Текст книги "Невская твердыня"

Автор книги: Валентин Костылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

При известиях о взятии поляками и шведами то того, то другого ливонского города проливал слезы и сам царь, уединившись, не желая, чтобы его видели слабым.

И вот наконец ему захотелось увидеть около себя близкого его душе царедворца, и он приказал позвать Бориса Годунова.

Первые слова царя были:

– Франк, наемник свейского короля, Делагард, без корысти, знатно послужил своему хозяину, а мои воеводы, русские, наши люди, опозорили своего государя… Не измена ли тут?! Борис, разогнал я опричнину – не напрасно ли?

Годунов ответил после минутного раздумья, спокойно, кротко:

– Не гневайся, государь! Силы неравные! Против нас ополчились все! Наше славное войско притомилось в ратных делах… Отдохнуть Руси наступило время… Воеводы неповинны в том злосчастии. Пути Господни неисповедимы. Испытания, ниспосланные нам Господом Богом, быть может, и во благо нашим людям. Темная ночь сменяется ясным утром. Такая же смена бывает и в жизни царств.

Иван Васильевич нахмурился.

– Но как быть царю? Что скажешь о царе?

– Премудрыми делами ты, государь, на все времена прославил имя свое, – ответил Годунов, повторив то, что почти каждый день приходилось говорить царю в ответ на его вопросы.

– Однако царь сгубил ради моря столь великое множество народа и не добился ничего…

И эти слова уже не впервые произносит царь.

– Неправда, батюшка Иван Васильевич! Не прошли те годы нарвского плавания государству без пользы. Народы аглицкие, дацкие, гишпанские и все другие, латынской веры, побывали у нас, и многие товары незнаемые возили к нам и наши товары прославили на весь мир. Поистине, великое дело ты совершил, государь! К тому же у тебя, государь, как о том ты говорил, есть Студеное море! К нему привычны мы с давних пор, и народы Запада глядят сюда издавна… Торговые люди, государь, не спесивятся, – помимо Нарвы, плавают по Студеному морю из года в год с великою охотою.

И об этом разговор шел уже не раз.

Царь Иван поднялся; ласково улыбнувшись, покачал головою:

– Спасибо тебе, Борис! Ты с усердием доброго слуги утешаешь меня. Добро! Похвально. Мне это нужно. Сам Господь Бог вразумляет тебя говорить мне приветливые слова в моем несчастье…

Иван Васильевич обнял и облобызал Бориса.

– Вижу в тебе твердого мужа. Будь поближе к моим царевичам… Особливо – к Ивану. Внуши им, что не всуе их отец бился за Варяжское море.

– А со Стефаном Баторием, государь, – прости меня, – пришло время заключить мир… О том, как то сделать, надо подумать особо. Велики обиды, государь, что нанес тот Стефан чести и вере нашей. Но Русь в долгу не обвыкла оставаться… Светил бы месяц и звезды, согревало бы нас красное солнышко, а русская сила расти будет… Она еще свое слово скажет! Вырастет вот какая!

Годунов широко раскинул руки. Молодое мужественное лицо его раскраснелось.

Иван Васильевич с удивлением следил за Годуновым.

– Говоришь, вырастет?! – прошептал царь. – Вон ты какой!

– Вырастет! – убежденно ответил Борис, отирая пот на лбу, выступивший от чрезмерного волнения. – Вижу, государь, вижу славу нашу!

Иван Васильевич порывисто схватил его за руку:

– Тише!.. Молодой ты! Горячий! Непросто достичь того! Думаю, и впрямь помиримся пока со Стефаном… помиримся… Надо думать – как? «Слава»! Чудно ты сказал!.. Кругом беда, а ты… «слава»! Ты не сильный, а властвовать можешь… Твои честные глаза обманут хоть кого. А меня не обманешь! Нет! Какая «слава»! Не сделал я того, что заповедано мне! Мой отец, дед осудят меня там, в вышнем мире. Однако спасибо тебе! Ты веришь, ты ждешь славы, ты не склонил головы перед несчастьем. И не склоняй! Мне такой нужен! Царству нашему такие нужны. Мой царевич Иван не таков… И Федор не таков… в одном бушует страсть властолюбия и самодовольства, а любви к труду не вижу, в другом – слабодушие смешалось со страхом и тоской… Он только молится о счастье, не добиваясь его. И не ведая – в чем оно… Не радуют они меня.

