Текст книги "Флаг (Рассказы)"

Автор книги: Валентин Катаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Валентин Катаев
ФЛАГ
Рассказы

ФЛАГ

Несколько шиферных крыш виднелось в глубине острова. Над ними подымался узкий треугольник кирхи с чёрным прямым крестом, врезанным в пасмурное небо.

Безлюдным казался каменистый берег. Море на сотни миль вокруг казалось пустынным. Но это не было так.

Иногда далеко в море показывался слабый силуэт военного корабля или транспорта. И в ту же минуту бесшумно и легко, как во сне, как в сказке, отходила в сторону одна из гранитных глыб, открывая пещеру. Снизу в пещеру плавно подымались три дальнобойных орудия. Они подымались выше уровня моря, выдвигались вперёд и останавливались. Три ствола чудовищной длины сами собой поворачивались, следуя за неприятельским кораблём, как за магнитом. На толстых стальных срезах, в концентрических желобках блестело тугое зелёное масло.

В казематах, выдолбленных глубоко в скале, помешались небольшой гарнизон форта и всё его хозяйство. В тесной нише, отделённой от кубрика фанерной перегородкой, жили начальник форта и комиссар. Они сидели на койках, вделанных в стену. Их разделял столик. На столике горела электрическая лампочка. Она отражалась беглыми молниями в диске вентилятора. Сухой ветер шевелил ведомости. Карандашик катался по карте, разбитой на квадраты. Это была карта моря. Только что командиру доложили, что в квадрате номер восемь замечен вражеский эсминец. Командир кивнул головой.

Простыни слепящего оранжевого огня вылетали из орудий. Три залпа подряд потрясли воду и камень. Воздух туго ударил в уши. С шумом чугунного шара, пущенного по мрамору, снаряды уходили один за другим вдаль. А через несколько минут обратное эхо принесло по воде весть о том, что они разорвались.

Командир и комиссар молча смотрели друг на друга. Всё было понято без слов: остров со всех сторон обложен; коммуникации порваны; больше месяца горсточка храбрецов защищает осаждённый форт от беспрерывных атак с моря и воздуха; бомбы с яростным постоянством бьют в скалы; торпедные катера и десантные шлюпки шныряют вокруг; враг хочет взять остров штурмом, но гранитные скалы стоят непоколебимо; тогда враг отступает далеко в море; собравшись с силами и перестроившись, он снова бросается на штурм; он ищет слабого места и не находит его.

Но время шло.

Боеприпасов и продовольствия становилось всё меньше. Погреба пустели. Часами командир и комиссар просиживали над ведомостями. Они комбинировали, сокращали. Они пытались оттянуть страшную минуту. Но развязка приближалась. И вот она наступила.

– Ну? – сказал, наконец, комиссар.

– Вот тебе и ну, – сказал командир. – Всё.

– Тогда пиши.

Командир, не торопясь, открыл вахтенный журнал, посмотрел на часы и записал аккуратным почерком: «Сегодня с утра вели огонь из всех орудий. В 17 часов 45 минут произведён последний залп. Снарядов больше нет. Запас продовольствия на одни сутки».

Он закрыл журнал – эту толстую бухгалтерскую книгу, прошнурованную и скреплённую сургучной печатью, – подержал его некоторое время на ладони, как бы определяя его вес, и положил на полку.

– Такие-то дела, комиссар, – сказал он без улыбки.

В дверь постучала.

– Войдите.

Дежурный в глянцевитом плаще, с которого текла вода, вошёл в комнату. Он положил на стол небольшой алюминиевый цилиндрик.

– Вымпел?

– Точно.

– Кем сброшен?

– Немецким истребителем.

Командир отвинтил крышку, засунул в цилиндр два пальца и вытащил бумагу, свёрнутую трубкой. Он прочитал её и нахмурился. На пергаментном листке крупным, очень разборчивым почерком, синими ализариновыми чернилами было написано следующее:

«Господин коммандантий совецки форт и батареи. Вы есть окружении зовсех старон. Вы не имеете больше боевых припаси и продукты. Во избегания напрасни кровопролити предлагаю Вам капитулирование. Узловия: весь гарнизон форта зовместно коммандантий и командиры оставляют батари форта полный сохранность и порядок без оружия идут на площадь возле кирха – там сдаваться. Ровно 6.00 часов по среднеевропейски время на вершина кирка должен есть быть иметь выставить бели флаг. За это я обещаю вам подарить жизнь. Противни случай смерть. Здавайтесь.

