Текст книги "Почти дневник"

Автор книги: Валентин Катаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Панически бегущая польская армия бросала их безжалостно и грубо, явно не рассчитывая больше когда-нибудь воспользоваться ими.

В одном месте у дороги, в болоте, лежала легковая машина. Какой марки – неизвестно, так как ее уже засосало в трясину по самую крышу. Она лежала, так сказать, по горло в зеленой, малахитовой жиже. И лежала она так уютно и спокойно, как будто никогда, нигде, кроме болота, и не жила. Абсолютно акклиматизировалась.

Поминутно попадаются польские солдаты. Безоружные, они идут по двое, по трое, а то и поодиночке. Это не военнопленные, это не дезертиры. Это просто-напросто белорусские крестьяне, возвращающиеся домой после неприятной и невыгодной поденной работы в бывшей польской армии. Они идут с палочками в руках, прихрамывая – видно, понатирали себе сапогами ноги, – с чемоданчиками, сумочками, в зеленых шинелях, похожих на больничные халаты, небритые. Некоторые, наиболее хозяйственные, идут босиком, а сапоги несут за плечами – единственное полезное, что они вынесли с собой из постылой панской армии.

Им немножко совестно подтянутых, крепких, веселых и деловитых наших бойцов, которые гремят мимо них на танках, грузовиках, гусеничных тракторах…

Они снимают свои угловатые конфедератки и кланяются. Иногда просят табачку, хлебца.

Наши бойцы охотно с ними делятся. Свой брат крестьянин. Свой брат рабочий.

…Шоссе забито беженцами. Они идут пешком, едут на велосипедах, на подводах, наконец, на обыкновенных городских извозчиках с номером. Странно, необычайно видеть на козлах, рядом с извозчиком, господина в пенсне, с бородкой, в парижской шляпе, который везет свою семью бог весть куда. В пролетке на вещах сидит дама с детьми, какая-то старушка… Сзади к пролетке привязан, так сказать, запас горючего – несколько мешков овса.

И так – на всех дорогах…

Беженцы двигаются днем и ночью… Смешиваются с воинскими частями, сидят в лесу у костра. Многие приспособились к кочевой жизни. Научились свертывать свои одеяла на манер солдатских шинелей – в скатку – и носят через плечо.

Но паники никакой нет. Знают, что все кончено. Все самое страшное позади. Теперь поскорее надо добраться назад домой и начинать мирную жизнь.

Едем из Вильно в Минск. Везем последние номера «Виленской правды». Кабина набита кипами газет. Веревка развязалась, номера газет сползают на ноги. Чудесный, солнечный, холодный день. Сосновые леса. Быстрые облака. Шоссе, обсаженное березами. Знаменитое шоссе Москва – Вильно, по которому отступала армия Наполеона. В иных местах сохранились с тех времен березы. Огромные, вековые, почерневшие, с длинными плакучими ветвями. Настоящие верещагинские березы.

Изредка нас обгоняет серебряный самолет Гражданского воздушного флота. Он ныряет в холодных облаках, вдруг зажигается на солнце стеклянной звездой.

Вот по шоссе идет небольшой человечек в бобриковом картузе, с мешком за плечами.

– Здравствуйте, товарищи,

– Здравствуйте.

– Газетку не дадите?

Останавливаемся.

– Как не дать! Дадим. Последний номер «Виленской правды».

Знакомимся. Быстро возникает беседа.

– Вы кто такой, товарищ?

– Я сапожник. Из Вильно. Несу сапоги сыну. Он живет тут недалеко, в двенадцати километрах.

– Ну, как у вас дела?

– Дела ничего. Спасибо. Было плохо. А после того, как пришли большевики, нам, мастеровым, стало гораздо лучше.

– А чем раньше было плохо?

Он смотрит на нас блестящими, наивными глазами.

– Как же не плохо? Безработица замучила. Летом есть работа – едим. А зимой нет работы – голодаем.

– Вы для себя работали или на хозяина?

– На хозяина. Хозяин имеет в Вильно обувной магазин. Мы вырабатываем для него изящную дамскую обувь последних моделей. Может, знаете, виленская обувь славится? Да…

– А вы сколько от хозяина получаете за пару?

