Текст книги "Холод пепла"

Автор книги: Валентен Мюссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 8

Арвильер, Марна, 1999 год

В конце концов я включил проектор, чтобы досмотреть фильм. На экране появились другие, не представляющие особого интереса кадры. Казалось, все внимание было обращено на мужчину в эсэсовской форме. А мой дед буквально заискивал перед ним.

Вот и все. Бобина покрутилась еще несколько мгновений, но больше изображений не было. В отличие от старых немых фильмов, здесь не было титров, объясняющих то или иное действие или сопровождающих его шуткой. Эти изображения были до боли реальными.

Я не осмелился посмотреть фильм еще раз. По крайней мере, я не готов был сделать это сейчас.

Я помню, что машинально положил пленку в металлический футляр и убрал ее на самую верхнюю полку, словно пытался скрыть постыдную тайну. Я положил стикер в карман и вернулся в гостиную, к Алисе и Анне.

Как ни странно, но мне легко было притворяться. Я и без того находился под сильным впечатлением, так что во время обеда мой рассудок был немного затуманен из-за испытания, которое мне пришлось выдержать. Напустив на себя равнодушный вид, я пытался принимать участие в разговоре. Полагаю, ни Анна, ни Алиса не заметили в моем поведении ничего необычного.

Но оказавшись в своей комнате, я перестал сдерживать свои чувства.

С пронзительной остротой я вдруг осознал, что почти ничего не знаю о своем деде, во всяком случае, о его жизни до нашего появления на свет. У нас в семье никогда не говорили о Второй мировой войне. Мне неизвестно, как с этим обстоит дело в других семьях. Является ли молчание самым распространенным ответом на вопросы тех, кто ничего не знает об этом периоде? Скрывают ли героические поступки из скромности или подлость из чувства стыда? Я знал только то, что у моего деда была карточка участника-добровольца Сопротивления. Но я также знал, что подобные карточки выдавали и в 1980-х годах. С тех пор как произошли те события, прошло слишком много времени, и эти карточки не могли служить оправданием. Кусок бумаги не мог затмить того, что я увидел на экране.

В тот вечер меня настойчиво преследовали вопросы. Где был снят этот фильм? Ни одна фактическая деталь не могла помочь мне ответить на них. Поместье было мне незнакомо, однако у меня создалось впечатление, что плакат с надписью на двух языках был сделан во Франции по случаю приезда этого эсэсовца. Но кем он был на самом деле? Почему родильный дом находился под властью эсэсовца, пусть даже на оккупированной территории?

Откуда взялись эти женщины? Почему их собрали в поместье, а не в обычном родильном доме? Все мои познания о профессиональной деятельности деда ограничивались 1960-ми годами, когда он возглавлял гинекологическое отделение больницы Шалон-сюр-Марн, как тогда назывался этот город.

Кто снял этот фильм? Я склонялся к версии, что это сделал мой дед, хоть он и на мгновения появлялся в коротких сценах. Почему он счел необходимым так долго прятать документ, ставивший его в довольно щекотливое положение? Несомненно, этого фильма было достаточно, чтобы обвинить моего деда в активном коллаборационизме.

Ночь я провел в поисках ответов на все эти вопросы, но безуспешно.

На следующий день я, сославшись на дела, поехал в Шалон. В Центральной библиотеке, расположенной в бывшем особняке Дюбуа де Крансе, я провел часть утра, сидя среди роскошных каминов и резных деревянных панелей, за компьютером. Я располагал очень скудными сведениями. Поиски надо было вести методично.

Я набрал в поисковике все ключевые слова, которые только пришли мне в голову: «Вторая Мировая война / родильный дом / детское отделение / Франция / СС…» Очень скоро я вышел на сайт, в котором говорилось о двух прямо противоположных реалиях. Первая реалия касалась родильных домов, где во время облав укрывали еврейских детей, тем самым спасая их. Через полчаса чтения я понял, что первый след никуда меня не приведет.