Командир немецки десант контр-адмирал фон Эвершарп».

Командир протянул условия капитуляции комиссару. Комиссар прочёл и сказал дежурному:

– Хорошо. Идите.

Дежурный вышел.

– Они хотят видеть флаг на кирхе, – сказал командир задумчиво, когда дежурный вышел.

– Да, – сказал комиссар.

– Они его увидят, – сказал командир, надевая шинель. – Большой флаг на кирхе. Как ты думаешь, комиссар, они заметят его? Надо, чтоб они его непременно заметили. Надо, чтоб он был как можно больше. Мы успеем?

– У нас есть время, – сказал комиссар, отыскивая фуражку. – Впереди – ночь. Мы не опоздаем. Мы успеем его сшить. Ребята поработают. Он будет громадный. За это я тебе ручаюсь.

Они обнялись и поцеловались в губы, командир и комиссар. Они целовались крепко, по-мужски, чувствуя на губах грубый вкус обветренной горькой кожи. Они поцеловались первый раз в жизни. Они торопились. Они знали, что времени для этого больше никогда не будет.

Комиссар вошёл в кубрик и приподнял с тумбочки бюст Ленина. Он вытащил из-под него плюшевую малиновую салфетку. Затем он встал на табурет и снял со стены кумачёвую полосу с лозунгом.

Всю ночь гарнизон форта шил флаг, громадный флаг, который едва помещался на полу кубрика. Его шили большими матросскими иголками и суровыми матросскими нитками из кусков самой разнообразной материи, из всего, что нашлось подходящего в матросских сундучках.

Незадолго до рассвета флаг был готов.

Тогда моряки в последний раз побрились, надели чистые рубахи и один за другим, с автоматами на шее и карманами, набитыми патронами, стали выходить по трапу наверх.

На рассвете в каюту фон Эвершарпа постучался вахтенный начальник. Фон Эвершарп не спал. Он лежал одетый на койке. Он подошёл к туалетному столу, посмотрел на себя в зеркало, вытер мешки под глазами одеколоном. Лишь после этого он разрешил вахтенному начальнику войти. Вахтенный начальник был взволнован. Он с трудом сдерживал дыханье, поднимая для приветствия руку.

– Флаг на кирхе? – отрывисто спросил фон Эвершарп, играя витой, слоновой кости рукояткой кинжала.

– Так точно. Они сдаются.

– Хорошо, – сказал фон Эвершарп. – Вы принесли мне превосходную весть. Отлично. Свистать всех наверх.

Через минуту он стоял, расставив ноги, на боевой рубке. Только что рассвело. Это был тёмный, ветреный рассвет поздней осени. В бинокль фон Эвершарп увидел на горизонте маленький гранитный остров. Он лежал среди серого, некрасивого моря. Угловатые волны с диким однообразием повторяли форму прибрежных скал. Море казалось высеченным из гранита.

Над силуэтом рыбачьего посёлка подымался узкий треугольник кирхи с чёрным прямым крестом, врезанным в пасмурное небо. Большой флаг развевался на шпиле. В утренних сумерках он был совсем тёмный, почти чёрный.

– Бедняги, – сказал фон Эвершарп, – им, вероятно, пришлось отдать все свои простыни, чтобы сшить такой большой белый флаг. Ничего не поделаешь. Капитуляция имеет свои неудобства.

Он отдал приказ.

Флотилия десантных шлюпок и торпедных катеров направилась к острову. Остров вырастал, приближался. Теперь уже простым глазом можно было рассмотреть кучку моряков, стоявших на площади возле кирхи.

В этот миг показалось малиновое солнце. Оно повисло между небом и водой, верхним краем уйдя в длинную дымчатую тучу, а нижним касаясь зубчатого моря. Угрюмый свет озарил остров. Флаг на кирхе стал красным, как раскалённое железо.

– Черт возьми, это красиво, – сказал фон Эвершарп, – солнце выкрасило белый флаг в красный цвет. Но сейчас мы опять заставим его побледнеть.