– Мы получаем три злотых. Совсем нас хотят ограбить. Мы работаем, а он только в магазине сидит и на наши деньги себе дома строит. Несколько домов себе в Вильно построил. На наш труд. Ну, спасибо, теперь товарищи пришли. Теперь будем жить по-другому.

– По-какому?

– Сделаем артель. Будем на себя работать. У вас можно еще один номерок газеты взять? Народ очень интересуется, что товарищи пишут.

– Пожалуйста. Возьмите пяток. Дайте людям. Пусть читают.

– Спасибо, товарищи.

– Добрый путь, товарищ.

– А в Москву поехать скоро можно будет? Интересно посмотреть, какая у вас Москва.

– Скоро, скоро.

– Спасибо, товарищи.

– За что?

– За то, что пришли.

– И вам спасибо.

– За что?

– За то, что хорошо наших товарищей красноармейцев встречаете.

– Как же плохо встречать? Они наши братья.

– Ну, будьте счастливы.

– Взаимно.

Наша легковая машина шипит, кряхтит, шумит, трогается с места и весело бежит дальше, пугая непривычных к автомобильному движению крестьянских лошадей.

Вот жнивье. По жнивью ходят коровы. Мальчик-пастушонок в конфедератке до ушей, в худом пальтишке, подпоясанный веревкой, идет за ними.

– Здорово, молодец!

– Здравствуйте, товарищи!

– Чьи коровы?

– Чьи? Известно, чьи. Панские.

– А у вас своих коров нет?

Мальчик весело открывает мелкие белые зубы. Жмурится против солнца.

– Нет.

– А земля есть?

– Две десятины.

– Семья большая?

– Восемь человек.

– На восемь человек две десятины?

– Ага.

– Чья же вокруг земля?

– Помещика.

– Сколько тебе помещик платит за то, что ты пасешь его коров?

– Тридцать злотых в год.

– Это же выходит – два с чем-то злотых в месяц?

– Ага.

– Много?

– Зачем много? Мало.

– Как же вы живете?

– Бог знает.

– А бог есть?

– А как же. Есть.

– Где же он?

Мальчик щурится еще больше и показывает пальцем вверх:

– А на небе.

– Кто тебе сказал?

– Ксендз.

Мальчик подходит к автомобилю и с детской жадностью рассматривает колеса, стекла, фонари.

– Хочешь быть шофером?

Его глаза загораются:

– Ага!

– Ну, так в чем же дело? Бросай своих панских коров и садись, мы тебя повезем учиться.

Он понимает, что это шутка, но также понимает, что в этой шутке есть какая-то доля правды. Он понимает, что это возможно. Если не сейчас, не сию минуту, то, может быть, через год, через три.

– Дайте газетку.

– Бери. Дашь прочесть в деревне.

– Спасибо, товарищи.

– За что?

– За то, что пришли.

Он смущенно отходит и бредет за коровами, погруженный в свои детские мечты о какой-то другой, интересной, богатой жизни, когда можно будет не пасти панских коров, а мчаться на автомобиле по веселому белорусскому шоссе.

Вот и Сморгонь. Дважды знаменитое местечко. Это в Сморгони Наполеон бросил свою отступающую армию и один укатил в коляске в Париж. Это под Сморгонью в 1915—1917 годах, во время первой мировой империалистической войны, шли небывало жестокие бои.

Я всматриваюсь вокруг. Узнаю складки местности, линию железной дороги. Даже наши артиллерийские окопы сохранились. Они осыпались, заросли травой, но я узнаю их.

Возле железнодорожного переезда нас окружает небольшая толпа. Солдат польской армии с велосипедом. Еще один солдат. Старик. Несколько женщин. Расхватывают газеты. Расспрашивают.

Солдат с велосипедом оказывается артиллеристом. Он сражался под Львовом. Над ним подтрунивают. Он смущенно усмехается, говорит:

– Мне повезло. Если бы не пришла Красная Армия, мне бы пришлось еще служить и служить. А вот теперь, вместо того чтобы служить панам, я домой еду, к семье.

Другой солдат – пехотинец. Он деловито спрашивает артиллериста:

– У вас в Кошах уже землю помещика поделили?