Вторая реалия была непосредственно связана с программой «Лебенсборн». Я не могу точно сказать почему, но с первого мгновения, когда я увидел это слово на экране, я понял, что проникаю в мир, который будет преследовать меня и изменит жизнь моей семьи, мир, на пороге которого я уже не мог задержаться. Я знал это слово, ведь немецкий был моим первым иностранным языком в коллеже. И потом, поступив на подготовительные курсы по истории, я начал изучать его более углубленно. Однако у меня были смутные представления о реалии, которую это слово обозначало.

Программа «Лебенсборн», в переводе «Источник жизни», была разработана в Германии в 1935 году под эгидой Главного управления расы и поселений – организации, созданной для защиты женщин и детей. Управление также занималось проверкой расовой чистоты членов Schutzstaffel, то есть СС.

Если говорить более конкретно, речь шла о клиниках, принимающих жен и подруг эсэсовцев и полицаев. Лебенсборны были призваны дать возможность матерям, «пригодным по расовым показателям», родить ребенка, а затем передать его СС для дальнейшего воспитания в приемной семье. Это был способ повысить рождаемость и укрепить «арийскую расу». Многие девушки, часто становившиеся жертвами пропаганды, приходили в лебенсборны, чтобы получить шанс подарить ребенка фюреру.

В Германии было создано девять лебенсборнов. Несколько лебенсборнов появилось и на территории оккупированных стран. Я хотел узнать, существовали ли подобные родильные дома во Франции. Но мои поиски оказались трудными и не внушали мне оптимизма. В 1999 году Интернет еще не получил во Франции широкого распространения, и сайтов, рассказывающих о столь малоизученных исторических феноменах, практически не существовало. Из университетского сайта, на котором велось обсуждение диссертации, посвященной расовой политике нацистов, я все же узнал, что во Франции был по крайней мере один лебенсборн. Он располагался в Ламорлэ, в сорока километрах к северу от Парижа. Как ни странно, но только в 1975 году журналисту Марку Иллелю удалось, преодолев множество трудностей, установить местонахождение этого родильного дома. В остальном мне пришлось довольствоваться коротким комментарием, сообщающим, что этот центр был открыт поздно, в 1944 году, и что там родилось только несколько десятков детей.

В отделе выдачи книг я заказал произведение Марка Иллеля «Во имя расы». Я с любопытством пролистал книгу, первые три страницы которой были посвящены Ламорлэ. Автор указывал на то, что этот лебенсборн, вероятно, работал еще до официального открытия. Его пациентками были молодые француженки, бельгийки и голландки, забеременевшие от связи, порой короткой, с членами различных подразделений и кавалерийских соединений СС, расквартированных в этих странах. К сожалению, на фотографиях, помещенных в конце книги, я не нашел изображения замка Ламорлэ.

Вновь войдя в Интернет, я все же сумел найти одну фотографию лебенсборна Уазы: огромное, довольно вычурное здание с эркерами, не имевшее ничего общего со зданием, которое я видел на девяти с половиной миллиметровой пленке.

Я успокаивал себя, пытаясь поверить в то, что придаю слишком большое значение всей этой истории с лебенсборнами. В конце концов, речь могла идти об обыкновенной клинике в оккупированной зоне, которую немцы реквизировали или просто посещали. Присутствие эсэсовца еще ничего не доказывало и уж конечно не означало, что мой дед был коллаборационистом. И все же я не мог убедить себя в этом. В самом деле, разве Абуэло хранил бы этот фильм более пятидесяти лет, да еще в укромном месте, если бы тот не имел особого значения? Я взял на дом книгу Иллеля, а потом вернулся в Арвильер.

В полдень мы обедали в саду. Алиса и Анна, проведшие столько времени в доме, нуждались в свежем воздухе.

Ближе к вечеру после мучительных колебаний, над которыми в конце концов одержало победу мое любопытство, я улучил момент и заперся в кабинете, чтобы позвонить по номеру телефона, записанному на стикере. После нескольких гудков в трубке раздался молодой, хорошо поставленный голос.