– Государь, не мне судить о том. Твои дети – мои владыки; в них твоя царственная кровь. Это ставит их выше нас!

– Они выросли! И чем старше становятся, тем все более я их опасаюсь. Иван вкусил яд властолюбия. Он честолюбец, он избалован мною. И матерью! Моя юница, мой ангел-хранитель, покойная Анастасьюшка, любила его. Она пророчила ему счастливую жизнь без страха, без тоски, без сомнений… Она просила тогда подарить ему шлем и доспехи. Детский его шлем я берегу. Смотрю на шлем и вспоминаю Анастасию. Нередко и по ночам любуюсь им. Бедная моя, святая моя, царица Анастасия!.. Моя гордая, прекрасная жена! О, сколь много я согрешил перед тобой и ныне грешу! Окаянный я мытарь!

Тяжело дыша, Иван Васильевич вновь сел в кресло. Голова его устало опустилась на грудь. Едва слышно он прошептал:

– Перемирие! Так ли это?!

Годунов отошел к окну, отвернулся, услыхав прерывистый шепот царя.

За окном тихий отдаленный благовест. Наступали сумерки. Кремлевский двор опустел. Вчера один мужик говорил на царевом дворе, что в деревнях хлебами довольны. Годунов вспомнил об этом. Такой невзрачный, маленький, общипанный какой-то мужичонко, а говорит с таким достоинством об урожае. Урожай! Его с трепетом ждет вся Русь. Истомился народ от голода и мора. Обнищал от войны.

– Ты о чем при царе задумался, Борис? – раздался тихий, прозвучавший подозрительно голос Ивана Васильевича.

– Думаю о хлебе… Народ ждет урожая…

– И я жду его…

Царь, как бы ухватившись за какую-то сокровенную мысль, воскликнул торжествующим голосом:

– Хлеб сильнее всех владык в мире! Чудно!

Помолчав некоторое время, он усмехнулся:

– Мы по вся дни чего-то ждем… Вон мои бояре, почитай, два десятка лет с лишком ждали, когда я умру, а я все жив, пережил многих ожидальщиков. Я тоже ждал, когда же буду править царством… как хочу! А вот видишь… До сей поры жмут меня бояре. Они переживут еще многих царей. Боярская дума – сила! Разве ее переживешь?! Но то, чего я жду, – будет, будет!

И опять шепотом, едва слышно произнес:

– Боярской думе я вынужден пока поклониться… Вяземский, Басмановы, Грязные, Малюта!.. Царство небесное! Нет уж их! Да и помогли ли бы они царю ныне? Не то время. Их время ушло.

Царь приподнялся и помолился на икону.

– Да. Нагрешила вдосталь моя опричная дружина. Бог с ней! Жаль Малюту, храбрый и верный был рыцарь. Такие люди на своем куту не умирают. Изрубили его проклятые немцы.

С мягкой грустью в голосе Годунов ответил:

– Позорят его, сыроядцем величают, а того не возьмут в толк, что своею смертью Григорий Лукьяныч пример любви к родине показал… Первый взошел на немецкую крепостную стену, бился до последней капли крови… Пал, как честный, бесстрашный воин. Его смерть охрабрила войско, и крепость была взята… Я слышал злоречие и хихиканье даже по сему случаю.

– А ежели Божья воля явится убрать и меня? То-то шуму будет! И многие из моих ближних вельмож отрекутся от меня… И, как сказано у пророка Ездры: «Возгласят “Аминь!” и, поднявши руки кверху, припадут к земле и поклонятся Господу!» Будут благодарить его, что убрал неугодного им царя. Подойди!

Годунов приблизился к царю.

Царь притянул его за руку к себе.

– Наклонись!.. А царевич Иван как?! – прошептал он ему на ухо. – Не замечал ли чего? Не шатается ли?!

Годунов ответил не сразу. Задумался.

– Ну, ну! – нетерпеливо дернул его за рукав царь. Щеки Бориса коснулось горячее дыхание царя.

– Нет, великий государь, ничего не замечал. Я – малый чин перед лицом государевой семьи. Мне ли судить?! И думать я боюсь о том. Молю тебя, великий государь, не спрашивай меня о детях своих.