– Еще нет. Комитет только что выбрали. А у вас в Шутовичах?

– Делят уже.

Высокая пожилая женщина с кошелкой вдруг начинает довольно сердито кричать на солдат:

– Эх вы, мужчины! Землю делить не умеете. И, обращаясь к нам:

– Вы, товарищи, нам инструктора поскорее пришлите, чтобы он научил, как землю делить. А то наши мужчины никуда не годятся.

Старик сердито ее останавливает:

– Ишь ты! Инструктора тебе надо, как панскую землю делить. А разве в семнадцатом году большевиков кто-нибудь учил, как это делается? Сами дошли. Нам бы только в случае чего немножко помогли с помещиком справиться.

– Да ведь уже справились.

– Справиться справились, а кто его знает!

– Ну и видно, что ты не больно умен, – вдруг огрызается баба, – боишься, что паны вернутся! Большевиков двадцать лет пугают, что, дескать, не сегодня-завтра им конец придет, а они за это время таких танков себе наделали, что не только своих «бывших» не боятся, а еще и наших панов бывшими сделали за два дня. На вот!

Смеркается. Дорога вьется среди столетних берез. Мелькают знакомые названия деревень, местечек.

Кревы, Лебедев, Молодечно… Мелькают яркие фары встречных автомобилей.

Наш шофер товарищ Михаил Значенок газует. Он уже совершает четвертый рейс, развозя по селам Западной Белоруссии советские газеты.

IV

Исколесили всю Западную Белоруссию.

…Опять Сморгонь. Среда. Базарный день. Площадь возле церкви тесно заставлена крестьянскими подводами. Оглобли задраны вверх. Целый лес оглобель.

Торгуют мясом, хлебом, овощами. Много превосходной картошки. Еще больше яблок. Их – горы. Чудесный, тонкий и опьяняющий запах яблок стоит в воздухе.

Тот факт, что крестьяне охотно везут на рынок свои продукты, говорит о многом. И прежде всего о том, что жизнь стабилизировалась. Доверие и любовь белорусского народа к Советской власти тверды, определенны, нерушимы.

Ночью был мороз. Утром крыши, дороги, поля, деревья, солома – в голубом, матовом инее. Желтое солнце холодно горит в росе на радиаторе машины.

И опять возле машины свалка. «Правда» нарасхват. Ее выхватывают из рук. Тут же разворачивают и вслух читают.

Со всех сторон тянутся грубые, темные крестьянские руки:

– Товарищи! Дайте номерок!

– Товарищ, не забудьте меня. Я специально пришел за пятнадцать километров за московской газеткой.

– Да что ж вы пихаетесь, мужики! Пропустите до газеты женщину, пускай женщина тоже прочитает газету.

Дом временного управления выходит на базарную площадь. Беленький, в два этажа. Легкий балкончик, декорированный флагами, лентами, лозунгами. Возле домика всегда толпа. Особенно в эти дни подготовки к выборам в Народное Собрание. Здесь помещается окружная избирательная комиссия.

Сейчас составляются списки избирателей.

Штат комиссии не велик. Работы много. Народ охотно идет помогать комиссии. Имеется много добровольцев, особенно из среды интеллигенции, предлагающих свои услуги по составлению списков, заполнению учетных карточек.

Каждую минуту входят в комнату, уходят посетители.

Председатель окружной избирательной комиссии товарищ И. М. Бруднер не успевает отвечать на вопросы. Вопросы однотипны.

– Мне девятнадцать лет. Могу ли я голосовать?

– Можете. Все граждане, достигшие восемнадцати лет, имеют право голоса.

– Спасибо, товарищ.

Или:

– Я еврей. Имею я право голосовать?

– Имеете. Имеют право голоса все граждане, без различия вероисповедания и национальности.

– Спасибо, спасибо, товарищ!

Очень часто посетителей сразу приходит такое количество, что товарищ Бруднер выносит прием прямо на площадь. Иногда возникает летучий митинг. Крестьяне, приехавшие торговать, наскоро закрывают рогожами свои товары и бегут к толпе. Мелькают нагольные полушубки, свитки, черные овчины.

