Текст книги "Иван Грозный. Книга 2. Море"
Автор книги: Валентин Костылев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Поссевин много всего наговорил Шевригину, доказывая необходимость сначала ему одному побеседовать с дожем, но Шевригин, выслушав терпеливо Поссевина, сказал – идти надо вместе.
Поссевин, озадаченный таким необычайным упорством и гордостью московского посла, уступил.
– Да, – засмеялся он заискивающе, – ваш государь имеет замечательных помощников.
Шевригин, которому перевели эти слова, выслушал их как должное, сурово насупившись.
Дож назначил свидание на следующий же день.
Франческо Паллавичино, которому всюду грезилась тройка инквизиторов, наводившая страх на всю Венецию, отказался быть переводчиком и проводником у московских гостей, в ужасе заявив Шевригину, что его могут узнать и тогда никакие силы не спасут его от смерти. Трясущийся, сразу похудевший и побледневший, он остался в квартире, которую в одном из узеньких, темных переулочков отвели Поссевину и Шевригину с помощниками. Поссевин велел одному из каноников, явившемуся к нему на поклон, прислать московским гостям расторопного проводника-чичероне, который показал бы им город. Вскоре такой нашелся. Звали его Асканио.
Он сразу же повел Шевригина и его спутников к Дворцу дожей.
– Этот чертог, – сказал Асканио, – мозг, сердце и душа Венеции.
Они вступили в роскошный дворик мавританского стиля.
Вдруг Асканио быстро повернулся, сказав тихо:
– Уйдем. Дальше нельзя.
Когда удалились от этого места, он сказал, что сегодня будет большой суд. Инквизиторы третьего дня схватили двух еретиков, «и, чтобы нас не заподозрили в чем-либо, лучше нам уйти отсюда подальше».
Московским людям было удивительно видеть стены домов, уходящие в воду и покрытые черною плесенью. В местах, где вода набегает на камни, виднеются зеленые водоросли, примкнувшие к камню.
Чтобы лучше осмотреть город, пришлось сесть в черную, мрачную гондолу. Проплывая Большим каналом, путешественники любовались множеством каменных дворцов со светлыми галереями, тянувшихся по бокам водяных улиц. Им доставило удовольствие следить за тем, как венецианские женщины и дети быстро сбегают по каменным лестницам, спускаясь прямо к воде, и как они прыгают в ожидавшие их гондолы. У всех лестниц торчали из воды столбы для лодок. Затем они попали в целый лабиринт узких переулочков и мелких каналов, стиснутых высокими тяжелыми каменными стенами.
Подьячий Васильев и тут подметил, что на Игнатия Хвостова слишком внимательно посматривают венецианки. В таких случаях он иногда толкал его в бок и буркал ему в самое ухо: «Видишь?!» Хвостову он надоел, и тот сказал: «Не лезь, а то в воду спихну!»
В некоторых местах неподвижность мелких вод, безлюдье, тишина охватывали таким покоем и миром, что забывалось все на свете: и дож, и папа римский, и то, что еще длинный путь предстоит на родину...
Подьячий Сергей Голубев, сидевший рядом с переводчиком Поплером, глядя на воду, вслух мечтал:
– Теперича нам бы ушицы из судачка либо из стерляди – вот бы не худо поесть.
Все молча с ним согласились.
А проводник, чичероне Асканио, указывая то на это, то на другое здание, говорил:
– Есть у нас много подземных тюрем, туда посадят, а потом казнят. – Сказав это, он стал испуганно озираться по сторонам. – Совет Десяти сегодня будет судить. В этот день многих горожан наших будет трясти лихорадка. Страшный день. Всякий боится доносов.
Гондола проплыла мимо трех соборов, базилики святого Марка и многих других зданий.
После этого проводник показал московским людям мосты, какой-то сад, башню... Тихо всплескивалась мутная, маслянистая вода, рассекаемая носом гондолы.
Выбравшись на землю, Шевригин сказал:
– Ну, слава Богу! Тут, однакож, тверже чувствуешь себя. Одно на воде хорошо, пыли нет.