– Полно! Не хитри! Ты что-то знаешь? А?!

– Ничего, милостивый батюшка-государь, не ведаю.

– А я слышал, будто и он против меня… И будто осуждает меня за неудачи в Литве. Так ли это?

– Не слыхал я того… Мню я – умышление то злых, неверных людей. У многих на языке мед, а под языком лед. Прости меня, великий государь, не пытай! – Годунов опустился на колени. – Мне ли судить о том?..

– Так вот я тебе скажу: молод еще царевич, слушает людей. Вон около него Щенятев Петька крутит, как пес хвостом. Нашептывает ему. Опасный человек. Хотел я Петьку удалить от него – не дает, сердится. Пожалел я его. Да! Жалость моя не в пользу ему. Увы! Не пришлось мне обучить детей своих, как бы хотел я. Император Феодосий Великий искал наставника для сыновей своих Аркадия и Гонория. Он желал найти человека ученого и благочестивого. Ему указали на Арсения. Император принял его с величайшим почетом. Он призвал сыновей и, передавая их Арсению, сказал: «Будь им более отец, нежели я, – ибо важнее дать детям разум, нежели жизнь, сделай их добродетельными и мудрыми, сохрани их от соблазнов юности, и Бог воздаст тебе за труды свои. Не смотри на то, что они – сыновья царя, требуй от них полной покорности!» Мои же монахи многое истолковали Ивану и Феодору в ущерб правде и не на пользу нашему царству. Не учителями они были, а льстецами и ласкателями, покорными холопами царевых детей. Шли на поводу у самих же учеников.

– Одно осмелюсь молвить тебе, батюшка-государь. Твое доброе сердце во зло употребляют. Ты зело печешься о подданных своих, и то во грех иных вводит и в заблуждение. Многие ни во что сочли твое благорасположение: так и монахи те, и многие до плахи довели себя в те поры своего распутства. И позволю себе я сказать: вон Щелкаловы да и Никита Романыч на высокие посты возведены, обласканы тобою, а с голландцев мзду якобы тянут непомерную и тем аглицкую страну от нас отталкивают, обижают аглицких гостей… Забыли, что неправедно нажитая прибыль – огонь. В том огне сгорают государствия важные дела.

Иван Васильевич вскочил с места, сердито стукнул посохом об пол:

– Что ты сказал? Щелкалов? Никитка?!

– Да, государь.

– А ты почем знаешь? Борис, будь прям! Не хули!

– Писали о том сами аглицкие люди…

– А где то писание? И справедливо ли оно? Чего ради держат его в ящиках Посольского приказа?! Не все одинаковы и аглицкие люди… Не всем верить можно!

– Оно у меня.

– Читай, коли так! Читай! – снова раздраженно стукнул об пол посохом царь Иван.

– Даниил Сильвестр, нелицеприятный толмач твоей, государь, службы, перевел то и целовал крест, что-де писание это есть подлинный перевод письма того аглицкого посла.

– Читай!.. – нетерпеливо крикнул царь Иван.

Борис начал медленно, с расстановкой читать:

«Объявляю, что, когда я выехал из Москвы, Никита Романович и Андрей Щелкалов выдавали себя царями и потому так и назывались многими людьми, даже многими умнейшими и главнейшими советниками».

Иван Васильевич побледнел.

– Убери бумагу! – махнул он рукой. – После прочтешь. Устал я. А теперь иди! Оставь меня одного. Постой… дай бумагу! – Царь быстро выхватил ее из рук Годунова. – Однако же помни: царь не отказался и от своих балтийских берегов… Они – извечная земля наша…

Борис поклонился и вышел.

Царь Иван вынул из ларца зеркало и принялся внимательно рассматривать свое лицо. Морщинистое. Желтое. Седина в усах, бороде.

«Вот она пришла… старость! За моей спиной даже Щелкаловы воровским промыслом занялись!»

Он грустно покачал головою.

Не вовремя старость, не к делу хворь! Воры торжествуют. Слуги развращаются, теряют страх.

«Проклятые!» Царь с отвращением плюнул.