Народ шумит, жестикулирует, жарко обсуждает каждую фразу, брошенную оратором. Все весело возбуждены. Настроение бодрое, приподнятое. Сразу видно, что предстоящие выборы – дело свое, кровное, общенародное.

Широкое, всенародное, публичное обсуждение кандидатур дает поразительные результаты. При такого рода обсуждении врагу будет очень трудно проникнуть в Народное Собрание.

Председатель временного управления товарищ Зейфман рассказал очень поучительный случай.

На собрании железнодорожников во время выборов в местный комитет группа враждебно настроенных «профсоюзников» выставила свой список. Собрание потребовало, чтобы список обсуждался «по-советски», то есть чтобы каждая кандидатура обсуждалась персонально, публично, при участии всего собрания. Каждый кандидат должен был выходить на трибуну перед народом, рассказывать свою биографию, говорить о своих политических убеждениях, о своей программе и т. д.

Разумеется, при такого рода обсуждении кандидатур все желтые профсоюзники, мечтавшие проскочить фуксом, в общем списочке, под шумок, жестоко и с треском провалились.

– Я никогда за всю свою жизнь не видал подобного провала, – говорит товарищ Бруднер, весело потирая руки. – Неслыханный провал!

В маленький кабинет товарища Бруднера один за другим входят посетители.

Вот женщина в осеннем пальто и скромной шляпке. Она служащая почтово-телеграфной конторы. Нужен керосин для освещения. Она с жаром объясняет, что без керосина контора не может работать. Товарищ Бруднер пишет записку в склад на керосин.

Вот двое юношей. Их исключили из школы за неплатеж. Как быть?

– Товарищи, – говорит товарищ Бруднер, – в Советском Союзе ни один человек не платит за право учения. Наоборот, очень часто учащиеся даже получают стипендии.

Юноши растерянно переглядываются.

– Как? Как сказал товарищ? В Советском Союзе не берут денег за право учения?

– Да.

– И еще… может быть, мы не так расслышали…

И еще товарищ сказал, что часто учащимся платят стипендии?

– Конечно.

Юноши вспыхивают от удовольствия и толкают друг друга локтями. Толкают совсем по-мальчишески, по-школьнически, даже слегка фыркают.

– Значит, нас примут обратно?

– Ясно.

– И мы будем учиться даром?

– Понятно.

– И даже… может быть… как вы думаете, товарищ? Может быть, нам дадут стипендию?

– Очень просто.

– О, спасибо, спасибо вам, товарищ!…

И они, счастливые и возбужденные, неловко сталкиваясь в дверях, выходят из кабинета.

Входит девушка с милым круглым лицом и черными блестящими глазами. Это представительница благотворительного общества «Капля молока». Она пришла во временное управление за помощью. Средств мало, а грудных детей, нуждающихся в питании, много.

– Великолепно!

Товарищ Бруднер весело потирает руки.

– Пожалуйста! – Он показывает широким жестом в угол. Там лежат какие-то банки, свертки, коробки. – Берите, что вам пригодится. Это все народ собрал у помещика. Здесь чай, несколько кило какао, печенье, конфеты, сахар. Вашим детишкам это пригодится?

– О, конечно!

– Забирайте панское добро.

Он весело и заботливо нагружает сияющую девушку пакетами.

– Спасибо, товарищ! Спасибо!…

Девушка довольная уходит.

А на улице продолжаются предвыборные митинги. Митингуют комсомольцы, совсем недавно выпущенные из польских концентрационных лагерей. Некоторые из их сидели год-два в невероятно тяжелых условиях. Были на краю гибели. Отчаялись когда-либо выйти на свободу. Но бодрости своей комсомольской не потеряли. Их вырвала из рук палачей Красная Армия.

Сейчас за ними буквально по пятам ходит местная молодежь и смотрит на них обожающими глазами.

А они, такие молодые, такие милые, такие похожие на наших комсомольцев времен гражданской войны, весело смеются, поют хором и на перекрестках бросают в толпу жгучие, прямые, неотразимые слова о счастье жить на свободной белорусской земле, навсегда освобожденной от власти панов. И белорусские рябины стоят вокруг них, яркие, свежие, обожженные первым морозом, как девушки, разодетые в красные серьги и мониста ради веселого народного праздника.