Побывали Шевригин и его спутники и на площади святого Марка, полюбовались на башню. Насмотрелись на громады домов, на церкви; крылатого льва видели. На площади Марка было много голубей. Они совсем не боялись людей, садились к кормившим их девушкам на плечи, принимали из их рта еду.
Всего насмотрелись московские люди и, усталые, голодные, вернулись к себе на квартиру, отпустив чичероне...
Из-под одной постели вылез Франческо.
Шевригин и его друзья от души расхохотались, видя жалкое, испуганное лицо Паллавичино.
– Что, брат! Плохо же тебя принимают соотечественники, – проговорил Шевригин, похлопав его по плечу. – Царь Иван Васильевич, видать, добрее вашего дожа.
Франческо, улыбаясь, сказал:
– Однажды я во Флоренции целую неделю у одной красавицы жил под постелью... Тоже было страшно, но все же не так.
После того как все помолились на свои иконки, постоянно хранившиеся у них за пазухой, приступили к обеду.
– Ну как, ребята, понравилась вам Венеция? – спросил за обедом Шевригин своих помощников.
Все молча продолжали есть рыбный суп.
– Воды много... Куда ни сунешься – везде вода... Непонятно! – угрюмо мотнул головою подьячий Сергей Голубев.
– То-то и дело, что вода, да еще и мутная, – не верю я, чтоб у нас с дожем получился толк. Поехал я сюда, не спросясь царя, а будет ли что – пока не вижу... Мало оное царство! Душа болит. Не обмануться бы?! – озабоченно посматривая на своих спутников, проговорил Шевригин. – Самовольно сюда заехали.
Паллавичино рассказал о строгостях, царящих в Венеции.
– У нас тут до всего добираются... Каждый шаг известен властям. Только мысли распознавать еще не научились. Здесь следят за всем: и за нарядами, и кто как живет, сколько денег тратит, за усердным посещением церквей, за тайными грехами и пороками, за свадьбами, за похоронами, за балами. Наша яснейшая Венецианская республика во власти иезуитов и инквизиторов. А любовь здесь продается, как и все, на деньги... Наши «лупонарии» полны прекрасных дев, которые имеют разные цены. Об этом вас могут осведомить добрые «мамаши» этих дев.
Паллавичино столько всего наговорил о своем городе, что Шевригин невольно пошутил:
– А ты зело сердит на свою родину, коли так срамишь ее...
– Я говорю правду, – смутился Франческо...
Настал день встречи с венецианским дожем и его сенаторами.
Паллавичино предупредил Шевригина быть смелее с дожем и его советниками, ибо нет людей, которые бы так высоко себя ставили и так гордились своею властью, как правители Совета Десяти, управляющие Венецией. В словах Паллавичино было много желчи – видно было по лицу его, как насолили ему его правители.
Шевригин не нуждался в таких советах – он и без того считал своего московского государя самым великим среди владык земных. И честь царя он поддерживал во всех странах, куда его посылали, с отменным достоинством, поэтому он и посмеялся над предупреждением Франческо.
В пышной обстановке состоялся прием Шевригина и Поссевина во Дворце дожей. Все сенаторы были в сборе. У всех у них на лицах было написано снисходительное, усмешливое любопытство, когда они осматривали с ног до головы московского посла. Шевригин, в свою очередь, обвел их гордым, равнодушным взглядом.
Коротко и негромко передал он дожу приветствие государя.
В ответ на это дож справился о здоровье государя и велел передать ему приветствие от Совета Десяти и от себя лично.
Стал говорить Поссевин.
Он доказывал, какое огромное значение имеет связь итальянских государств с восточными, и особенно с Москвою. Постановления Тридентского собора, говорил он, приняты во многих местностях; восточные христиане приходят учиться в Рим. Антиохийский греческий патриарх и тот признал главенство папы и просит утверждения в своем сане. В Пирее есть католический епископ. Божественная служба свершается при воротах Стамбула. Рагузские иезуиты продвигаются в Македонию и достигли Белграда. Другие стали твердою ногою на вершинах Ливана, они распространяются по всей Сирии.
Поссевин, восторженно размахивая руками, с нарастающим энтузиазмом описывал успехи католичества.