Ливонские немцы назло московскому царю распахнули двери Ливонии перед Польшей, Швецией и Данией, чтобы не покориться Русскому царству: «Пускай-де Швеция и Дания захватят нашу землю, только бы не русские!» Четверо против Руси! Приходится пока уступить. Боярская измена принесла свои горькие плоды. Согрешили бояре. На веки вечные запятнали себя. Тяжело бороться царю и с внешними врагами, и с внутренними. Тяжело!

«Пятьдесят лет!»

Царь с сердцем бросил на стол зеркало.

VI

Поутру выходит Анна из дома с красного крыльца кормить ягодами медвежонка. Она с детским восхищением следит за тем, как он день ото дня делается и ростом больше, и бедовее.

Но не только ради медвежонка теперь выходит она во двор. Она узнала, что из своего уединения, с вышки, за ней в это время тайком смотрит юноша, тот таинственный Игнатий, которого отец держит отдельно ото всех, не позволяя ему встречаться ни с матерью, Феоктистой Ивановной, ни с Анной.

Отец и Хвостов верхом на конях ни свет ни заря уезжают куда-то, а возвращаются в полдень, к обеду, причем Игнатий тотчас же запирается в своей башенке-терему.

Однажды мать проговорилась: отец ездит с парнем на потешные поля, чтобы приохотить его к воинскому делу и к искусству огневого боя под присмотром московских пушкарей.

Но как ни оберегали родители Анну от встречи с юношей, все же однажды они встретились и даже успели перекинуться несколькими словами.

Случилось так.

В субботний день возвращалась Анна с матерью в возке от всенощной. В одном овражке возок их застрял, лошади не могли вывезти его из глубокой грязи, несмотря на все старание возницы, немилосердно хлеставшего их.

Тою же дорогой возвращался домой Игнатий Хвостов.

Быстро соскочил он со своего коня, привязал его к возку и помог вознице вытащить возок из овражка. Когда Игнатий отвязывал коня, девушка выглянула из возка и спросила, кто им помог выбраться на дорогу. Увидев Хвостова, она смутилась, но как-то невольно крикнула: «Спасибо тебе, добрый человек!» Он разрумянился и, отвесив низкий поклон, произнес тихо-тихо: «Бог спасет, красавица!»

Только и всего. После этого у Анны появилось желание два раза в день ходить к медвежонку – утром и в полдень. И каждый раз она чувствовала, что на нее смотрит этот красавец, этот сказочный гость, голос которого так очаровал ее. Недаром – она подслушала это однажды в разговоре отца с матерью – его полюбил сам государь Иван Васильевич. Царь призывал его к себе уже не один раз.

Еще веселее стало Анне и приятнее смотреть на отцовский дом, на пожелтевшие березки вокруг их жилища, даже на усадебные ворота, в которые верхом въезжает он. А в медвежонке она уже стала видеть не лесного зверя, а своего доброго слугу, тайного своего сообщника.

Феоктиста Ивановна подметила в дочери перемену. Успешнее спорилось в ее девичьих руках и шитье, и вязание, и всякое иное дело. Все выполняла она теперь с большею охотою, бодро и легко. И с родителями она стала еще ласковее. И в моленной дольше стояла на коленях и усерднее молилась.

Отец был молчалив. Посматривал озабоченно на оживленное, веселое лицо дочери, когда она сидела за прялкой или за вязанием, а один раз даже произнес вслух, сокрушенно вздохнув:

– Трудно человеку побороть в себе дух сомнения. Прости ты, Господи! Испорчены мы, грешные!

– Господь милостив, простит… – стараясь успокоить мужа, поспешила отозваться на его слова Феоктиста Ивановна.

Шли беспечально дни за днями. И вот однажды государь вызвал Никиту Годунова во дворец и приказал ему немедля снаряжаться в дорогу, сопровождать в Вологду обоз с корабельными снастями. В последнее время стали случаться нападения разбойников на государевы и торговые караваны. Многие крестьяне из разоренных войною и мором сел и деревень ушли в леса и примкнули к ворам. И велел царь написать грамоты к разбойникам, что коли они покинут татьбу и покаются, то государь их простит и на свою службу возьмет. Эти грамоты велел царь раздавать в деревнях по дороге в Вологду.

Никита Годунов, помолившись в Успенском соборе, взял с собою две сотни стрельцов и, провожаемый посадскими ротозеями, двинулся с обозом в путь.