V

Вечер 21 октября. До выборов считанные часы. Народ на улицах. Толпы всюду, где «пахнет выборами». Возле избирательных участков, куда везут на грузовиках цветы. Возле афиш, объявлений и лозунгов.

Настроение исключительно приподнятое.

Собственно, народ уже давно изъявил свою волю. Это произошло сравнительно недавно – начиная с 17 сентября. Белорусское население, превращенное диким произволом польских панов в колониальных рабов, с энтузиазмом встречало части Красной Армии. Каждый цветок, брошенный Красной Армии, был голосом народа за Советскую власть. А цветов этих были тысячи тысяч! Колонны Красной Армии были осыпаны цветами. Вот, собственно, и голосование.

Я помню, как в первые дни освобождения Западной Белоруссии народ буквально требовал, чтобы немедленно была установлена Советская власть. Как ни парадоксально, но народ нужно было сдерживать.

– Подождите, – говорили ему. – Красная Армия пришла для того, чтобы в первую голову установить порядок, наладить жизнь, разрушенную панскими горе-правителями. Подождите. Жизнь войдет в норму, и тогда пусть сам народ решит свою судьбу.

Признаться, население принимало это за шутку. Даже сердилось. Я сам слышал, как крестьяне и рабочие говорили:

– Какие могут быть разговоры! Мы давно с вами. С Красной Армией. С Коммунистической партией. Со всеми великими, свободными народами Советского Союза. Устанавливайте скорее Советскую власть, и баста!

Эта поспешность, горячность были вполне понятны. Слишком наболело у белорусского народа во время подлого владычества панов, помещиков и капиталистов.

Но советские законы есть советские законы.

Советская власть никогда не была навязана народу силой оружия. Советскую власть народы выбирали как самую лучшую, самую умную форму государственной власти. Советскую власть создал Ленин – величайший гуманист мира. Не на силе штыков, а на доброй воле угнетенных народов утверждена великая идея Советской власти – воистину народной, воистину справедливой, воистину единственной.

Трудящиеся Белостока с нетерпением ждали момента, когда они отдадут свои голоса настоящим народным избранникам, людям, преданным делу Коммунистической партии.

Этот день наступил.

Вечером входим в избирательный участок. Портреты, лозунги, зелень. Несмотря на позднее время, граждане осаждают участок, проверяя, попали ли они в список, не искажены ли их фамилии, имена. Все хотят голосовать за своих избранников! Очень уютно, с большим вкусом оборудованы кабины для голосования: маленький мраморный столик, перо, чернила. А в соседней комнате среди зелени цветов – красная урна.

В Белостоке все время находится секретарь ЦК КП(б) Белоруссии товарищ Пономаренко. Мы беседуем о предстоящих выборах.

– Чудесное настроение, – говорит товарищ Пономаренко, – твердое настроение. Уверенное. Выборы пройдут хорошо. Замечательный народ.

Около шести часов утра по-московски. По местному времени – около четырех. Еще ночь. Но ярко освещены окна избирательных участков. В них горит красное, зеленое, пестрое.

Четко стучат каблуки прохожих по тротуарам. Это избиратели торопятся к урнам.

Четвертый участок седьмого избирательного округа помещается в здании Государственного фанерного завода, Завод «государственный» еще с польских времен. Надо полагать, что в самое ближайшее время он будет Белорусским государственным фанерным заводом.

Пришли первые избиратели. Они ждут шести.

Первой пришла, как это часто бывало и у нас в Союзе, старуха Лукерья Романовна Федорчук, вдова рабочего и мать рабочего фабрики Зингерблета. Ей семьдесят три года. Она пришла вместе со своим сыном в два часа пятьдесят минут. Сидит. Волнуется. Запахивается в старую темную шаль. Поправляет старческими, несгибающимися пальцами волосы под косынкой. Она говорит:

– Когда были паны, я никогда не голосовала. А теперь пришла первая. И первая отдам свой голос народному избраннику.

Шесть часов. Наконец-то! Она идет в кабину, быстро выходит оттуда и опускает синий конверт в урну.

Объезжаем избирательные участки. Всюду примерно одна и та же картина. Очень похоже на Москву, на незабываемые дни выборов в Верховные Советы СССР и союзных республик. Много кумача, зелени, портретов. Всюду очень чисто, уютно. По-деловому просто. Всюду по радио передается музыка.

