Текст книги "Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном"
Автор книги: Валад Бахаутдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Заметки о переводе и версиях «сэма»
Уложить в слова мистическое знание неимоверно сложно. То, что приходит через присутствие, слова выхолащивают и искажают. Еще печальнее переход к тому, что остается на листе, когда высыхают чернила.
Восемьсот лет пролегло между временем, когда эти глубоко интимные заметки легли на бумагу и вновь возродились на английском языке американцев, в публикации двадцать первого века. Пришлось преодолеть немало трудностей, но дело того стоило.
Работа проходила следующим образом. Джон Мойн выбирает и переводит с персидского на английский язык выдержки записей Бахауддина, дополняя перевод пояснениями, интерпретациями и минимальными изменениями, чтобы сделать архаичный язык и богословские термины доступными для рядового англоязычного читателя. Затем начинается процесс вторичного перевода, результат которого вы и будете читать. Это похоже на мистическую игру. Ее вел Колман Баркс. Заряжаясь образами и идеями, он пытался войти в состояние, близкое к присутствию. Когда это удавалось, перевод исходил не от ума, а из состояния души. Работа с мистическим текстом не сходна с методами науки. Это открытие в себе способности к внутренней сонастроенности с другими присутствиями, скорее, пылкая влюбленность, чем изучение. Вкушание яств, а не чтение меню. Тут нет места дословному, буквальному переводу. Наш труд представляет собой развертку, толкование, спонтанное видение того, что написано Бахауддином. Мистические упования на передачу.
Заметим, что Руми использовал дневник отца, например рассказ о четырех птицах. Бахауддин в нескольких фразах описал четырех птиц, что обитают в сознании человека («Маариф» 1:221—222). Он комментирует стихи Корана 2:260—262, где не сказано, что это за птицы. В Пятой книге «Маснави» Руми развивает мысль отца о необходимости убийства и возрождения птицы нафса с ее последующим преображением. Он вновь и вновь возвращается к этой теме, разрабатывая ее, вводя разные сюжеты и обсуждая множество возможностей. Утка настоятельной необходимости, павлин хвастовства, петух похоти и ворон маниакального накопительства. Можно сказать, что вся Пятая книга, ее четыре тысячи триста тридцать восемь строк – это разработка темы переплавки энергий желания в душевную крепость и сострадательность.
Работу Колмана с дневниковыми записями можно уподобить развертке, но это не такое расширение материала, которое наблюдается в просветленных взлетах у Руми.
Ниже приведен перевод Мойна («Маариф» 2:12) и повторный перевод той же главки Колманом Барксом. Материал выбранной главки разбит на девять частей. Мы выбрали именно эту главку для иллюстрации нашего рабочего процесса из‐за нашего интереса к ее тематике и из‐за того, что это наиболее показательный пример развертки, поскольку нам пришлось ввести некоторые детали, а также заключительный пассаж, который легко обнаружить, сравнив подстрочный перевод Джона Мойна и повторный перевод Колмана. В главке говорится о природе сэма, о ритуале слушания и воздействии музыки, речи и пения стихов и Писания – всего того, что обычно принято в кругу суфиев.
1. Сэма – слушание песен и произносимых слов под музыку – неприятно, если оно неритмично, и правильно, если оно ритмично.
Повторный перевод: В сосредоточенном слушании есть свой пульс. Без этого трепета оно мертво.
2. Точно так же не может быть приятна неблагозвучная речь.
Повторный перевод: Слова, музыка и движения во время сэма возникают и сменяют друг друга нестесненно – как фразы в дружеской беседе.
3. Сэма как кубок, что сыплет зерна речи в корзину уха. Если зерна гнилые – не стоит проклинать кубок.
Повторный перевод: Как зерна сеются из черпака – так песня сеется в корзину слуха. Могут попадаться и гнилые зерна, неуместные слова – но не кляни черпак.
4. Песни как сосуды различной формы и цвета – такие как Багдади, Самарканди, желтый, красный либо прозрачный.
Повторный перевод: Изделия стеклодува разнообразны: багдадские внутри налиты полупрозрачной желтизной, самаркандские – темно-красные, бухарские – округлые и прозрачные. То же и с сосудами музыки и поэзии: они должны отличаться элегантным разнообразием.