Перед расставаньем с семьей он долго поучал жену и дочь, чтобы они хранили пуще глаза честь семьи. Ни одним словом он не намекнул на Игнатия Хвостова, но и матери и дочери было ясно, о чем идет речь. Благословил жену и дочь, прижал их по очереди к сердцу и помчался без оглядки к своему стрелецкому отряду на тот берег реки Москвы, в Стрелецкую слободу.

Поплакали Феоктиста Ивановна с дочерью, погоревали, а затем с молитвою снова занялись своею обычною работой.

После отъезда отца Анна стала еще чаще кормить медвежонка, а один раз и вовсе осмелела до того, что сама глянула на вышку и увидела… Игнатия. Он ей делал руками какие-то знаки. Она ничего не поняла, и это было ей очень досадно. Любопытство ее еще сильнее разгорелось.

Феоктиста Ивановна зорко приглядывалась к своей дочке. Она как мать, как женщина втайне сочувствовала ей. Вспомнила свою молодость, свои страдания из-за любви к Никите Годунову, вспомнила о тех преградах, которые мешали ее счастью, и ей стало неизмеримо жаль дочь. Но чем помочь, что можно сделать, чтобы дочь была счастлива?

Старинная русская поговорка гласит, что огня, кашля и любви от людей не спрячешь. Анна, как ни старалась спрятать свои тайные думы о незнакомце, поселившемся в их доме, – все же не раз выдавала себя. Феоктисте Ивановне не много нужно было, чтобы понять, что дочь думает и страдает о государевом молодце: «любовь, как говорится, в глазах видна». Да и молодец-то тоже стал беспокойнее и не раз, сидя у себя на вышке, песни заводил, чего прежде никогда не бывало, а пел он очень грустные песни. Мало того, стал часто спускаться во двор, кормить зерном голубей, которых Годунов в изобилии приручил к своему дому.

Феоктиста Ивановна с тревогой наблюдала все это, но поделать ничего не могла – не хватало смелости остановить парня, да и жаль было его и совестно. У нее у самой постепенно стало появляться какое-то нежное, теплое, материнское чувство к юноше, смешанное с жалостью. Ее самое смущали его голубые, опушенные черными ресницами, полные наивного любопытства глаза.

Борис Федорович упрекал Никиту за суровость и нежелание поселить юношу в своем доме. Это слышала сама Феоктиста. Она слышала, как Борис Федорович напомнил своему дядюшке, что сам он в юных годах не был тихоней и у всех на глазах шел в дом стрелецкого сотника, отца Феоктисты. Стало быть, Борис Федорович не против того… Он добрее!

Много думала обо всем этом Феоктиста Ивановна, многое втайне она осудила в своем муже, и особенно его непомерную строгость к дочери. Она решила положиться на волю Божью, усердно помолившись о том, чтобы никакого худа от сего не приключилось.

* * *

Сема Слепцов – долго ли, скоро ли, но привел-таки ватагу беглых мужиков в стан Ивана Кольцо. Рубаху хоть отжимай! Намучился Семен, а главное, народ ворчать начал, удержу нет!

– Ну вот, – сказал Сема. – Пришли. Где лад, там и клад и божья благодать.

Мужики перекрестились на все четыре стороны.

– Глупый я, черный человек, не родовитый, а думаю: в согласном стаде и волк не страшен, – обтирая пот с лица, с тяжелым вздохом произнес Семен.

Иван Кольцо – рослый, задумчивый детина, с большим вихром на лбу, толстогубый – осмотрел с кислой улыбкой вновь пришедших:

– Голь убогая! Кобыла и та вас всех улягнет. Где такие заморыши родятся?! Господи!

Он поморщился, укоризненно покачал головой.

– Кто малым доволен, тому Бог больше даст! Вот как, атаман! А между прочим, подай каждому из нас палец, а мы и руку укусим. Народ зубаст, осерчал. Коли что – не сдержишь, – проговорил Слепцов, кивнув головою в сторону своих односельчан.

– Ты не смейся, божий человек! – вступился в разговор дедушка Парамон. – Мир по слюнке плюнет – и море выйдет. Народ у нас дружный, охочий, всего натерпелся. Спаси, Господи, и помилуй, коли в деле струхнет! Николи!

Сказал, с важностью оглядел толпу своих товарищей и добавил: «Гляди, как смотрят!»