Ветер гнал крупную зыбь. Волны били в скалы.

Отражая удары, скалы звенели, как бронза. Тонкий звон дрожал в воздухе, насыщенном водяной пылью. Вода булькала, стеклянно журчала и шипела. И вдруг со всего маху ударившись в незримую преграду, с пушечным выстрелом вылетала обратно, взрываясь целым гейзером кипящей розовой пыли.

Десантные шлюпки выбросились на берег. По грудь в пенистой воде, держа над головой автоматы, прыгая по валунам, скользя и падая и снова подымаясь, бежали немцы к форту. Вот они уже на скале. Вот они уже спускаются в открытые люки батарей.

Фон Эвершарп стоял, вцепившись пальцами в поручни боевой рубки. Он не отрывал глаз от берега. Он был восхищён зрелищем штурма. Его лицо подёргивали судороги.

– Вперёд, мальчики, вперёд!

И вдруг подземный взрыв чудовищной силы потряс остров. Из люков полетели вверх окровавленные клочья одежды и человеческого тела. Скалы наползали одна на другую, раскалывались. Их корёжило, поднимало на поверхность из глубины, из недр острова и с поверхности спихивало в открывшиеся провалы, где грудами обожжённого металла лежали механизмы взорванных орудий.

Морщина землетрясения прошла по острову.

– Они взрывают батареи! – крикнул фон Эвершарп. – Они нарушили условия капитуляции.

В эту минуту солнце медленно вошло в тучу.

Туча поглотила его. Красный свет, мрачно озарявший остров и море, померк. Всё вокруг стало монотонного, гранитного цвета. Всё – кроме флага на кирхе. Фон Эвершарп подумал, что он сходит с ума. Вопреки всем законам физики, громадный флаг на кирхе продолжал оставаться красным. На сером фоне пейзажа его цвет стал ещё интенсивней. Он резал глаза. Тогда фон Эвершарп забыл, с кем он воюет. Это не был оптический обман. Не солнце обмануло фон Эвершарпа. Он обманул сам себя.

Эскадрильи бомбардировщиков, штурмовиков, истребители поднялись в воздух. Торпедные катера, эсминцы и десантные шлюпки со всех сторон ринулись на остров. По мокрым скалам карабкались новые цепи десантников. Парашютисты падали на крыши рыбачьего посёлка, как тюльпаны. Взрывы рвали воздух в клочья.

И посреди этого ада, окопавшись под контрфорсами кирхи, тридцать советских моряков выставили свои автоматы и пулемёты на все четыре стороны света – на юг, на восток, на север и на запад. Никто из них в этот страшный, последний час не думал о жизни. Вопрос о жизни был решён. Они знали, что умрут. Но, умирая, они хотели уничтожить как можно больше врагов. В этом состояла боевая задача. И они выполняли её до конца.

Но силы были слишком неравны.

Осыпаемые осколками кирпича и штукатурки, выбитыми разрывными пулями из стен кирхи, с лицами, чёрными от копоти, залитыми потом и кровью, затыкая раны ватой, вырванной из подкладки бушлатов, тридцать советских моряков падали один за другим, продолжая стрелять до последнего вздоха.

Над ними развевался громадный красный флаг, сшитый большими матросскими иголками и суровыми матросскими нитками из кусков самой разнообразной материи, из всего, что нашлось подходящего в матросских сундучках.

Над ними развевался громадный красный флаг…

Он был сшит из заветных шёлковых платочков, из красных косынок, шерстяных малиновых шарфов, розовых кисетов, из пунцовых одеял, маек. Алый коленкоровый переплёт первого тома истории гражданской войны и два портрета – Ленина и Сталина, вышитых гладью на вишнёвом атласе, – подарок куйбышевских девушек – были вшиты в эту огненную мозаику.

На головокружительной высоте, среди движущихся туч он развевался, струился, горел, как будто незримый великан-знаменосец стремительно нёс его сквозь дым сраженья, вперёд, к победе.

1942 г.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

I

Летом московский пионер Петя Бачей вместе с отцом приехал на каникулы в Одессу. Началась война. Отца Пети мобилизовали в армию, а Петю эвакуировали на теплоходе.