В приемной за столиком сидит товарищ и дает разъяснения по самым разнообразным вопросам.

Избиратели идут охотно. Их много. Даже кое-где образуются очереди к урнам. Но участков по городу больше ста, так что особенного скопления нет.

Все приходящие несколько церемонно, в сознании исполняемого долга, важно здороваются с избирательной комиссией.

И даже в этом: «Доброе утро, товарищи!» сквозит отношение к Советской власти – уважение, любовь.

В результате выборов, конечно, можно не сомневаться.

Вот первый участок 18-го района.

Это особый участок. Здесь голосуют беженцы. Их масса. Они идут сплошной лентой, с мешками за плечами, измученные, беспризорные, с детьми на руках. Они идут голосовать за народного кандидата, за Советскую власть. Они отлично понимают, что только Советская власть даст им покой, работу, радость, счастье.

Разыгрывается потрясающая сцена. Идет изможденная нестарая женщина с сухими волосами, выбившимися из-под рваного платка. Ее поддерживают под руки. Ее глаза воспалены. Ноги дрожат. По щекам текут слезы. Она кричит:

– Они убили его! Они убили его! А я так мечтала когда-нибудь вместе с ним опустить в урну свой голос за Советскую власть!

Это жена расстрелянного коммуниста.

Ее вводят в кабину. Она выходит оттуда с теми же лихорадочно горящими глазами. Опускает конверт в урну, В урну капают ее слезы.

– Он так ждал Советской власти.

Сейчас, когда я пишу эти строки, еще день. Яркое солнце. Купы зеленых, коричневых, лимонных, коралловых деревьев в саду. На улицах масса народу. И летчики, гордые соколы нашей Родины, показывают ошеломленным горожанам фигуры высшего пилотажа.

В ясном, фарфоровом небе реют прозрачно-красные флаги.

VI

Совершенно исключительный, незабываемый день!

Из правой ложи вижу полукруглый зал Белостокского городского театра. Театр новый, нового стиля, выкрашенный розовым, голубым и серым. Похож на средней руки Дом культуры в Ленинграде или Москве. Кумач, лозунги, цветы. Пиво и бутерброды в буфете дополняют сходство.

Депутаты наполнили партер и балкон. Мелькают пестрые национальные костюмы белорусских крестьянок. Красные розетки и маленькие портреты вождей в петлицах мужских пиджаков.

В театре тысяча с лишним мест. А одних лишь депутатов свыше девятисот. Кроме того, масса гостей – рабочих, артистов, писателей, художников.

Резкий свет юпитеров. Кинооператоры, фоторепортеры. Оркестр играет советские популярные песни. Зеленый занавес раздвигается. Вишневый бархат боковых софитов. Овальный стол президиума. Обитая вишневым плюшем трибуна. Желтые пустые стулья. Старейший депутат открывает собрание. Избираются президиум, мандатная комиссия.

Все идет своим чередом. Идет четко, уверенно, деловито. Слово для доклада о государственной власти предоставляется депутату Народного Собрания Сергею Притыцкому. Буря возгласов и аплодисментов. Вопрос о Советской власти – самый жгучий, самый острый вопрос для Западной Белоруссии. Народ хочет, чтобы как можно скорее была установлена Советская власть. И вот этот момент настал.

Сергей Притыцкий – один из самых молодых и популярных белорусских подпольных большевиков. Это он, Сергей Притыцкий, застрелил на суде провокатора, бежал, получил во время бегства несколько ранений, был схвачен польской полицией, приговорен к смерти. Смерть ему заменили пожизненной каторгой. Красная Армия освободила Притыцкого.

Вот почему так горячо, так бурно приветствует народ своего депутата Сергея Притыцкого.

Он тихо, но внятно начинает говорить о Советской власти. Сначала как бы стесняясь, но вот голос его крепнет. Каждое его слово ловят на лету. Почти после каждой, фразы овация.

Это – наглядная демонстрация объединения народа на почве ленинских идей.

Снова несутся со всех сторон лозунги. Иногда депутат начинает лозунг, но незаметно для себя переходит на реплику, на речь.