Раздались и другие голоса:

– Ты, мил человек, не думай, что криво зачесаны, – мысль в нас справедливая… Правды ищем. Семка обещал нас к правде привести. Добьемся ее, где умом, где кольем, рано либо поздно, а добьемся…

– Добро, братцы! – сказал Иван Кольцо, довольный находчивостью вновь пришедших мужиков. – Ого! Ого! Видать, колючие! Гоже так-то!

Он приказал своим есаулам выдать всем им оружие. Замелькали копья, шестоперы, кистени, сабли в руках слепцовских людей, рассевшихся на лужайке.

Место глухое, овраг глубокий, заросший можжевельником и папоротниками, окруженный дремучей дубравой, а со стороны реки Суры прикрытый непреодолимым буреломом. На двух высоченных дубах ватажники устроили дозор: двое парней, словно птицы, прилепились к стволам, сидя на сучьях, только лапти сверкают.

Совсем рядом построенная великим князем московским крепость Васильгородок, но это Ивана Кольцо не страшит: чуваши, хорошо знающие местность, держат дозор вдоль реки Суры и, коли надвинется опасность от васильского воеводы, – чуваши тотчас же уведомят ватагу. Дружба у беглых мужиков с чувашами и черемисой крепкая, надежная.

В откосах оврага ватажники нарыли множество землянок. Устроили там свои жилища. Вырыли место и для укрытия коней. Громадный навес из поваленного березняка соорудили над конским табуном.

– Теперь нас много и все заодно супротив бояр и купцов. Да и царского добра пограбить, коли на то Бог благословит, мы не прочь, – сказал, собрав ватагу в кучу, Иван Кольцо, – и случай такой нам Господь посылает… В Вологду из Москвы вышел богатый царев караван: там и деньги, и кошт, и одежа. Выходит: надобно нам догнать его, окружить да и стяжать, Господь что пошлет. А стрельцов при нем двести душ, а нас вдвое больше, да и нападем мы из засады…

Загудели ребята. Началась веселая кутерьма.

Руки у всех зачесались. Не нашлось бы в ватаге ни одного человека, чтоб от такого верного дела отказаться. Накипело у каждого на душе – несладко жить в боярской да дворянской неволе. Да и засиделись на Суре. Пора!

– Сделайся овцой – волки готовы! – так говаривали деревенские, сбросившие с себя иго барщины. Теперь каждый из них чувствовал себя способным бороться с этими волками, потому что шли сообща, дружной толпой.

Лица ватажников оживились, засияли, будто в праздничек. Несчастья бояться – и счастья не видать. Разглаживали бороды самодовольно. Кое-кто в кустарниках молился Богу, обратившись лицом к небу, молился о благополучном походе на царев обоз.

– Кто к Богу – к тому и Бог, – говорили молельщики. – Бог не в силе, а в правде. – И добавляли с улыбкой: – Бог-то Бог, да и сам не будь плох.

Правда! Не за ней ли гоняется народ, убегая в леса? Правда – светлее солнца, дороже солнца. Правды нет в вотчинах боярских, на усадьбах дворянских, правды нет и в лабазах купецких. И недаром Иван Кольцо постоянно всем говорит:

– За правое дело стой смело! Нас зовут татью, разбойниками, а у нас о правде-то душа более царской да боярской болит. Моя совесть чиста, и ваша совесть должна быть чистой, как у святых угодников, на которых царь молится.

Рано утром поднялась ватага.

По низинам туманило. Холодок забирался под одежду. В тишине слышалось бряцание оружием, ржание коней, сердитое покрикивание на них ватажников.

– Путь держать будем на Волгу… – сказал Иван Кольцо. – К Ярославлю.

– Воля твоя, атаман!.. – радостно загорланили ватажники. – С тобой хоть за море.

Заворочалась, поднялась как один толпа бородатых, волосатых дядей.

Поп вышел из толпы, прочитал молитву.

С обнаженными головами выслушали его непонятные причитания ватажники, притихли…

– Господь простит рабов своих, коих на грех татьбы толкнуло своевластие и гордыня владык земных! – сказал он, убирая в сумку деревянный крест.

Поп-вассиановец – из заволжских старцев, – усердно проклинавший на всех богомольях царя Ивана, благословил ватажников при выходе из оврага и сам верхом на тощей кобыле поплелся за ними.