5. Акты пения и танца подобны удару грома. Длящиеся слишком долго, они умирают.
Повторный перевод: Стихи, произносимые под музыку и в такт движениям, должны воздействовать как весенний гром: удар, раскат, пауза, еще удар – и конец. Сэма никогда не затягивают.
6. Когда в песне нет искрометности, ее славословия – фальшь.
Повторный перевод: Если смех не присутствует в основе и в самой атмосфере этих встреч, если нет искрометного остроумия, способного и самое себя выставить на смех, в хвалебном славословии не будет истины, в восторженности – величия. Без юмора сэма ложится на душу тяжким и суровым бременем.
7. Человеческое тело подразделяется на части, и каждая часть довольствуется своим родом песни. Например, восприятие музыки внешним слухом отличается от внутренних (ментальных) ощущений, и эти два рода восприятия могут быть в разладе друг с другом.
Повторный перевод: У каждой части тела – свои музыкальные предпочтения. Каждая радуется сэма по‐своему. Уши вбирают звук иначе, чем сердце. Слова и струнный аккомпанемент могут быть неприятны слуху – но радовать центр сердца. Или наоборот: нечто сладкозвучное может быть противным разуму души. Почки ненавидят, когда пальцы отбивают ритм. Постукивание раздражает их. А легким по душе все, что вытворяют пальцы.
Девять метафор да будут твоими проводниками в этих сессиях: это – пульсация заразительного ритма, оживленная беседа друзей, равномерное высыпание зерен из черпака, тонкое разнообразие изделий стеклодува, ощущение пиршества, весенний гром и смех за дверьми – простор ночи. Все элементы сэма должны быть сбалансированы и работать слаженно, как органы человеческого тела, – у каждого свое назначение и удовольствие, и все это несется вперед, увлекая за собой целостное человеческое присутствие, включая тело, сердце, душу и светозарный ум.
Мы воспринимаем эту главку как эмпирический комментарий наставника-практика. Нам интересно не столько буквальное воспроизведение наитий Бахауддина, сколько их развертка. Он говорит, на что должна походить атмосфера сэма. Во многих странах сосредоточенное совместное слушание сотни лет было излюбленной и изысканной практикой. Таким способом озвучивался поток божественного бытия, омывающий раскрытые сердца тех, кто желал вместить пустоту тростниковой флейты, и барабан, и звучащие струны слов и образов осознания. Сэма – это игра творца, движущегося внутри творения.
Общепринятое, традиционное сэма, практикуемое суфийскими братствами, стало одним из наиболее волнующих обрядов на планете. Проникновенным поминанием приоткрывшейся завесы [между мирами] в мистическом моменте встречи и разлуки Руми и Шамса. В четырнадцатом веке был создан труд «Свершения, познавшие Бога», обширная история Руми и его окружения, основанная на устных свидетельствах, она охватывает два поколения после смерти поэта. Афлаки описывает начало одной из встреч сэма, которую проводил Руми, так:
Бог – предельный, исступленный восторг. Кому не довелось пережить восторг, тот не знает. Я и есть тот самый исступленный восторг, я полностью захлестнут им. Вера – предельная восхищенность и страстность. Здесь он [Руми] вскрикнул и начал сессию сэма1616
Aflaki (ум. в 1356 г.). The Feats of the Knowers of God, Translated by John O’Kane, London: Brill, 2002, p. 128. Шамсудин Ахмад аль-Афлаки был современником внука Руми. Его книга – один из трех наиболее ранних источников, подробно описывающих жизнь Руми и его окружения. – Прим. англ. перев.
[Закрыть].
Мы чтим традицию, исходящую от этого духовного прозрения. В течение пятисот лет Запад оставался в неведении относительно персидских мистиков. Наконец Гете, Эмерсон, Уитмен и др. их открыли. В пятидесятые годы двадцатого столетия поэт Гари Снайдер (Gary Snyder) читал стихи Руми на океанском танкере. Так, через приоткрывшиеся двери начали доходить определенные сведения. Однако то всеобщее увлечение персидскими мистиками, что началось совсем недавно, – совершенно беспрецедентно. Руми даже был провозглашен самым читаемым поэтом в Соединенных Штатах, разумеется, после Шекспира и его поэтической вселенной. Но даже если Руми – третий, четвертый или двадцатый, то и такие факты просто поражают.