– Элоиза Турнье?

– Да…

Я решил не ходить вокруг да около.

– Здравствуйте, меня зовут Орельен Коше… Полагаю, вы знаете моего деда, Анри Коше.

На том конце провода воцарилась тишина, сотканная из удивления и смущения.

– Примите мои соболезнования, – искренне сказала Элоиза. – Я узнала, что ваш дед умер.

– Да, две недели назад.

– Это он дал вам мой телефон?

Разумеется, я не собирался вдаваться в подробности и рассказывать о странном стечении обстоятельств, которые привели меня от фильма к ней.

– Не совсем. По правде говоря, я обнаружил ваш номер случайно, приводя в порядок вещи моего деда. А вы хорошо его знали?

– Я встречалась с ним только один раз, но мне выпала возможность часто говорить с ним по телефону.

Ее слова только разожгли мое любопытство.

– Простите за нескромность, но при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Я аспирантка кафедры истории в университете Париж-IV и встретилась с ним в связи со своей диссертацией. Я думала, что ваш дед сможет сообщить мне сведения, которые мне помогут.

Ее ответ меня совершенно не удовлетворил. Вдруг я почувствовал, как у меня бешено забилось сердце. Диссертация на историческую тему… Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не произнести вслух немецкое слово, преследовавшее меня с самого утра.

– Да, – продолжала Элоиза, поскольку я никак не отреагировал на ее слова, – это долгая история. Вы, разумеется, подумаете, что мне не хватает тактичности, ведь со смерти вашего деда прошло так мало времени, но… Мы можем поговорить с вами об этом не по телефону? Вы в Париже?

Я мог бы отказаться от ее предложения, повесить трубку и постараться поскорее забыть обо всей этой истории. Чтобы не копаться в жизни умерших, а заняться живыми, которые сейчас, как никогда прежде, нуждались во мне.

– Только не сегодня, – услышал я свой голос. – Я вернусь в Париж через два дня. Но мы можем договориться о встрече. Когда вы свободны?

Глава 9

Над площадью Сорбонны висело низкое небо, покрытое мелкими облачками. Вокруг фонтана летали голуби, которых уже давно не смущало присутствие людей.

Я пришел немного раньше, но Элоиза Турнье уже ждала меня, сидя на террасе ресторана с книгой в руках. Даже без этого опознавательного знака, о котором мы условились, я, несомненно, узнал бы ее. Она выглядела несколько старомодно, и я сразу же подумал о моделях итальянских художников Возрождения: бледный цвет лица, шафрановые волосы – те самые белокурые венецианские волосы, которые видишь на картинах Рафаэля и Боттичелли.

Мне было несложно найти повод для поездки в Париж. Во время ужина я завел разговор о своем участии в создании коллективного труда, который должен был выйти в свет к началу нового учебного года, к очередному конкурсу на замещение преподавательских должностей. Я сказал, что мне необходимо как можно скорее встретиться с издателем и другими авторами.

Когда я прощался с Алисой, у меня создалось впечатление, будто она окончательно вступила в новый жизненный этап, следующий за потерей любимого человека. Она смирилась со смертью Абуэло, преодолела странный период, когда у человека появляется желание оставить все как есть, перестать бороться. Алиса казалась мне безмятежной, умиротворенной. Но тут, как потом выяснилось, я допустил серьезную ошибку.

Из Арвильера я увозил фильм и проектор Абуэло. Я хотел как можно быстрее сделать копию этого документа, но у меня не было никакого желания привлекать к этому делу третьих лиц, учитывая сюжет фильма. Итак, мне пришлось соорудить небольшую лабораторию в гостиной моей квартиры. Наиболее удовлетворительный метод требовал использования конденсатора, а его у меня, разумеется, не было. А раз так, то я пошел по пути любителей: поставил скорость проектора на шестнадцать изображений в секунду и начал проектировать фильм на чистый лист формата А4. Одновременно я снимал изображение на видеокамеру, установленную около объектива. Я вновь увидел деда рядом с эсэсовцем, но на этот раз пытался смотреть на вещи исключительно с технической точки зрения.