Как ни чувствовал себя теперь лишним московский посол, но ему приходилось сидеть и слушать неуемную похвальбу иезуита. Теперь ему стало понятно, почему Поссевин хотел один идти к дожу.
Поссевин начал было восторгаться успехами короля Стефана Батория, но, увидев хмурое лицо Шевригина, умерил неуместный пыл.
– Венеция, – сказал он более спокойным тоном, – должна поддержать католическое движение и воспользоваться представляющимся случаем сближения с великомочным Московским царством. Если Москва захочет завязать торговые сношения, то можно испросить у царя вольностей для торговых людей республики и уравнения их в религиозных вопросах с лютеранами и мусульманами, которые в Москве пользуются полной свободой своей веры.
Далее Поссевин говорил о том, что царя можно постепенно привлечь к лиге против турок и приготовить путь к религиозному единству. Он сказал, что Москва стоит на защите сербов, болгар и других балканских славян... Это мешает дружбе царя с Турцией.
Шевригин втайне с большим интересом слушал речь Поссевина, которую ему по приказанию дожа переводил толмач. Его удивляло – откуда иезуит знает о том, что государь Иван Васильевич имеет склонность помогать сербам и другим восточным славянам... Многое из этого царем хранится в тайне...
Иезуит сослался на мнение о московском царе престарелого синьора флорентийца Джованни Тетальди, который много раз был в Москве. Он хвалит гостеприимство и правосудие русского государя, воздержанность его от вина, терпимость к чужому вероисповеданию.
Это было по душе слушать Шевригину, на которого в эту минуту были обращены взгляды вельмож.
После того как Поссевин окончил свою речь, некоторое время длилось неловкое общее молчание.
Поссевин сел в кресло несколько смущенный. Поднялся со своего места дож, высокий, с мужественным, умным лицом пожилой человек. Он заговорил неторопливо, вдумчиво.
– На основании недавнего и горького опыта, – сказал дож, – Венеция не может возлагать надежд на лигу. Московский посол, в сущности, передал только приветствие республике. Венеция не меньше прочих государств сознает опасность от соседства с турками. Она, конечно, желает ослабления их. Можно приветствовать примирение московского царя с Баторием, коли тому Бог поможет осуществиться, ибо это усилит соединение христианских сил против турок. Это было бы лучшим разрешением восточного вопроса. Я пришел к такому выводу, после того как я совершил по Европе большое путешествие. Московское государство – огромная сила. Было бы благоразумно принять меры в этом смысле, не ожидая обращения московского царя в католичество. Надо быть осторожными в навязывании своей веры другим.
После этой речи дожа снова говорил Поссевин. Он был разочарован выступлением дожа.
– Миссию синьора Шевригина, – сказал он, – не нужно понимать как приветствие ради этикета. Надо ее понимать как желание московского государя завязать торговые сношения с Венецией.
Шевригин, не имея никаких указаний со стороны царя, сидел молча, не желая вмешиваться в эту беседу. Самому ему очень понравилась речь дожа...
Поссевин, возвращаясь из Дворца дожей в гондоле с Шевригиным, с удивлением разводил руками:
– Не понял дож того, что я хотел ему сказать...
Стемнело. Над фасадом церкви выступил бледный месяц. В вечерних просторах неба едва заметно, как-то стыдливо проступили звезды, сияние месяца легло нежной прозрачной позолотой на соборы, дома и мосты, проведя длинную серебристую дорогу по воде. На судах всюду засветились многоцветные фонарики, повисшие на мачтах. На гондолах также были прикреплены фонарики, и в синем мраке они причудливыми блуждающими огоньками скользили над водой.
Где-то слышался женский смех, песни. Вероятно, рыбаки и гондольеры разъезжались по домам после дневного труда.
Шевригину взгрустнулось о Москве: скорей бы!
III
Робко перешептывалась царица Мария со своей бабкой Демьяновной, вынянчившей ее с самой колыбели.
– Глубоко в груди мое горе великое... Не в чести я у моего государя батюшки. Совсем забыл он меня... Смотрит косо, мало говорит. В сердцах готов побить. Бояться я стала его. Страшно!