Над городом и особенно над портом висели чёрные, серые облака взрывов. В небе тревожно бегали звёздочки зениток. Воспалённое зарево пожаров и выстрелов светилось по ночам на зубчатых краях туч. Оно вздрагивало, растягивалось, сжималось, опять растягивалось, обрывалось, мерцало.

Ворчливый гул раскатывался по морю. Эхо подхватывало его и тяжело катило вдоль обрывов, наполняя гулом самые отдалённые пещеры берега.

В порту грузились транспортёры, принимая женщин и детей, раненых, пленных, отступающие войска.

Во мгле ночного моря шли затемнённые суда. На них налетали вражеские бомбардировщики. Корабли отбивались. В чёрной воде отражались багровые языки пламени.

Теплоход, на котором был Петя, при выходе из Одессы подвергся воздушному нападению. Взрывной волной Петю выбросило за борт.

Его подобрали на берегу рыбачки – Матрёна Терентьевна Перепелицкая и её дочь Валентина. Они отнесли мальчика в свою рыбачью хибарку, выходили его и оставили у себя.

Муж Матрёны Терентьевны вместе с двумя старшими сыновьями в первые же дни войны ушёл – на фронт, и Матрёна Терентьевна осталась за него председателем правления рыболовецкой артели «Буревестник».

С каждым днём рыбачий посёлок пустел.

Большинство рыбаков тоже ушло в армию. Остались только старики и дети. Но скоро и они разошлись кто куда – одни в город к родственникам; другие на шаландах отправились вдоль берега, рассчитывая добраться до Очакова, до Николаева или же до Евпатории; третьи подались в окрестные деревни и хутора в надежде, что их примут к себе добрые люди.

Но Матрёна Терентьевна с дочкой осталась на месте. На её руках находилось артельное имущество, представляющее большую ценность: три невода, из которых два были совсем новые, дорогие, незадолго до войны привезённые Перепелицким с Волги, из города Горького; несколько превосходных шаланд, множество перемётов, большие запасы соли, кадки, паруса, снасти, наконец, вся артельная денежная отчётность, платёжные ведомости, чековая книжка и наличные деньги артели.

Нельзя было бросить это имущество на произвол судьбы.

Матрёна Терентьевна никак не могла освоиться с мыслью, что скоро сюда придут немцы. Часто она уходила в степь, на Николаевскую дорогу, и дожидалась какой-нибудь воинской части. Она появлялась почти на линии огня, где каждый неизвестный человек мог показаться шпионом, но Матрёна Терентьевна ни в ком не вызывала подозрения: слишком взволнованным, слишком простым и честным было её лицо с испуганными глазами и сухими, горькими морщинами вокруг маленького, сжатого рта.

Она расспрашивала военных о положении армии, советовалась с ними о делах своей рыбачьей артели и с надеждой смотрела в их лица, ожидая ответа.

И всегда ответ был один и тот же:

– Не сдадим.

И с новой надеждой Матрёна Терентьевна возвращалась домой. Ей так хотелось верить!

Но однажды, когда она по своему обыкновению вышла на дорогу, её поразила перемена, которая произошла вокруг. Сначала она не поняла, – что же изменилось? Всё как будто осталось по-прежнему.

И вместе с тем было что-то угрожающе-мрачное не только в складках ещё больше почерневшей степи, не только в быстрых, водянистых тучах, которые – гряда за грядой – шли с моря, почти касаясь рыжих бунчуков неубранной кукурузы, – было что-то угрожающе-мрачное в самом воздухе.

Матрёна Терентьевна осмотрелась и поняла: вокруг, насколько хватал глаз, до самого горизонта, не было заметно ни одной живой души. И как бы подчёркивая это зловещее, неестественное безлюдье, эту подавляющую тишину, посредине дороги стояла ножная швейная машина с большой буквой «3» на чугунной подставке – «Зингер» – и возле неё лопнувший мешок овса, над которым прыгали и молчаливо взлетали тяжёлые вороны, чёрные, с иссиня-металлическим отливом.

Она сделала несколько шагов в сторону от дороги, в кукурузу, и вдруг у самых своих ног увидела круглую, свежевыкопанную яму, в которой сидели четыре солдата в матросских шапках с лентами. Они устанавливали пятку большого полкового миномёта, похожую на стальное блюдо.