Вопреки моим ожиданиям, результаты оказались не столь удручающими. Разумеется, мне не удалось избежать световых пятен и небольшой деформации, связанной с отклонением оси видеокамеры, однако, просматривая копию на видеомагнитофоне, я убедился, что качество изображения было вполне приличным.

Элоиза Турнье увидела меня и встала, протянув мне руку.

– Мсье Коше? Здравствуйте… Спасибо, что согласились так быстро встретиться со мной.

Я мог бы ответить ей примерно так же. Мне трудно было понять, кто кому из нас оказал бо́льшую любезность.

– Я не заставил вас слишком долго ждать?

– Я всегда прихожу раньше назначенного времени. Я по природе весьма осмотрительна.

Ее лицо было усыпано мелкими веснушками, которые контрастировали с белизной лица.

– Вы звонили мне из дома вашего деда в Арвильере? Однажды я приезжала туда…

– Да, там многое надо привести в порядок. Мы собираемся сдавать этот дом в аренду.

К нашему столику подошел официант. Я заказал газированную воду, Элоиза попросила принести ей еще одну чашку кофе. Как и она, я был весьма осмотрительным, если не сказать подозрительным. В нескольких словах я рассказал ей о своей работе, об Алисе, о смерти Абуэло, но только в самых общих чертах, не вдаваясь в подробности.

– Когда вы познакомились с моим дедом? – спросил я, переводя разговор на тему, которая нас объединяла.

– Я узнала о его существовании приблизительно полгода назад. Мы два раза беседовали с ним по телефону, но, как я вам уже говорила, виделись только однажды, в начале марта.

Я немного колебался, не зная, какую линию поведения выбрать. Мне хотелось узнать как можно больше, но я боялся, что Элоиза не захочет делиться со мной информацией, которой она владела, если поймет, что о прошлом деда мне практически ничего не известно.

– Вы упоминали о своей диссертации. Как вам удалось наладить с ним контакт?

– Вот уже год я готовлюсь к защите диссертации на кафедре истории Сорбонны. Мы с моим научным руководителем решили, что я буду писать о незаконнорожденных детях, появившихся на свет во Франции от немцев. Именно поэтому я заинтересовалась информацией о двух лебенсборнах, существовавших во Франции.

У меня сложилось впечатление, будто Элоиза специально произнесла это слово, чтобы проверить меня и проследить за моей реакцией. При этом столь знакомом слове, но впервые произнесенном в моем присутствии вслух, у меня по спине побежали мурашки. Я отпил воды, стараясь сохранять спокойствие.

– Если сегодня вы пришли сюда, значит, вам известно о существовании лебенсборнов.

Я кивнул головой.

– «Завод по производству людей», – попытался я подвести итог.

– Это немного преувеличенное сравнение, но так действительно долгое время называли лебенсборны. На самом деле речь вовсе не шла о местах, где немецкие солдаты будто бы «оплодотворяли» ариек, чтобы на свет появились белокурые дети с голубыми глазами. Все это относится к разряду вымыслов.

– Тем не менее, цель этих родильных домов заключалась в том, чтобы дать жизнь «совершенным», в соответствии с нацистскими критериями, детям.

– Да, но с научной точки зрения их методы были эмпирическими. Я хочу сказать, что сегодня мы знаем: подавляющее большинство женщин поступали в эти центры уже беременными. В оккупированных странах, таких как Франция, лебенсборны принимали женщин, у которых с эсэсовцами или солдатами вермахта были внебрачные, порой мимолетные связи.

– Вы говорили о двух лебенсборнах во Франции. Однако я полагал, что в этой стране существовал только один лебенсборн, в Ламорлэ.