Демьяновна вздохнула и ласково сказала:
– Государыня, у меня на примете старушка одна есть, ведунья, а у нее заговор в запасе на укрощение злобных сердец. Коли позвать ее во дворец да рубаху государеву ей припасти, то она порчу из царского сердца живо изгонит... бес жестокосердия скоком ускачет из государева нутра... Позволь, матушка, позвать ее во дворец.
Демьяновна поцеловала руки царице Марии.
– Ну что ж, Демьяновна, приведи. Да так, смотри, чтобы царь батюшка Иван Васильевич не увидел, не то худо будет и тебе и мне. Пропадем навеки!
– Добро, красавица, болезная моя, Марьюшка. Коли приказывать изволишь, приведу ее во дворец, да так, чтоб государь Иван Васильевич и слухом не слыхивал и видом не видывал... Кто сам себя стережет, того и Бог бережет... Посиди тут, голубушка, одна, покудова я сбегаю за ней. Я скоро.
– Что же мне делать в моей неволе, как не сидеть? Докука возьмет – на колена стану перед божницей, да и Богу помолюсь...
Демьяновна поклонилась и вышла.
Мария вспомнила тот день, когда отец привез ее в Александрову слободу на смотр невест. Поместили ее тогда в большом доме, где было собрано множество красавиц со всего Московского государства, дочерей бояр и дворян. Она хорошо помнит, как трепетали в страхе и томительном ожидании собранные в этом доме боярышни и дворянки. Каждой из них полагалось подойти к царю, опуститься перед ним на колена и, бросив к ногам царя платок, вышитый золотом и жемчугом, поклонившись, удалиться.
А дальше... Трепетное, взволнованное ожидание всех девушек – кто царю больше всех понравился?
Помнится, как к постели, на которой лежала она после смотра, уткнувшись от только что пережитого стыда и волнения в подушку, подошел старый боярин, присутствовавший при смотре, и сказал:
– Вставай, Мария Федоровна, государь наш батюшка Иван Васильевич остановил свой выбор на тебе. Поздравляю тебя!
Она помнит, с какой завистью смотрели на нее все красавицы, собранные в этом доме.
И почему-то тогда она вдруг разрыдалась.
Все теперь это ей ясно представляется. И опять ей хочется плакать, рыдать безудержно.
Та горница, где теперь происходил этот разговор царицы со своей мамкой, ютилась в верхнем житье большого терема. Его совсем недавно отстроили по приказу царя в дальнем крае дворца.
Стены и пол царицыной комнаты закрыты коврами, присланными Ивану Васильевичу персидским шахом «за недружелюбие царя к туркам» и в благодарность за пропуск англичан и других заморских купцов через русские земли в Персию. Резьба и затейливые золоченые узоры: листья, травы, птицы, выпиленные из дерева, обрамляли окна и двери горницы. Потолки – лазурные, в серебряных звездах. В углу – освещенная огнями лампад большая, в три раствора, божница.
Мария сидит на софе, привезенной с Кавказа государевыми послами от грузинского царя. Ее красивое юное личико задумчиво. Голову украшает шелковая с жемчугом повязка голубого цвета, что делает ее с виду совсем девочкой. Царя соблазнила ее юная чистота. Женитьбу тогда совершил он без церковного согласия. Духовенство, строго ведя счет женам царя Ивана, считало Марию Нагую седьмой женой. Против этого восставало духовенство. Женитьба царя была приравнена к наивысшему греху, превосходящему даже богохульство.
Царица думает: уж не за то ли Бог ее наказывает, что вышла замуж она, нарушив церковные уставы? Да и как было ослушаться отца, Федора Федоровича, да его братьев, Семена, Афанасия и Александра Федоровичей, а также и двоюродного брата Михаила Александровича? Ведь все они только того и добивались, чтобы с государем породниться и к его трону поближе стать? Царь приблизил их к себе, своими милостями жалует, дворцы им понастроил, высокие должности дал в государевых приказах.
Теперь все они довольны и счастливы, и ей велят быть счастливой и довольной, и каждый день благодарственную молитву Богу они сообща читают за то, что Господь удостоил ее, Марию, браком с царем всея Руси. Поклоны бьют без счета и усталости.