Она вскрикнула от неожиданности. Солдаты повернули к ней молодые, тёмные лица, на которых с особенным, лихорадочным оживлением блестели глаза и белые зубы.

– Тётка, вы что? Ошалели!

Она стояла над ними молча, не понимая, что происходит.

– Не видите, что ли? Здесь передний край! Сейчас бой откроется. Тикайте!

Только тут Матрёна Терентьевна заметила, что степь, которая сперва показалась ей безлюдной, полна скрытого движения. То здесь, то там в кукурузе мелькали фигуры солдат и матросов, делавших перебежку.

Судя по их воспалённым, давно не бритым и не мытым лицам, по их грязным, пропотевшим тельняшкам, видневшимся из-под расстёгнутых гимнастёрок и бушлатов, судя по их тяжёлому, свистящему дыханию, – они уже несколько дней не выходили из боя и были в том состоянии отчаянного, последнего напряжения, которое охватывает душу бойца в минуты крайней опасности и заставляет делать чудеса…

Матрёна Терентьевна поняла, что сейчас, сию минуту, здесь должно произойти что-то ужасное.

– Мамаша, тикайте, тикайте! – кричал, пробегая мимо неё, моряк, обмотанный накрест пулемётными лентами, с гранатой за поясом, с винтовкой в руках, без шапки, со страшным, забинтованным лицом.

– Ложись! – услышала она с другой стороны.

В воздухе что-то случилось; он пришёл в непонятное, зловещее движение.

Матрёна Терентьевна упала и прижалась лицом к твёрдой, холодной земле. В ту же секунду, одновременно с завывающим, режущим свистом, неподалеку от неё, из земли – или даже из-под земли – с грохотом вымахнул чёрный, рыжий, с молнией в середине столб.

Оглушённая, она вскочила и побежала назад, чувствуя, как с её волос, с платья, с шеи сыплется земля. Она бежала изо всех сил, стиснув зубы и зажмурив глаза. Она бежала, ничего не понимая, кроме того, что за её спиной, там, откуда она бежит, уже закипел бой, сыплются очереди пулемётов, лопаются ручные гранаты…

На всём бегу она наскочила на пирамидку щебёнки возле дороги, споткнулась и упала, ободрав ладони.

Не чувствуя боли, она поднялась и уже хотела бежать дальше, как вдруг увидела грузовичок с моряками, переодетыми в пехотное обмундирование, но в матросских бескозырках. Подпрыгивая на выбоинах, машина на полном газу летела в самое пекло боя. Матрёна Терентьевна увидела трясущийся пулемёт на радиаторе и моряка, обмотанного пулемётными лентами, который лежал возле него, прильнув к прицельной рамке. Она увидела пять или шесть моряков с гранатами, поднятыми над головой, в бескозырках с бешено развевающимися лентами.

Один из матросов держал военно-морской флаг, и флаг летел над ними шёлковым вихрем, не поспевая за движением, – что-то голубое, что-то белое, что-то красное, – треща, как пулемёт, так что, казалось, будто с грузовика бьёт не один пулемёт, а два.

– За Родину! За Сталина! – услышала она хриплый, страстный, страшный, сорванный ветром и унесённый в степь голос, и всё скрылось в удушливых облаках сражения.

II

Когда Матрёна Терентьевна подбегала к дому, она увидела далеко в море военный корабль, который ставил дымовую завесу. Корабль словно висел в мрачной синеве вечернего моря, поверх плоской крыши хибарки, поросшей бурьяном.

Четыре языка орудийного огня, четыре ослепительных остроугольных полотнища вырвались из пушек, полетели и пропали в клубах густого дыма.

Залп потряс обрывы.

Но Матрёна Терентьевна не испугалась. Сама не зная почему, она сразу поняла, что это очень хорошо, что, значит, на помощь атакующим морякам подошёл крейсер и открыл по врагу огонь из орудий главного калибра. Она так и подумала: «главного калибра».

Четыре снаряда с воем пронеслись над её головой в степь, и через несколько секунд четыре взрыва потрясли землю с такой силой, что с обрыва потекли вниз ручейки обрушившейся земли и глины.