VII

Сквозь клены в окна пробивалось солнце на лесенку, ведущую в светелку Игнатия.

Прислонившись к бревенчатому простенку, стояла Анна, зажимая глаза от солнца, в своем нарядном розовом шелковом сарафане. Она как бы невзначай столкнулась здесь с ним, этим загадочным юношей. Он крепко прижал к сердцу ее руку, приговаривал тихо-тихо: «Солнышко мое незакатное!» И вдруг близко прикоснулся к ней и поцеловал.

Она хотела оттолкнуть его и не смогла. Не хватило ни сил, ни смелости, да и жаль стало парня.

– Что ты? Что ты? Грешно! – прошептала она, когда он хотел увлечь ее к себе, быстро увернулась и, не помня себя от страха, скрылась во внутренних покоях дома. Но долго еще не покидало ее ощущение его теплых сильных рук, прикосновения горячих губ к щеке, его прерывистого дыхания. В своей горенке она стала на колени и помолилась на иконы, прося у Бога прощения за то, что случилось с ней. Но горечи раскаяния, к великому своему удивлению, она не чувствовала. Нет. Напротив – внутри что-то говорило, что «так нужно!».

На другой день ее мучил стыд и страх, когда она вспоминала об этой встрече с Игнатием.

Вместе с тем было приятно сознавать, что о случившемся никто не знает, кроме них двоих, что это ее тайна. Любопытство еще более разгорелось. Появилось нетерпение. Захотелось поскорее узнать: кто он, о чем он думает, о чем может поведать ей? Она почувствовала, что ее опять тянет к нему, к новой встрече с ним, и чтобы это произошло непременно поскорее, поскорее!

Эта новая встреча не заставила себя ждать – теперь вечером, в сумерках, столкнулись они во дворе около медвежонка, когда она кормила звереныша хлебом с медом.

Неожиданно из конюшни вышел Игнатий. Остановился как вкопанный около Анны. И она уже не испугалась, а вся расцвела от радости, даже вздохнула с облегчением, подумав: «Слава Богу!»

Он заговорил тихо и вкрадчиво:

– Касатка моя ненаглядная! Как я скучаю о тебе! Господь один то ведает! Пусть свет небесный погаснет, коли не суждено мне видеться с тобой! Ни в чем нет мне отрады, одна ты…

А сказал-то как?! Просто, нежно, словно бы давно-давно дружил с ней. Сердце замерло от счастья.

Чувствуя близость юноши, она не могла сойти с места. Он нежно обхватил ее стан своей рукой:

– Светик мой, цветочек аленький, посети мою горенку, осчастливь меня, одинокого. А я поведаю тебе о своей жизни сиротской, расскажу все начисто, как на духу.

И теперь, недолго думая, она торопливо последовала за ним.

А когда очутилась в его горнице, ей сразу стало легко, весело, словно улетела она на крыльях из дома в какой-то другой мир, где нет отцовской строгости, нет греха…

Едва дыша от радостного волнения, она прошептала:

– Как здесь хорошо!

Неожиданно Игнатий сжал ее в своих объятиях.

Анна слабо сопротивлялась:

– Что ты со мной делаешь!.. Милый!.. Грешно ведь…

Игнатий, тяжело дыша, выпустил Анну из своих рук:

– Прости меня, неразумного! Не знаю… я ничего не знаю… Прости!

Придя в себя, он взволнованно начал рассказывать ей о себе.

Она услыхала, что отца его казнили или убили на войне – он этого сам не знает, а мать сослали в монастырь, после того как он родился. Ей сказали, что ребенок ее умер. Но он не умер, был взят чужими людьми и детство свое провел в глухом лесу, в мужской обители, где один древний старец умудрил его грамоте, научил читать и древнее греческое писание святых отцов. А когда старец занедужил, то перед смертью приказал инокам монастыря отвезти его, Игнатия, к старушкам Колычевым в Москву, к теткам и сестрам казненных бояр Колычевых. Почему его поместили к ним, он не знает, а старец тот оставил после себя много денег и отослал их к тем же старушкам. Он был друг покойного митрополита Филиппа, который тоже происходил из рода Колычевых.