Знают ли они, как тяжко ей-то самой выносить мучительную неволю в государевом дворце?! Прежде, живя в отеческом доме, она могла свободно выходить, куда ей захочется. Отец не кичился своим происхождением. Ведь и кичиться-то было совсем нечем заурядному дворянину, ее отцу. И незачем было ему свою дочь держать под замком, как то водится у именитых бояр. А теперь... каждый шаг на счету у дворцовой стражи, охраняющей покои государыни. И к себе водить, кого захотела бы она, царица, ей не положено без согласия на то государя. Изменилась ее жизнь! И не к лучшему, а к худшему! Но кому поведаешь о том?!
Что делать, – надо терпеть! Такова уж судьба.
Во время этих размышлений царица не заметила, как в ее покои тихо, мягко ступая сафьяновыми сапогами, вошел сам Иван Васильевич. Он незаметно подкрадывался к ней, она вдруг испуганно вскочила со своего места; покраснев до ушей, низко поклонилась царю.
– Добро жаловать, батюшка пресветлый государь! – едва слышно от волнения произнесла она. – Испугал ты меня!
Большой, плечистый, широкий – царь целою головою был выше Марии. Вся фигура его, усталого, постаревшего, поседевшего владыки, казалась огромной, чудовищной против худенькой, невысокого роста, совсем юной красавицы Марии.
– Не ждала? – тихо спросил он, сутулясь, чтобы поцеловать жену.
– Всякий час, батюшка государь, я готова ожидать вас со смирением...
Царь засмеялся, покачал головою.
– Смирения мне мало от жены. Смирения для меня вдосталь и у холопов моих. Устал я от того смирения, царица! Не надо мне его от тебя.
Опустив голову, Мария совсем растерялась, не зная, что сказать в ответ.
– Не всегда надо бояться бойкости и греха. Иной раз бывают такие грехи, что грешно и не грешить ими. Поняла ли?!
Царь насмешливо сверху вниз смотрел на смущенную Марию.
– Не ведаю, батюшка государь, что ты изволишь молвить.
– Пора бы тебе то ведать, – с досадой в голосе произнес царь Иван и добавил: – Сегодня в ночь жди меня... Наскучило мне целые дни быть в толпе твоих мужиков-сородичей... Хорош Федор Федорович Нагой; а его дочка, Нагая, все же лучше. С ней веселее, чем со всею ордой Нагих... Тобою все они держатся. А коли так, должна ты служить мне сладкою утехою... Смирение пусть будет уделом твоих родичей.
Мария продолжала стоять перед царем, смущенно опустив голову.
– Соскучился я о любви, дитя мое! Любишь ли ты меня? Садись.
Она послушно села на софу. Рядом с ней сел и царь.
– Любящих и Бог любит. Но что же ты не отвечаешь?
– Мне стыдно, государь, сказать...
– Ну, ну! – нетерпеливо схватил он ее за руку.
– Да. Люблю. Мне плакать хочется... забыл ты меня!.. – прошептала она, закрыв лицо руками. – Сама я тоскую о тебе, жду каждую ночь.
В это время дверь отворилась, и в горницу вошли две старухи. Одна – Демьяновна, другая – старая знахарка. Увидав царя, обе бросились бежать обратно.
– Стой!.. Куда!.. – крикнул царь, вскочив с места. Глаза его стали страшными.
Старухи, согнувшись в три погибели, подошли к царю и упали ему в ноги, прося прощенья.
Он велел им подняться.
– В чем же вы провинились передо мной? Говорите! Кто эта ведьма? – Царь указал пальцем на знахарку.
– Ведунья Фекла... – ответила Демьяновна. – Прости нас, государь батюшка!
Царь оглянулся на царицу Марию:
– Чего ради старая ведьма пожаловала к тебе, rocyдарыня?
Царица тоже упала в ноги царю:
– Я виновата!.. Одна я!.. Винюсь... Пощади их!
Она рассказала все начистоту царю, ничего не скрывая.