Во взгляде Элоизы я прочитал неподдельное изумление, словно мое замечание могло стать причиной недоразумений между нами.

– Простите, но я думала, что вы знаете о существовании другого лебенсборна, того самого, в котором работал ваш дед.

Последние слова явились для меня откровением, которое подтвердило мои предположения, не дававшие мне покоя эти два дня. Ошеломленный, я достал из сумки книгу Марка Иллеля, которую взял в библиотеке.

– Полагаю, вы знаете эту книгу наизусть. Автор упоминает только об одном лебенсборне, расположенном около Шантильи.

Похоже, Элоиза смутилась, словно наш разговор казался ей теперь неуместным или нелепым.

– А собственно говоря, как вы меня нашли?

– Я обнаружил ваше имя и номер вашего телефона в вещах моего деда, среди документов.

– Документов… – повторила она, явно заинтригованная.

Возможно, я сказал слишком много. Я пока не знал, готов ли был поделиться всеми известными мне сведениями с этой молодой женщиной, которая, вероятно, была просто увлечена темой своей диссертации, но в десять раз больше, чем я, знала о прошлом Абуэло. Судя по всему, она даже не догадывалась о существовании фильма.

– Иллель первым написал о лебенсборне в Ламорлэ, в Уазе, – продолжила она, поскольку я молчал. – За исключением нескольких страниц этой книги, нет ни одного исследования, посвященного этой теме. О существовании второго лебенсборна, расположенного в Сернанкуре, стало известно в начале 1980-х годов благодаря научным исследованиям одного профессора из Бельгии.

Сернанкур… Разумеется, я слышал название этой деревушки, расположенной километрах в пятидесяти от Арвильера. Но о ней самой практически ничего не знал.

Элоиза открыла голубую сумочку, лежавшую на столе с самого начала нашего разговора, и вытащила несколько цветных фотографий, на которых я тут же узнал здание, неотступно преследовавшее меня вот уже два дня.

– Это поместье Ларошей, старинной семьи шампанских виноделов. В 1940 году оно было реквизировано немцами.

– Это вы фотографировали?

– Да. Я несколько раз приезжала в Сернанкур. Облик поместья не слишком изменился после войны, несмотря на сильный пожар, случившийся там в 1942 году. Сегодня это досуговый центр для детей-инвалидов. Если учесть, какое будущее уготовили нацисты детям с физическими и умственными недостатками, полагаю, мы можем говорить об иронии судьбы.

– А какое отношение ко всему этому имел мой дед?

Элоиза сочувственно взглянула на меня.

– Сначала я ничего не знала о вашем деде. Я начинала с нуля, поскольку исследований, посвященных Сернанкуру, просто не существует. Перед отступлением немцы уничтожили большинство архивов с документами, в которых шла речь о лебенсборнах. Например, в конце 1944 года в парке поместья Ламорлэ они сожгли тонны книг и документов. Но все же кое-что было спасено местными ребятишками, рассчитывавшими продать свои «трофеи». До нас дошли весьма ценные документы: обширная переписка между центрами и администрацией СС, подчиняющейся штабу Гиммлера. Сегодня эти письма хранятся в Международной службе розыска Арользена в Германии. Я внимательно читала их.

Я уже слышал об этом центре Бад-Арользена, работающем под эгидой Международного комитета Красного Креста, и знал, что там хранится документальная информация обо всех узниках нацистских лагерей.

– А когда именно был создан родильный дом Сернанкура?

– Трудно сказать. Лебенсборн Ламорлэ был открыт в феврале 1944 года, однако исследователи уверены, что он начал принимать пациенток еще в 1942 году. Полагаю, лебенсборн Сернанкура начал работать еще раньше, в самом начале 1941 года. Разумеется, официально центр так и не был открыт, поскольку, как я вам говорила, через год огонь серьезно повредил здание.

Я принялся задумчиво поворачивать из стороны в сторону кружочек лимона, лежавший на дне моего стакана.

