Текст книги "Король русской рифмы"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Пикуль Валентин
Король русской рифмы

Пикуль Валентин

Король русской рифмы

В юности я уделял большое внимание словосочетаниям. А соотношение звуков, особенно рифмование их, вызывало обостренный интерес. Меня приводила в восторг словесная музыка: "на камне – века мне", "зеркало исковеркала". Я ходил тогда в широченных клешах матроса, в белых парусиновых баретках, которые хитроумно чернил ваксой. Раз в неделю я бывал в объединении молодых литераторов, которым руководил старейший ленинградский поэт Всеволод Рождественский (ныне покойный), человек большой культуры и добряк по натуре. Однажды он потряс мой слух, упомянув несколько строчек:

Область рифм – моя стихия,

И легко пишу стихи я.

Даже к финским скалам бурым

Обращаюсь с каламбуром.

Тогда я жил под большим впечатлением Блока и Маяковского, Георгия Иванова и Николая Агнивцева. Но эти "каламбуры" заставили меня вздрогнуть от неожиданности. Помню, был осенний вечер в городе, шел дождь, мне было скучно, мои баретки промокли, а на площади перед Московским вокзалом я случайно повстречал своего учителя – Рождественского.

– Проводите меня, Валя, – сказал он мне.

Мы тронулись по Невскому, и Всеволод Александрович взмахнул тростью, указывая вдаль, где едва виднелся шпиц Адмиралтейской иглы.

– Валя, – спросил он меня, – известно ли вам, что вот от этого места и до самого Адмиралтейства поэт Дмитрий Дмитриевич Минаев на пари соглашался идти, разговаривая о чем угодно только стихами?

Я, кажется, впервые в жизни услышал имя Минаева.

– Стыдно, Валя, не знать короля русской рифмы.

Конечно, стыдно! Но я тогда не знал многого. Минаев меня увлек, и я по сей день не перестаю удивляться бесподобной виртуозности его замечательных версификаций:

Семьей забыта и заброшена,

За ленту скромную, за брошь она.

Ты грустно восклицаешь: "Та ли я?!

В сто сантиметров моя талия".

Действительно, такому стану

Похвал я воздавать не стану.

Стихотворчество, живое и образное, всегда было авторитетно в нашей стране, благо сам обильный, красочный русский язык давал немало возможностей для поэтической выразительности. Чудаков и графоманов в этом деле тоже было, конечно, немало! Мне сейчас вдруг вспомнилось, что до революции на Путиловском заводе служил тишайший конторщик, который не умел говорить прозою. Он даже бухгалтерские накладные составлял в виршах. И вот как это у него получалось:

Стержень стальной для руля кормового2 шт.

Румпель железный в корму1 шт.

Болт не стальной, а железа простого30 шт.

Гайка и шайбы к нему25 шт.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Давным-давно на пароходе, плывущем в лунную ночь по Волге, один начитанный провинциал познакомился с молодым пассажиром, в разговоре с которым нечаянно выяснилось, что он в Петербурге – литератором:

– Так, пописываю кое-где. Нужда, знаете, заставляет.

Провинциал оказался большим почитателем поэзии:

– Сейчас если кто и есть из поэтов, так Некрасов, Курочкин да Минаев, остальные же, от греха подальше, под псевдонимами прячутся. Правда, неплохо "Темный Человек" пишет.

– "Темный Человек" – это я, – представился попутчик.

– Да? Крайне рад. А есть еще "Майор Бурбонов".

– Это тоже я!

– Хм. А еще вот остро сочиняет "Общий друг".

– Как не знать! Это опять-таки я пишу.

"Образованный" провинциал возмутился:

– Я вам так скажу, господин хороший: врать, конечно, всем можно. Но нельзя же быть таким наглым Хлестаковым.

Дмитрий Минаев плыл на родину – в тишайший Симбирск, и он никого не обманывал: все эти псевдонимы принадлежали ему. Утром пароход причалил к родному городу. Прямо к набережной спускались ароматные кущи славных симбирских садов – с цветами, пчелами, фруктами. А вот и классическая гимназия, в которой поэт безуспешно боролся с латынью.