У всех наболело в душе. Каждый хочет на своем собрании и на своем родном языке выразить все свои чаяния, мысли и чувства.

Ни одного равнодушного лица. Ни одного холодного взгляда. Щеки горят. Руки в движении.

Несутся проклятия по адресу польских помещиков и капиталистов.

Несется восторженное «ура» в честь Красной Армии – избавительницы народов Западной Белоруссии от ее поработителей.

Заключительные слова Притыцкого трудно расслышать. Он только успевает сказать: «Так какую же власть…» – как его голос тонет в море, в бушующем море голосов.

– Хотим Советскую власть! Хотим быть Советской Белоруссией!

Собрание продолжается, но оно уже дало исчерпывающий ответ на самый главный вопрос дня:

– Какой быть Западной Белоруссии?

Ответ единогласный, выраженный бурно и восторженно:

– Советской, советской! Только советской!

VII

Я видел знаменитый замок князей Радзивиллов в местечке Несвиж. Красная Армия только что прошла. Владельцы замка не успели бежать, они были захвачены врасплох. Замок окружен водой. Он соединяется с местечком дамбой. Поляки минировали дамбу. Если бы они ее взорвали, окрестности оказались бы затопленными. Но в панике они не успели. Несчастье было предотвращено. По минированной дамбе, обсаженной деревьями с выбеленными стволами, минуя подъемный мост, мы въехали в глубокие ворота замка.

Одно из крыльев замка ремонтировалось. Стояла лестница. Часть стены белела новой штукатуркой. Над главным подъездом был высечен крючконосый польский орел с острыми крыльями, висел венецианский фонарь кованого железа, грубый и вместе с тем изящный.

По каменной холодной лестнице с медными перилами мы поднялись в сумрачную большую прихожую, увешанную старинными картинами и уставленную темной старинной мебелью. Здесь временно помещалась наша кордегардия. Вооруженные красноармейцы сидели на креслах и диванах. Стоял пулемет.

Караульный начальник послал за управляющим, тот скоро явился. Это был немолодой плотный господин в дорогом просторном английском костюме ворсистой шерсти, в домашних башмаках и в превосходной сорочке с отстегнутым воротничком. Он поздоровался с нами с подобострастной, несколько слащавой любезностью, за которой чувствовались глубоко скрытое презрение и ярость. Мы попросили его показать нам замок. Он еще раз поклонился и повел нас по залам. Мы молча следовали за ним, поражаясь величине, количеству и богатству панских покоев. Каждая комната была величиной с зрительный зал небольшого театра. Иные из них были в два света. Особенно бросалось в глаза то, что всюду стены были беленые. Их грубая, даже, я бы сказал, казарменная, белизна подчеркивала богатство мебели, паркетов, сложенных из множества драгоценных сортов дерева – красного, черного, лимонного, массивных полированных дверей, громадных зеркал в тонких золотых рамах.

Мы увидели кабинет князя с длинным столом посередине. За этим столом свободно могло бы поместиться пятьдесят человек. Стол был покрыт драгоценными скатертями и вышивками. На нем стояли цветы, вазы, книги, миниатюры и современные семейные фотографии. Было разбросано множество французских и американских иллюстрированных журналов за июль, август и даже сентябрь месяц этого рокового для хозяев года.

Мы видели грандиозный охотничий зал, устланный шкурами медведей, волков, лисиц. На длинных столах было разложено охотничье оружие – пистолеты, мушкетоны, кинжалы, современные штуцера, винтовки. На стенах висели во множестве рога оленей, лосей, кабаньи клыки. Кабаньи клыки были оправлены в золото, сложены попарно и висели на золотых цепочках на гвоздиках, как маленькие костяные хомутики. Под каждой парой клыков была надпись. Оказывается, все эти рога и клыки получили «Гран при» на какой-то аристократической охотничьей выставке в Париже. Тут же был устроен домашний тир, где на черном фоне виднелись белые зайцы и олени.

Затем мы осмотрели рыцарский зал, полный рыцарских доспехов – шлемов, нагрудников, набедренников. Ряд рыцарей стояли вдоль белых стен, блестя тусклым серебром и золотом. Стояли целые рыцари-всадники со страусовыми перьями на решетчатых шлемах.

