он смигнул и хитро прищурился.

Видал, видал,– сказал он,– подай «лимончик», все как есть сообчу.

Да откуда у меня «лимоны», отец?– сказал Стас, оглядывая станцию.– А о чем это ты мне сказать собирался?

Это я-то собирался?– опять прикрыл оба глаза безногий.– Может, кто другой, обознался ты, парень.

Как знаешь,– сказал Стас, отходя. Слова инвалида его заинтересовали, но ясно было, что чем больше будешь любопытствовать, тем меньше услышишь.

Эй,– позвал безногий. Его снедало одиночество и желание пообщаться.– Вали обратно, скажу.

Стас подошел.

–О чем это?

Инвалид усмехнулся и погрозил ему корявым пальцем.

Кому мозги крутишь, милок? Аи я не знаю? Ты из-за Феньки сюды явился?

Какой Феньки?– засмеялся Стас, подмигивая подошедшему Климову.

–Ка-а-кой?– укоризненно затряс головой безногий.– Дурак ты, парнишка! Я ж тут про всех знаю. Вы к ей из Клебани, а она с начальником станции в лесочке плироду изучает.

Вот оно как!– сказал Климов.

А ты думал!– подскочил безногий.– Я ее, стерву, насквозь вижу! Она вишь замуж задумала! У нас-то в Андреевском про ейную биохрафию все знают, вот она вам, сторонним, дыму напущает. Знаем! Все знаем!

Дед, ты был, когда тут московский курьерский проходил?– спросил Стас.

Кульерский!– с презрением плюнул перед собой старик.– Кульерские раньше были, а энтот как муха по стеклу ползет. Раньше, почитай, сотнягу, а то и больше – и на николаевки бабы зарабатывали – огурчики али там пирожки домашние к звонку приволокут, а тут три калеки выглянули, «лимоном» только погрозились.

Сходил тут кто-нибудь?– спросил Стас.

Здесь?– инвалид закатился так, что слезы выступили на бурых веках.– Тута отродясь один Коля-дурачок сходит. В Серпухов на богомолье ездит, а сходит – каждый раз станцию путает.

Из дверей вокзального строеньица вышел Клыч, поманил Стаса рукой.

Здесь никто не сходил,– сказал Клыч.– И никто на станции из посторонних вообще не обьявлялся. Что у вас?

То же самое,– сказал Стас.

В Пахомово,– скомандовал Клыч и вспрыгнул на дрезину.

Но в Пахомове тоже никто не сходил. Дело шло к семи вечера. Начинало смеркаться. Клыч высчитывал.

–Если поезд был здесь часов в одиннадцать утра, то у нас еще есть время,– кричал он на ухо Климову. Тот, держась за железные перила дрезины, только кивал в ответ.

Выпрыгнули навстречу первые полисадники Клебани. У длинного вокзального барака путеец затормозил. Клыч кинулся внутрь. Стас пошел болтать с двумя парнями с роскошными чубами из-под низко надвинутых картузов, лениво лузгавшими семечки на травянистом пригорке за путями. С одной стороны железной дороги изрытыми выбоинами улиц и кособокими домишками начиналась Клебань, с другой шел лес, разрезанный на двое проселком. В старых лужах, поросших зеленой осокой, валялись свиньи, лаяли вдалеке собаки. Потапыч курил трубку и посматривал с дрезины на Климова, тот бродил между рельсами, оглядывая потрескавшиеся шпалы, думая о том, как хлипка эта связь между городами. Как эти шпалы еще держат рельсы, как эти стертые до половины железяки еще несут составы?

В выбоине перед насыпью был четко врублен след колеса и видны свежие отпечатки копыт. «Прямо по путям кто-то шпарил,– думал Климов,– как будто нет переезда! Долго еще изживать в народе эту расхлябанность, нежелание и отрицание любого порядка... Но откуда же он ехал, этот возчик?! Пьяный был, что ли?» Климов примерился по направлению колес, перешел рельсы и вышел к поселковой стороне. Здесь отпечатков колес не было. Правда, земля тут шла суше. Хотя почему суше – вот они, лужи, через них никак не проедешь, след останется. Значит, кто-то подъезжал чуть ли не к самым путям, потом повернул обратно? Он опять перешел пути, дошагал до первых деревьев. У съезда на проселок по краям лужи четко просматривался двойной след колес. Колеса были не тележные, а дутые шины. Экипаж? Наверное, кто-то из сельских богатеев. Он услышал свое имя. Стае бежал к двери вокзального барака, махал ему рукой. Потапыч осторожно спускался с дрезины. Путеец, до этого дремавший, проснулся и с интересом следил за происходящим. Из вокзального здания вышел Клыч с высоким человеком в путейской форме. Климов, охваченный предчувствиями, кинулся через рельсы.

–Сходило три человека,– на ходу шепнул Стас. – Один в летнем пальто. Похож на Федуленко.

Они ходко шли за Клычом и железнодорожником, сзади торопился Потапыч. Свое оборудование он оставил в дрезине и все время оглядывался.—Иван Фомич!– густо басил худой железнодорожник.– Мельник. Я его как облупленного знаю.