– Стало быть, ты не лжешь?.. Любишь?! – спросил он с веселой улыбкой царицу. – Приворожить меня задумала?! Добро!
– Истинно так, – ответила Мария. – Забываешь ты меня...
– Встань! А вы идите... Старую ведьму надо бы сжечь живьем, как то делают в иных царствах, да вот она, видать, царице нужна... Нельзя! Пускай, коли так, поживет... демонов порадует... В другой раз смотри, ведьма, не попадайся... Голову отсеку. Вон! – топнул царь ногой.
Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич крепко прижал ее к себе и, звучно поцеловав ее в губы, сказал:
– Зачем ждать ночи?! Милая моя... Маленькая!.. Глупая!
Мария, освободившись из его объятий, быстро подошла к божнице и задернула занавеску перед ней...
Шевригин Истома был встречен царем хмуро, неприветливо. Ему доложили о возвращении посла из Рима утром, когда он, вернувшись из покоев царицы, злой, пожелтевший, сел за стол в своей рабочей комнате. Был назначен на этот час прием иконописцев, прибывших из Новгорода. Им были заказаны иконы в честь царицы Марии для убранства вновь выстроенного храма святой Марии Магдалины.
– Гоните прочь богомазов! Не надо мне их! – сердито крикнул царь Иван. Дворцовые слуги заметили, что из опочивальни государыни Иван Васильевич вышел какой-то расстроенный, убитый. Попавшихся ему навстречу слуг он прибил посохом, гоня их прочь из дворца.
– Ты, Истома, поведай мне все, без прикрас, совестливо, коли тебе жизнь дорога, как там приняли тебя заморские еретики? Не ври! – мрачно проговорил царь, глядя на Истому исподлобья.
Шевригин, не торопясь, рассказал о благополучном совершении путешествия из Пернова до Праги – столицы цесаря Рудольфа, о приветливом приеме посла и его спутников в Дании и Германии.
Царь Иван то и дело вскакивал с кресла, передергивался, перебивал Шевригина не относящимися к его докладу вопросами.
Вдруг он спросил:
– У тебя робята есть?!
– Есть, батюшка государь!.. – скрывая свое удивление, отвечал Шевригин. – Есть, семеро.
– Много ли тебе лет?
– Четыре десятка, батюшка...
– А жене?
– Три десятка с пятью годами...
Царь погрузился в хмурое раздумье.
– ...цесарь Рудольф соболя те принял, – продолжал свою речь Шевригин, – и приказал благодарить твое величество, государь наш батюшка.
– Молчи, несчастный! – вдруг встрепенувшись, крикнул Иван Васильевич. – Приказывать тебе волен твой государь! А немчину еретику просить тебя надобно, челом бить, слышишь ли?! – застучал он с силой посохом об пол. – Мой холоп ты, а не его! Как же он смеет тебе приказывать?
– Цесарь Рудольф просил... Винюсь, государь, немчин просил... – побелевшими губами залепетал Шевригин, – просил передать благодарность...
– То-то! В каких мерах он со Степкой? Узнал ли?!
– Страшится он польского короля... Не смел даже на разговор о нем... Слабый... недужный... нерешительный...
– Готов ли он скопом идти на бусурман-турок? Ну!
– Готов, токмо князья его не слушают... Несогласие там.
– Добился ли ты, чтоб послов своих он к нам пригнал?!
– Нет... Не добился, великий государь!.. Боится он... перехватит их будто бы король Стефан.
– Собака! Дурень! Какой же он цесарь?!
Царь зло плюнул.
Шевригин переждал, когда царь успокоится; стал робко снова продолжать:
– От цесаря поехали мы в Рим, к папе.
Он рассказал царю о дружественном и почетном приеме, оказанном ему, государеву послу, при папском дворе.
– Говорил ли папа о недружбе короля Стефана к Москве?
– Папа говорил, чтоб передал я твоему величеству, государь, его добрую волю и любовь к тебе, отец наш. И еще велел передать папа, что посылает он посла в Старицу с поклоном тебе и за советом, чтоб дружелюбие на земле водворить... Папа Григорий хотел того посла отправить с нами, да мы с ним разъехались... Он поехал через Польшу и Литву. Мы – через Данию, тем же путем, что и прежде, а звания он поповского, иезуит; имя его – Антоний Поссевин. Скоро будет он с поклоном тебе, великому государю, в Москве.