Она остановилась перед дверью, глубоко вздохнула и решительно вошла в хибарку.

Петя и Валентина молча поглядели на неё.

– Всё, – жестко, даже грубо сказала Матрёна Терентьевна и решительно ударила рукой по воздуху. – Валентина, собери мальчика, а я пока спущусь вниз.

Валентина кивнула головой. Ей не нужно было ничего больше объяснять. Она стала очень серьёзной, нахмурилась и спросила:

– Мама, а вы там одна управитесь?

– Управлюсь, – сказала Матрёна Терентьевна сквозь зубы.

Петя робко, вопросительно смотрел то на мать, то на дочь. Слово «управлюсь», сказанное Матрёной Терентьевной с каким-то особенным жёстким выражением, наполнило его сердце большой тревогой.

Пока Матрёна Терентьевна возилась в сенях, громыхая жестянками, Валентина поспешно, но без лишней торопливости, достала из сундука какие-то вещи и протянула их Пете. Вздрагивая при каждом залпе главного калибра и при каждом взрыве в степи, Петя стал одеваться.

Петины сандалии утонули, когда его выбросило за борт. Вместо них Валентина дала ему сильно поношенные, хотя и целые башмаки. Они оказались велики, и Пете пришлось наскоро напихать в их носки газетной бумаги.

Чулок совсем не было, и Петя надел башмаки на босу ногу.

– Это ботиночки моего старшего брата, Терентия. Они ещё почти совсем новые, «Скороход», – сказала Валентина, как будто опасаясь, что Петя не захочет их надеть.

Но Петя и не думал возражать. Он отлично понимал, что другой обуви нет и взять её неоткуда. Не идти же босиком!

А то, что предстояло куда-то идти – в этом он уже не сомневался.

Потом Петя надел старый полушубок, от которого едко, кисло пахло овчиной. Полушубок тоже оказался велик – гораздо ниже колен. Рукава пришлось подвернуть, потому что они закрывали кисти рук.

Петина московская новая кепка утонула вместе с сандалиями. Валентина дала ему другую кепку – серую, желтоватую от времени. Кепка тоже была великовата. Но ничего не поделаешь.

Если бы Петя сейчас посмотрел на себя в зеркало, он бы, пожалуй, не узнал себя.

Худой, давно не стриженный, с испуганными глазами, в чужой, не по росту, одёже, он был похож на беспризорного.

Но Петя не видел себя со стороны. Ему было тепло и ладно.

Пока он одевался с помощью Валентины, Матрёна Терентьевна несколько раз входила в комнату. Один раз она вошла и завернула в простыню какие-то, заранее отобранные, бумаги, тетради, папки. Она туго связала свёрток ручником и положила на табуретку, на видное место, чтобы в любой момент можно было его захватить.

От нее пахло керосином.

В другой раз она вошла, тяжело дыша, – как видно, бегом взбиралась по обрыву, – с остановившимися глазами и грозно сжатым ртом, пошарила по углам, нашла топор, стукнула топорищем о порог, и, не переставая трудно дышать, выбежала вон.

Через несколько минут издалека, снизу, послышался её крик, перебиваемый шумом прибоя и залпами: она звала Валентину.

– Я ж сказала, что одна не управится, – пробормотала Валентина, глядя на Петю насторожившимися, невидящими глазами. – Сиди здесь. Никуда не уходи. Жди нас. Мы сейчас вернёмся. Живо вдвоём управимся и вернёмся.

В это время очередной раз с моря ударил залп главного калибра. Багровый свет мелькнул в окошках. Стёкла задребезжали и чуть не лопнули.

Мальчик съёжился. Его тряс озноб. Он делал усилия, чтобы не стучать зубами.

– Не бойся, – сказала девочка, – пока они бьют из главного калибра, значит ещё ничего. А вот когда они перестанут бить из главного калибра…

– Тогда что?

– Тогда… другое дело. Тогда – плохо. Ну, сиди и жди.

Валентина так же, как и её мать, пошарила по углам, но другого топора не нашла. Она схватила кухонный секач, висящий на гвозде возле двери, и, решительно согнувшись, шагнула за порог в сумрак быстро наступающего вечера.

Петя остался один.