– Что вы выяснили об этом лебенсборне и о роли, которую играл во всем этом мой дед?

– В документах, которыми мы располагаем, точно не указано название этого лебенсборна. Там он фигурирует под кодовым названием, присвоенным ему СС: Düsterwald.

– «Темный лес»?

– Вы говорите по-немецки?

– Немного.

Я вспомнил о «Лесном царе», балладе Гёте, которую выучил наизусть в школе. Там ребенок говорил о düstere Ort, «темном месте».

– «Темный лес», или «лес юдоли», – продолжала Элоиза. – Дело в том, что поместье раскинулось на опушке леса. В нацистской переписке, дошедшей до нас, есть короткое послание Макса Зольмана, эсэсовца, отвечавшего за работу лебенсборнов. В этой записке впервые упоминается Сернанкур.

Элоиза вынула из сумочки листок бумаги.

– Я принесла вам перевод этого письма, ставшего отправной точкой моего исследования.

«По подсчетам наших служб от матерей-француженок и солдат, расквартированных в оккупационной зоне, родилось примерно двадцать тысяч детей. Мне известно о сдержанности Конти по этому поводу: наши теоретики расовой политики всегда считали французов полукровками. Но по моему убеждению, некоторые из этих детей ничуть не хуже тех, что появились на свет в Голландии или Норвегии. Рейх понесет большие потери, если эти дети не будут вовремя увезены в Германию, при условии, разумеется, что их матери будут признаны совершенными с расовой точки зрения. Полагаю, мы должны ускорить открытие Düsterwald. В первое время он мог бы принимать детей, которые в настоящее время находятся в домах, контролируемых Мартой Унгер, и беременных женщин, прошедших тщательный отбор.

Вы знаете, что генеральша Гильермо активно интересуется детьми, которые могли бы быть отправлены в Германию. Недавно до меня дошли слухи, что даже в тех случаях, когда немецкие семейные пары хотят взять на воспитание одного из таких незаконнорожденных малышей, мадам Гильермо, действуя через свою ассоциацию, вставляет нам палки в колеса. Полагаю, мы просто обязаны работать вместе с французскими властями, чтобы избежать потери этих детей».

Из книги Иллеля я узнал, что Леонардо Конти был известным нацистским теоретиком «расового превосходства». Но смысл второго абзаца оставался для меня неясным.

– Кто такая мадам Гильермо?

– «Фрау генеральша Гильермо» – так немцы называли эту женщину в своих документах. Именно благодаря ей я сумела выйти на вашего деда. Эжени Гильермо – такое имя и выдумать-то невозможно! – была вдовой генерала Гильермо, командовавшего Четвертой армией во время Первой мировой войны. Он умер в конце 1930-х годов, упав с лошади. Мадам Гильермо потеряла одного из своих сыновей во время сражения в 1915 году. Редкий случай в среде высших офицеров, которых так часто обвиняли в том, что они занимали высокие посты в тылу, не подвергая себя никакой опасности. После войны эта женщина создала несколько организаций для помощи семьям, понесшим ощутимые потери во время этого кровопролитного конфликта. Благодаря положению своего мужа и семейному состоянию, мадам Гильермо имела свободный доступ в коридоры власти и финансовые круги. После разгрома 1940 года она встала во главе новой организации, «Жены и дети военнопленных». Эта организация опекала семьи, главы которых погибли в боях или попали в плен и были угнаны в Германию.

– Но какое отношение все это имеет к лебенсборнам?! – воскликнул я, не понимая, куда клонит моя собеседница.