Лицо царя Ивана стало спокойнее. Морщины над переносицей разгладились.
– Много ль с ним бредет к нам латынских людей?
– А когда мы разъехались, было у него папиных слуг двенадцать душ, да среди них – два толмача.
Царь приказал Богдану Бельскому послать за Борисом Годуновым и за первым дьяком Посольского приказа Писемским.
Шевригин принялся рассказывать, что пришлось ему слышать дорогою. В Праге говорили, будто Стефан Баторий исподтишка деятельно готовится к новому большому походу на Русь. Известно, что всюду ездят его люди и занимают деньги на войну. А в феврале будто бы он даже на сейме говорил, чтобы ничего не жалеть, дабы твердою ногою стать в Ливонии, да и на псковском рубеже. А в будущем времени паны замышляют поход и на Москву.
– Что же думает о том Рудольф-цесарь? – спокойно спросил внимательно слушавший Шевригина Иван Васильевич.
– Рудольф-цесарь страшится каждого шага польского короля. Пуглив он. Нерешителен, хотя ему и не по душе промысел панов о завоевании Ливонии и о походах на Москву. Ливония дорога и самому цесарю; там обитают его соплеменники, немцы. Не на пользу ему и усиление польской державы. А к московскому государю, говорят цесаревы люди, Рудольф всем сердцем расположен, тогда как многие из его князей сторону Стефана держат с великим пристрастием.
В сопровождении Бельского пришли Борис Годунов и Писемский.
– Леонтий, – указав на Шевригина, обратился к ним царь Иван, – как я вижу, добрый у меня слуга, расторопный. Добился-таки он, чтобы папа к нам посла своего отправил... Одарить его следует. Да и подумать нам прилично, как встретить того папского посла.
После ухода Шевригина царь Иван заговорил о начавшемся походе польского короля к Пскову. Защита этой крепости, сказал он, должна решить судьбу и России и Польши в этой войне. Если крепость устоит, то и дела короля Стефана ухудшатся. Если она падет, дух польских панов поднимется, власть над ними короля еще более усилится, о мире тогда и думать нечего. Польско-литовские войска, воодушевленные победою, двинутся дальше в глубь России. Стало быть, надо все силы употребить к тому, чтобы Псков устоял.
– Пускай под Псковом узнают силу нашу, – сказал Иван Васильевич. – Пошлем туда еще приказ воеводе Шуйскому, чтоб стоял крепко по крестоцелованию. Пускай умрут, но не сдаются! Многие осады были могилою осаждающих. Наряди дюжих робят с тою моей грамотою, Борис. Папскому послу окажем прием, словно бы самому папе. Он нам годится в дни осады Пскова. Пушки наши громить станут врагов, а папский посол в королевском стане излиет сладкозвучные речи о непролитии христианской крови и о воссоединении Москвы под рукою папской латынской церкви. То и другое смутит короля Стефана. Знаю я умыслы святейшего отца, знаю и то, как ответствовать после на иезуитские речи. Завтра в Боярской думе обсудим наши дела, чтоб было все решено у нас в дружбе и согласии...
Свидание Игнатия Хвостова с Анной было столь радостное, что молодые люди не заметили нарушения ими домостроевских уставов.
Анна, позабыв все на свете, сама поднялась по лесенке в горницу, где жил Игнатий, сама бросилась к нему в объятия, сама, первая, начала покрывать его поцелуями, так что он испуганным шепотом начал умолять ее не терять головы, помнить, что внизу могут ее хватиться, что тогда запрут ее в терему, и вообще... Но она ничего не слышала, ничего не помнила, так что все слова благоразумия разлетелись в прах и у самого Игнатия Хвостова.
Анну осенили такие же светлые и вместе с тем горячие чувства, как бывало это с ней в часы пламенной, полной самозабвения молитвы во мраке, напоенном священными благовониями и овеянном таинственной тишиной, когда она ощущала в мироздании только себя и Бога...