Залы следовали за залами. Мы не осмотрели еще и четверти замка, как устали.

– Сколько же всего здесь комнат? – спросил я управляющего.

– Что-нибудь – сто двадцать, – ответил он с поклоном.

– А сколько было у пана земли?

Управляющий опять поклонился:

– Что-нибудь – шестьдесят тысяч десятин.

– А лесу?

– Что-нибудь – пять тысяч десятин.

А в это время в замке шла своя, привычная жизнь. Через залы проходили лакеи в узких пиджаках и в бачках. Шуршали юбки горничных.

Мы торопились. У нас не было больше времени осматривать замок. Мы вышли. Управляющий довел нас до лестницы и сказал:

– Должен вам доложить, что хотя князь и имеет шестьдесят тысяч земли и пять тысяч лесу, но, откровенно говоря, земля эта и лес не так уж хороши… Я не думаю, чтобы было целесообразно…

Мы не дослушали его и вышли. Я не мог опомниться. Я, конечно, знал, что существуют в мире князья и майораты. Но как-то отвлеченно. Теперь же я увидел это воочию. Это произвело особенно подавляющее впечатление потому, что я видел чудовищную, ни с чем не сравнимую нищету крестьян, живущих вокруг этого замка. В течение нескольких столетий Радзивиллы буквально высасывали из крестьян все соки, для того чтобы построить, содержать, украшать этот проклятый замок, для того чтобы жить в этой роскоши, ездить в Париж, в Нью-Йорк, мотать деньги в Монте-Карло, держать автомобили, выписывать драгоценные духи, вина и наряды, сморкаться в носовые платки ценой в 2000 франков штука. «Что-нибудь – 60 тысяч десятин!» Ах, холуй! Я долго не мог успокоиться.

Через некоторое время я посетил другой замок. Это был знаменитый замок князей Мирских в местечке Мир. Часто мне приходилось во время поездок по Западной Белоруссии видеть его издали. Иногда ночью мимо нас, на фоне лунного облачного неба, проплывал силуэт двух готических башен, над которыми летали тучи черных птиц. Замок Радзивиллов – пятнадцатого века. Замок Мирских – едва ли не тринадцатого. Он окружен высоким крепостным валом. Из ворот вот-вот, кажется, выедут закованные в сталь рыцари. Это – замок в духе Вальтера Скотта. На три четверти он разрушен. Зияют бойницы. Верх одной башни обвалился. На верху другой уцелел ржавый флюгер. Обвалившаяся штукатурка открывает большие кирпичи старинной кладки елочкой. Через рыцарские ворота, черные от копоти внутри, мы лихо въехали во двор замка на своей «эмочке». Мощеный двор был завален рухлядью. В стороне стоял грубый, очень старый дубовый стол – совершенно как из «Гугенотов».

По углам разросся шиповник. Его коралловые ягоды и колючие ветви говорили моему воображению о спящей красавице. Крылья замка зияли дырами окон. Крыши давно не было. В середине корпуса, там, где некогда были залы и покои, теперь росли клены – лимонно-желтые, пунцовые, коричневые. Их ветви виднелись в амбразурах окон изнутри. Осенние клены жили во флигелях замка. Но центральная часть замка была цела. В ней до последнего времени жили хозяева.

У входа стоял человек в подпоясанном пальто и с красной повязкой на рукаве – часовой рабочей гвардии. Я подошел к нему, поздоровался, предъявил свое удостоверение и попросил показать замок. Он прочел удостоверение, вернул его мне и попросил отойти на десять шагов от двери. Я подумал, что он шутит. Но он вдруг вскинул свою берданку… и щелкнул затвором. «Назад!» – закричал он. Я отошел и, стоя на почтительном расстоянии, стал уговаривать его пустить в замок. Он был непоколебим. Я сердился, доставал удостоверения, показывал на красную звезду на своей фуражке – он стоял как статуя, с берданкой наперевес. Он имел строжайший приказ не пропускать в замок никого без начальника рабочей гвардии. Я рассердился. Он вторично щелкнул затвором. Мне ничего не оставалось, как ехать в местечко за начальником рабочей гвардии.