– Официально никакого. Но после того, как было заключено перемирие, между немецкими солдатами, расквартированными в оккупационной зоне, и француженками, чаще всего замужними, установились тесные связи. По оценкам специалистов, за время войны каждый двадцатый ребенок родился во Франции от отца-немца. Впрочем, долгое время в нашей стране это была запретная тема. Фрау генеральша брала под свою опеку незаконнорожденных детей, которые принадлежали неизвестно кому: то ли Франции, то ли Германии. Ее ассоциация состояла из пунктов неотложной медицинской помощи, больничных центров, детских домов, яслей… Но вскоре, возможно, под давлением немцев или по решению правительства Петена, эту ассоциацию объединили с Национальной помощью. Было ясно, что после смерти мужа мадам Гильермо заметно утратила свое влияние. Однако, насколько нам известно, немцы считали ее главной помехой для увоза в Германию незаконнорожденных детей, появившихся на свет во Франции.

– Вы сказали, что именно благодаря этой женщине вы вышли на моего деда…

– Совершенно верно. Сначала в моих руках оказалось письмо Гиммлера, в котором прямо говорилось о начальном периоде лебенсборна Сернанкура. Опираясь на предоставленные ему рапорты, Гиммлер сетует на небрежность, отсутствие элементарной гигиены, насущную потребность в квалифицированном персонале… Но нас особо интересует последний пункт. Это может показаться невероятным, но вначале в Сернанкуре не было даже акушера-гинеколога. Кроме того, немцы понимали, что местное население относится к подобным центрам враждебно. Женщин, поступавших в эти центры, считали продажными шлюхами, которые жили в роскоши и праздности. Поэтому сами немцы старались не допускать, чтобы персонал лебенсборнов, созданных за пределами Германии, состоял исключительно из немцев. Нацисты сталкивались с невероятными трудностями при вербовке медицинских сестер, хотя работа в таких центрах предполагала улучшение жизненных условий того времени.

– Полагаю, моего деда завербовали в Сернанкур как врача.

– Он был завербован при содействии генеральши Гильермо. Прочтите два абзаца этого письма, которое она послала в Центральную дирекцию лебенсборнов.

На этот раз Элоиза вручила мне не перевод, а фотокопию старого письма, напечатанного на машинке.

«Наша ассоциация протягивает руку помощи молодым незамужним матерям, часто лишенным денежных средств или отвергнутым своими семьями. Но как я вам уже говорила в своем предыдущем письме, мы считаем вполне возможным послать в ваш центр в Марне нескольких молодых женщин, изъявивших на то согласие, если получим гарантии, что рожденные ими дети останутся на территории Французского государства и будут находиться под его защитой.

Разделяя вашу озабоченность, хочу предложить вам кандидатуру квалифицированного врача, которому мы полностью доверяем. Он мог бы оказать вам неоценимую помощь в наблюдении за пациентками. С другой стороны, присутствие французского врача позволит избежать бойкота центра и успокоит местное население».

– В другом письме упоминается имя вашего деда, Анри Коше. Затем, благодаря письму, посланному в Центральную службу по делам лебенсборнов, в Мюнхен, я получила доказательства того, что он действительно работал в лебенсборне с 1941 года. Это вполне безобидное письмо. В нем говорится о нехватке витаминных растворов для детей.

– Но какие цели преследовала эта женщина, внедряя моего деда в подобную организацию?

Элоиза положила письма и фотографии в сумочку.

– Трудно сказать. Генеральша Гильермо понимала, что пользуется весьма ограниченной властью. Она жила в Париже и не поддерживала прямых отношений с Виши. Кроме того, она прекрасно знала, что у нее нет никакой возможности помешать немцам увезти часть детей в Германию. Вне всякого сомнения, она стремилась внедрить в лебенсборн знакомого ей человека. Таким образом, она была бы в курсе всего, что происходило в лебенсборне, и не утратила бы полностью контроль над новорожденными.

– Вам было трудно разыскать моего деда?

Элоиза посмотрела мне прямо в глаза.