Ничего греховного, страшного теперь не было для нее.
Игнатий, разгоряченный, одурманенный очарованием греха, шептал в полузабвении: «Касатка, ангел! Ты – моя!» Теплая нежная шея, грудь, прильнувшая к его груди, гибкие руки и вся близость ее погружали его в чудесный, сказочный сон.
Когда Феоктиста Ивановна, испуганная отсутствием дочери, тайком от мужа спешно поднялась в горницу Игнатия, она в ужасе всплеснула руками.
Игнатий и Анна вскочили, бросились к ее ногам, прося у нее прощения.
Феоктиста Ивановна горько заплакала.
– Несчастная!.. Грех-то какой!.. – всхлипнула она.
Успокоившись, она, не глядя на Игнатия, схватила дочь за руку и повела ее вниз.
На другой день Игнатий уже не видел Анну. В доме царила весь день мрачная тишина. Никита Васильевич Годунов уехал с самого утра.
Игнатий чувствовал себя горьким, одиноким. Ему ясно было, что не придется уж ему, как бывало, видеться с Анной. Открылась тайна, которую с таким трудом и опасениями они прятали от людей. Конец всему! Аминь!
Игнатию пришло в голову: пойти к Борису Годунову с просьбой отправить его на войну. В Москве много разговоров о новом походе польского короля. Нашлось немало охочих людей идти на помощь псковским сидельцам. Загорелось отвагою сердце русского человека. Потянуло и Хвостова на войну: лучше умереть в бою, нежели сидеть в доме Никиты Годунова со своею тоской.
Так он и сделал. Помолился с великим усердием Богу, оделся в свой лучший кафтан и отправился к Годунову.
Борис Федорович встретил приветливо. Выслушал и сказал:
– Не отдохнул ты, парень, от одного дела да норовишь уже и к другому пристать. Завистлив, однако ж! Хорошо.
Хвостов покраснел, растерялся, не зная, что сказать в ответ. Он вспомнил Анну, вчерашнее происшествие и еще более смутился.
– Да ты словно красная девица... Ишь, как зарделись ланиты. Ну что ж, доброе дело. И государю и Господу Богу угодное. Нам туда люди нужны. А такой дородный молодец и бывалый, да язык латынцев знающий, может и толмачом быть у Шуйского. Помолись, молодчик, в соборе Богу да изготовься в путь-дорогу. Завтра отъезжают во Псков люди. Пошлем с ними и тебя. Не ошибся я, что из тебя выйдет добрый слуга батюшке государю. А вот и образок от меня на дорогу. Иди в Разрядный приказ.
Борис облобызал Хвостова и пожелал ему счастливого пути.
От Годунова Игнатий отправился прямо в Архангельский собор. Усердно помолился праху славных предков русского народа, попросил у Бога прощения за свои прегрешения и отправился в Разрядный приказ. Там он поведал о своей беседе с Борисом Федоровичем и получил опасную грамоту, оружие, панцирь, латы. Выбрал на конюшне приказа коня доброго и поехал обратно к себе домой.
Проезжая по двору усадьбы, жадно устремил глаза на окна терема Анны, но окна были завешаны. Да и на дворе-то никого не было, будто все вымерли, даже на громкий лай сторожевых псов никто не вышел из дома.
«Кончено! Прощай, моя ненаглядная, бедная голубка! Что с тобой? Не забудешь ли теперь ты меня, разнесчастного?!»
Глухо прозвучали его шаги, когда он поднимался по лестнице.
«Хоть бы скорее настало „завтра“!»
В груди, около сердца, будто какой-то горячий ком. Трудно дышать.
Ночь провел Игнатий почти без сна. Все думал и думал о случившемся. И то осуждал свой поступок, раскаивался и начинал упрекать сам себя в неразумности, в самовольной дерзости и неблагодарности к приютившим его в своем доме добрым людям, то вдруг вспыхивало в нем страшное отчаяние; ему казалось, что больше он уже никогда не увидит Анны, что он – причина ее безутешного горя и позора. И никак он не мог себе представить, что уедет от нее, и, быть может, навсегда, не простившись. Может ли это быть?