Он сел на табуретку посредине комнаты, – здесь, ему казалось, было менее опасно, – и стал жадно прислушиваться к залпам главного калибра. То и дело он озирался по углам, где уже с угрожающей быстротой сгущалась и накапливалась темнота.

Пете было страшно.

Но мало-помалу его душой овладело другое, новое чувство – чувство ответственности за свои поступки перед лицом того грозного, смертельно опасного и неотвратимого, что окружало его со всех сторон и требовало от него твёрдости, мужества, решительности. И требовало от него действий.

Но он ничего не мог делать. Он должен был сидеть и дожидаться.

Вдруг что-то тёмное на минуту заслонило снаружи окно, поползло вниз и упало, мягко стукнувшись в глиняную стенку.

Несколько минут Петя неподвижно смотрел в окно, но за окном уже ничего не было, кроме розовых, водянистых отражений какого-то отдалённого степного пожара. Петя затаил дыхание, не смея пошевелиться.

Было удивительно тихо.

Он с таким напряжением вслушивался в эту опасную, подавляющую тишину, что у него потемнело в глазах. Сначала он не понимал, почему эта тишина его так пугает. Но вдруг он понял: больше уже не стреляли из главного калибра.

И вдруг снаружи опять что-то мягко ударило в стенку, и в нижние стёкла окошка слабо, но отчётливо постучала чья-то рука.

За окном, освещённым неспокойным, ярким заревом, Петя отчётливо увидел тени согнутых пальцев, которые перебирали по стеклу. Рука появилась и сейчас же упала вниз, пропала.

Вне себя от ужаса, мальчик попятился к кровати и схватился похолодевшими руками за её спинку. Но сейчас же какая-то непонятная сила, та самая сила, которая иногда неудержимо толкает человека навстречу опасности, потянула его к окну.

С неподвижным лицом, как лунатик, Петя подошёл к окну и прильнул к нему, но ничего не увидел, кроме летней глиняной печурки, сложенной перед хижиной, растрёпанного бурьяна, полыни, перезревшего укропа и живорыбного садка, – этой маленькой закрытой лодочки с дырками, – зловеще озарённых отсветами где-то порывисто бегущего пламени.

Тогда, осторожно ступая большими, тяжёлыми башмаками и придерживая дрожащими пальцами расходящийся возле горла ворот полушубка, Петя открыл дверь и выглянул наружу. И первое, что он увидел при свете беспокойного огня, – был человек, лежавший совсем недалеко от порога, под окошком.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку.

Он лежал на спине, неудобно, упираясь головой в стенку.

Одна рука его была откинута в сторону.

Полусогнутые пальцы медленно перебирали по утоптанной глине возле стены.

Это был краснофлотец в солдатском обмундировании, но в матросской шапке, криво надетой, с чёрными лентами, прилипшими к окровавленному лбу. Под разорванной гимнастёркой тяжело поднималась и опускалась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой, тёмной от пота и крови.

Смерть уже начала класть свои глубокие, резкие тени на незрячее лицо, как будто вылепленное из серой замазки. Глаза закатились под лоб. Это неподвижное, напряжённое лицо, безразличное, как маска, могло быть и лицом юноши и лицом старика. Одни только губы ещё продолжали жить на нём, широкие и растянутые губы – пепельно-сизые, почти белые, гораздо белее, чем лицо. Они с трудом шевелились. В их углах слабо кипела розоватая пена.

Петя застыл, не в силах отвести глаз от самого страшного, ещё ни разу в жизни не виданного им зрелища человеческой кончины.

Матрос застонал.

– Дядя, что с вами? – растерянно закричал мальчик. – Вам больно?

И в тот же миг закатившиеся глаза умирающего медленно вернулись из-под лба на своё место и посмотрели на мальчика.

Они посмотрели просто и сознательно, выражая муку и вместе с тем какую-то громадную тревогу, которая пересиливала страдание.

Некоторое время матрос смотрел на Петю, как бы желая понять, что это за мальчик, откуда он взялся и можно ли ему верить.

И вдруг Пете всё стало поразительно ясно.

Он сразу понял, что хотели сказать глаза умирающего матроса.

Они говорили Пете:

– Понимаешь ли ты, что я умираю, и что ты – последний человек, которого я вижу в жизни? Могу ли я довериться тебе? Враг ты или друг?