– Рос я среди монастырской обители, читал я там Апостола и Библию: о древних царствах, о войнах, о падении царских тронов; пел я стихиры и псалмы, и за то меня уважали в обители… Любил я на коне скакать в погоне за оленями по лесам и дубравам; любил я слушать пенье лесных птиц; научился я различать их голоса. Вместе с иноками я ходил на облавы медведей и диких вепрей; бился с ними один на один, и много заколол я копьем диких зверей. А в святые праздники играл на гуслях и пел старинные былины о ратных делах русских витязей… Однажды зашел я в государев сад и пустил стрелу в коршуна. Царь приказал схватить меня и привести к себе во дворец. Он велел удалить меня от Колычевых и свести на вашу усадьбу. Борис Федорович часто берет меня в свои палаты, и там я читаю ему греческие книги. Он говорит, что скоро царь меня возьмет к себе в дружину, во дворец.

С удивлением слушала Анна рассказ Игнатия. Сидя в терему, ничего она не слыхала о том, как другие люди живут на белом свете. И вот теперь ей как-то страшно стало.

Вдруг внизу раздался сильный шум, послышался громкий плач Феоктисты Ивановны.

Игнатий и Анна испуганно вскочили. Заглянули в окно.

На дворе стоял оседланный конь, а около него – стрелец, покрытый пылью, в изодранном кафтане.

Со всех сторон усадьбы сбежался народ. Бабы подняли вой.

Игнатий и Анна быстро сошли вниз.

Гонец поведал народу о том, что за Ярославлем по дороге к Вологде на стрелецкий отряд, охранявший царский обоз, напали разбойники и многих стрельцов убили, а Никиту Годунова ранили. И находится он теперь в Ярославле в монастыре, где его лечат монахи травами.

– Бились мы целый день, – рассказывал крестьянам стрелец, – да их сила велика, и напали они ночью, никто не ожидал того, и многие спали в шалашах. Ограбили они всю царскую казну, что дьяки везли при обозе. Дрались лесные бродяги зло, храбро, не боясь смерти. Немногим удалось спастись от них…

Мужики начали расспрашивать про разбойников: кто они, из каких, чьи?

Стрелец на эти вопросы не мог дать ответа. Мялся, оглядывался по сторонам, но так ничего и не сказал мужикам о тех людях.

– Чего ж ты?! – разочарованно вздохнул седенький старичок. – Э-эх, Господи, Господи! Не поймешь, что на белом свете творится!

Стемнело. Из-за облаков выглянул месяц, осветив лицо рыдающей Анны.

Феоктиста Ивановна ушла в дом и там на коленях молилась о сохранении жизни мужу.

Игнатий принялся утешать Анну и, незаметно сам для себя, нарушил великий запрет – отвел Анну в ее светелку, куда ни один мужчина не должен был входить. А он – мало того что вошел туда, но и принялся, утешая, нежно ласкать девушку, целовать.

* * *

В столовой избе царевича Ивана Ивановича большой пир. Боярские, княжеские и дьяческие сынки, забубенные головушки, изо всех сил пыжатся друг перед другом показать свою хмельную удаль. Молодой парнишка, безусый, щеголевато одетый, сын князя Масальского, Гришка, вскочил верхом на дьяческого сына Петруху и заорал во все горло: «Айда к аглицкой королеве!» Царевич Иван подбежал к нему и надел ему чашу, тяжелую, серебряную, на голову: «Вот тебе и корона аглицкая». Гришка Масальский свалился на пол под общий хохот знатных юнцов. Чаша с громом покатилась под стол. Боярский сын Енгалычев Михайла, краснощекий, откормленный маменькин сынок, полез под стол, поднял чашу, наполнил ее дополна брагой и выпил ее на глазах у всех до дна.

Иван Иванович обнял двух парней, затянул непристойную песню. Ему с одушевлением стали подтягивать все находившиеся здесь хмельные юнцы.

Когда кончилась песня, царевич Иван поднялся и громко сказал:

– Вот кабы мы с вами пошли подо Псков, на Батория… не было бы того стыда, что видим ныне… Всех бы мы перебили! Всех бы в полон взяли!.. Сенька Милославский у меня был бы первым воеводой… Ты, Гришка Масальский, – вторым воеводой… Прости, Господи, меня, грешного, – осуждаю я государя… Все не по-моему идет… Так ли говорю я?!