Минаев начинал жизнь мелким чиновником, сначала в Симбирске, затем в Петербурге, где и получил чин за. хороший почерк: при отсутствии пишущих машинок каллиграфия в те времена оценивалась высоко. Юношу тянуло к поэзии, он присматривался к тому, что пишут другие поэты.

– Всюду глагольные рифмы! – возмущался он. – Бить – пить, стоять лежать, петь – хотеть, сказала – отвечала. Эдак без особого труда можно вытягивать поэму длинною в версту.

Своему влюбленному приятелю Минаев советовал:

Не ходи, как все разини,

Без подарка ты к Розине,

Но, ей делая визиты,

Каждый раз букет вези ты.

А своей милой прелестнице он шептал на ушко:

Я, встречаясь с Изабеллою,

Нежным взглядом дорожу

Как наградой и, за белую

Ручку взяв ее, дрожу.

С нею я дошел до сада,

И прошла моя досада,

А теперь я весь алею,

Вспомнив темную аллею.

Однако не станем думать о Минаеве как о талантливом рифмоплете-зубоскале. Если отец его, тоже поэт, привлекался по делу петрашевцев, то Дмитрий Дмитриевич сидел в крепости по делу Каракозова, стрелявшего в Александра II. Историки обычно называют его демократом, а иногда пишут более конкретно: революционный демократ. Минаев примыкал к редакции "Современника" – передового журнала России. Максим Горький относил Минаева к "компании самых резких и демократически настроенных людей того времени". Четырнадцать лет жизни поэт отдал сатирическому журналу "Искры", где его рифма заострилась, как кончик осиного жала, сделавшись опасным оружием в борьбе с бюрократией, казнокрадами, взяточниками и просто мерзавцами. Н. К. Крупская писала, что в семье Ульяновых очень увлекались "искровцами", в том числе и Минаевым, а молодой В. И. Ленин многие стихи помнил наизусть.

Да и как не запомнить? Как ими не восхититься?

Вот одно из них, с безобидным названием "Кумушки". Автор вроде бы уговаривает куму Кондратьевну прогнать мужа, который житья не дает ей, бедной, но в подоплеке обыденных слов Минаев затаил мощную политическую сатиру:

Сладко ли, не сладко ли

Все: по шее ль бьют,

Лупят под лопатку ли.

Так не плачь кума,

Позабудь, Кондратьевна:

Нужно из ума

Гнать, и гнать, и гнать его.

Казалось бы, что тут такого? А прочтите стихи с выражением, и получится, что бедняка "лупят подло Паткули" (а Паткуль – обер-полицмейстер Петербурга), что надо "гнать и гнать Игнатьева" (а Игнатьев генерал-губернатор столицы).

Минаев безжалостно разоблачал крепостников, доставалось от него и Фету, с его замашками старорежимного помещика. Минаев писал в пародиях:

Я пришел к тебе с приветом

Рассказать, что солнце встало,

Что Семен работник с Фетом

Не поладил, как бывало.

Шепот, робкое дыханье,

трели соловья,

Лошадей крестьянских ржанье,

под окном свинья.

В дымных тучках пурпур розы,

в людях страха нет,

И глотает злобы слезы

крепостник-поэт.

Третье отделение находилось на Фонтанке, возле Цепного моста, и Минаев не боялся разоблачать его тайны:

У Цепного моста видел я потеху

Черт, держась за пузо, подыхал от смеху:

"Батюшки, нет мочи, умираю, право,

В Третьем Отделении изучают право.

Право? На бесправье? Эдак скоро, братцы,

Мне за богословие надо приниматься.

Минаев выпускал сатирический журнал "Гудок", заглавную виньетку к которому придумал сам. Над толпою стоял человек, размахивая знаменем, на котором начертано: "Уничтожение крепостного права". Цензура проморгала. Только на шестом номере заметили, что лицо знаменосца – это лицо Герцена! "Гудок" закрыли.

Творческая плодовитость Минаева была необычайна, а стихи его брали нарасхват. "Он обладал не только даром

...

конец ознакомительного фрагмента