– Нет. Я нашла его по Интернету. Я узнала, что он заведовал отделением больницы в Шалон-ан-Шампань и был членом Административного совета. Правда, мне пришлось настаивать, но в конце концов в секретариате больницы мне дали номер его телефона. Редкостная удача, что за последние пятьдесят лет он не сменил места жительства. Трудные на первый взгляд вещи порой оказываются сущим пустяком. Знаете, в 1970-е годы журналист Марк Иллер в течение многих месяцев тщетно разыскивал Грегора Эбнера, главного врача лебенсборнов. Он даже думал, что тот умер. Но однажды десятилетний ребенок, сын его друзей, катался на велосипеде. Неожиданно лопнула шина. Мальчик прислонил велосипед к стене дома, и только представьте себе: на почтовом ящике было написано – «Грегор Эбнер». Даже в фильме или романе с трудом веришь в такое совпадение, но это истинная правда.

Взгляд Элоизы внезапно затуманился. Она осознала значение своих слов.

– Простите меня, – с дрожью в голосе сказала она. – Это неуместное сравнение. Я не хотела выводить на первый план…

– Не надо извиняться, – успокоил я ее. – Я прекрасно понимаю, чем занимался мой дед. Что можно думать о человеке, согласившемся работать на нацистов, в организации, которая ставила своей целью «деторождение арийского потомства»?

Казалось, мои слова огорчили Элоизу, но их справедливость не позволила ей возразить.

– Он согласился с вами поговорить?

– Я позвонила ему и объяснила, кто я такая и какую работу пишу. Разумеется, я была готова к тому, что он откажется ворошить прошлое. В самом худшем случае скажет, что он не тот человек, которого я разыскиваю. Но этого не случилось. Конечно, ваш дед был раздосадован, однако согласился встретиться со мной у себя, но только не в тот день, когда его жена будет дома.

– Значит, вы не виделись с Алисой?

– Нет, ваш дед был один. Мы беседовали в его кабинете. Я разговаривала с его женой только по телефону. Это произошло потом, но я не представилась. Это она сообщила мне о его смерти…

Возможно, Алиса ничего не знала ни о лебенсборне, ни о деятельности Абуэло во время войны. Это легко понять, учитывая то, что они встретились через тридцать лет после всех этих событий.

– Что мой дед вам рассказал?

– По правде говоря, не так уж много, хотя его рассказ является единственным свидетельством существования лебенсборнов. Я записала нашу беседу на диктофон и могу дать вам это прослушать, если хотите. Ваш дед подтвердил, что работал в Сернанкуре. Однако, по его словам, он там пробыл всего несколько месяцев и покинул лебенсборн до пожара, что представляется мне маловероятным.

– Почему?

– Учитывая тот факт, что немцам было очень трудно найти квалифицированного врача для подобного заведения, я, несомненно, обнаружила бы намеки на изменения и появление нового члена персонала в переписке нацистов.

– Но какую роль на самом деле играл во всем этом мой дед? И почему он согласился занять эту должность?

– По его словам, он был простым служащим, не имевшим права принимать никаких решений. Ваш дед объяснил мне, что, когда поступил на работу в лебенсборн в начале 1941 года, не знал об истинных целях организации. Он утверждал, что даже не догадывался об отборе пациенток, происходившем при принятии их в клинику. Мсье Коше уверял меня, что по внешним признакам молодые женщины сильно отличались друг от друга и далеко не все они были высокими и светловолосыми, как это написано в исторических книгах.

В моей памяти всплыли кадры из фильма. Теперь я понял, что именно поразило меня с первого взгляда: белокурые волосы и впечатление, будто всех этих женщин собрали вместе в соответствии с определенными критериями.

– Хочу быть с вами откровенной, – продолжала Элоиза. – Я ему не поверила. В таких организациях, как лебенсборны, врачи играли главную роль. В Германии они порой даже занимали должность директора. Значит, ваш дед был в курсе всего, что происходило в лебенсборне. Что касается внешних данных беременных женщин, то тут у меня возникает много сомнений. Например, в Мюнхене после войны люди, жившие по соседству с лебенсборном, показали, что все без исключения молодые женщины, которых они видели, были высокими, белокурыми, нордического типа и совсем не походили на коренных баварок.