В ответ на это Петя бросился в хижину и принёс кружку воды. Он сел возле матроса на корточки и приставил эмалированную кружку к его твёрдым губам.

– Выпейте воды, я – друг, – сказали глаза мальчика.

Лоб матроса страдальчески сморщился гармоникой, и матрос сделал усилие, чтобы отрицательно покачать головой. При этом его глаза нетерпеливо сказали:

– Ах, нет, нет. Не надо воды. Поздно. Но погоди… Мне надо сказать тебе нечто очень важное.

– Что? Что вы хотите? – прошептал Петя, наклоняясь к твёрдому белому уху матроса.

В груди у краснофлотца тяжело заклокотало. Он сделал страшное усилие, передвинулся всем своим холодеющим телом, и неловкой рукой стал шарить по земле, словно стараясь что-то вытащить из-под себя.

Его глаза говорили мальчику с мольбой:

– Помоги же мне, неужели ты не понимаешь?

Петя понял и, преодолевая страх перед происходящей на его глазах смертью человека, с усилием приподнял одеревеневшее тело и помог матросу вытащить какое-то смятое, окровавленное полотнище. В первую минуту Петя принял его за кусок неловко сложенной простыни со странной голубой каймой. Но тут же он заметил, кроме голубой полосы, красную звезду, серп и молот и понял, что это военно-морской флаг.

– Знамя! – шепотом сказал мальчик.

– Да, это наше боевое знамя, флаг корабля, – сказали глаза матроса. – Возьми его. Я тебе верю.

Петя обеими руками взял полотнище, и в ту же секунду с удивительной отчётливостью понял всё, что произошло. Он понял, что был страшный, последний бой на подступах к городу, что матросы держались до последнего человека, что знаменосец был смертельно ранен и, спасая знамя, полз по степи до тех пор, пока не дополз до этой хижины и, собрав последние силы, постучал в окошко.

Теперь он умирал и, умирая, передавал боевое знамя ему, Пете, с тем, чтобы он сохранил его… И в то же время Петя уловил в глазах матроса мелькнувшее сомнение.

Кровь прилила к щекам мальчика, на ресницах закипели слёзы обиды.

– Я пионер, – сказал Петя с усилием, чувствуя, как у него сжимается горло. – И я вам даю… голос его дрогнул совсем по-детски и оборвался. – И я клянусь… Честное пионерское слово, честное сталинское, что я… честное под салютом…

Петя поднял руку и отдал пионерский салют.

Потом, с внезапным порывом, он прижал к губам смятый, продранный осколками флаг, от которого пахло пороховой гарью, жжёным гребнем, потом и ещё чем-то душным, железистым. Он ощутил на губах этот солоноватый, железистый вкус и понял, что это вкус высыхающей крови.

Слёзы хлынули из глаз мальчика. Он плакал порывисто, злобно, не стесняясь своих слёз, и вытирал мокрое лицо знаменем.

Сквозь слёзы он увидел, что матрос сделал с нечеловеческими усилиями какое-то движение. Петя сейчас же понял, что матрос тянется лицом к знамени. Мальчик обеими руками протянул ему полотнище, и матрос прильнул к нему губами.

Его грудь высоко поднялась и уже больше не опускалась. Она так и осталась навсегда, туго обтянутая тельником под рваной гимнастёркой и оттопыренным застёгнутым нагрудным карманчиком.

Остановившиеся глаза матроса были полузакрыты и как будто несколько искоса смотрели на этот карманчик.

И Петя опять понял значение этого остекленевшего взгляда. Он с трудом, ледяными пальцами, отстегнул латунную пуговицу с пятиконечной звездой и вынул из кармана небольшую книжечку в пропотевшем картонном переплёте – комсомольский билет. В него была вложена какая-то бумажка.

Петя вытащил бумажку и прочитал при свете зарева слова, крупно и поспешно написанные химическим карандашом и кое-где расплывшиеся от пота фиолетовыми пятнами: «Умираю за честь и славу Родины, за любимого Сталина. К сожалению, не успел перейти в партию. Прошу считать меня членом великой коммунистической партии. Смерть фашистским захватчикам! Да здравствует коммунизм! Комсомолец Андреичев Николай».