Эту всеобщую увлеченность, при всем разнообразии форм, с определенной долей условности можно назвать разновидностью сэма.
В Соединенных Штатах встречи сэма происходят без спонсорской инициативы каких‐либо религиозных организаций. Сегодня никого даже и не удивит, что в театрах и церквях больших городов США – Хьюстоне, Бостоне, Вашингтоне, Каламазе, Болдере, Миннеаполисе, Санта-Фе, Луисвилле, Сиэтле, Миссуле, Чарльстоуне или Афинах (штат Джорджия) – вечером в четверг или в воскресенье тысяча человек сидят и два часа слушают мистическую поэзию (в основном Руми, Хафиза, Кабира) и музыку. Эти встречи не вызывают ощущения театрализованных представлений – скорее чувство интимного общения в состоянии созерцания. Часто здесь не аплодируют. В Сан-Франциско области Бэй – столице этого эксперимента – Джо Миллер, когда был жив, приходил и садился в первом ряду зрителей. В конце он вставал и возвещал: «Йа Фаттах!» («Открывающий») – одно из имен Бога у суфиев. И все подхватывали: «Йа Фаттах! Йа Фаттах!» Похоже, растущая потребность в таких вечерах объясняется их особым духовным содержанием, сравнимым с принятием пищи. Мы не хотим раздувать значимость этого феномена, но не стоит и недооценивать его. В минувшее десятилетие неожиданно возник огромный спрос на Руми в Америке и Англии, в меньшей степени – Польше, Германии, Франции, Финляндии, Тайване, Израиле и других странах.
Вечера сэма нового типа частично являются продолжением опытов, начавшихся в 50‐е годы двадцатого века среди поэтов-битников (Beat Poets) в Сан-Франциско. Аллен Гинсберг, Кеннет Рексрот, Лауренс Ферлингетти, Гари Снайдер, а в 1960—70 годы – Роберт Блай, Этеридж Найт, Энн Секстон и другие пробовали разные сочетания музыкальных инструментов и звучащего слова, песни и пения. Дилан Томас привнес сюда отчетливую кельтскую окраску. Немалое влияние оказали и традиции Африки, индийского субконтинента и туземной Америки. Также внесли свой вклад и Леонард Коэн, Курт Кобэйн и Уильям Берроуз. Раскрываясь в планетарной культуре, мы нащупываем путь возврата в величественную область психики. Сэма, собственно сам суфизм и зикр (поминание Бога) превосходят рамки религии, нации, культуры, затрагивая нечто более важное для человека – то, чем мы внимаем вестям от духа и откликаемся в ответ.
Если на улицах Америки провести опрос, интересуясь, какую поэзию люди предпочитают и хотели бы слышать: стихи о личном или трансперсональные строки просветляющей мудрости, – возможно, нам сказали бы: «Поосторожнее с мудростью. Мы не можем так уж много вместить в себя в один присест. А вот личностного – сколько угодно, его мы хотим побольше». Но в подобных отстраненных сессиях сэма вообще отсутствует личностный элемент. Большая часть публики, как правило, предпочитает один из трех вариантов звуковых представлений: первый составляет все, что касается внешнего, экзотерического, мира, в него входит все связанное с личностью и политикой. Другой – внутренний, теофанический и тонкий. Третий – онирический, герметический, чисто игровой. На представлениях такого рода публика сохраняет определенную дистанцированность гораздо в большей степени, чем те, кто погружаются в слушание на сессиях сэма.
Критики сэма усматривают в них уклонение от реальной работы, опасную легкость и утешительство. Эндрю Харви считает, что перед лицом наступившего апокалипсиса нам следует собрать всю решимость в кулак и энергично продвигаться к полной и безотлагательной трансформации. Нам не о чем спорить с братом Эндрю, нам близка его евангелическая убежденность.
Мы надеемся, что поэзия, музыка и слушание в конце концов разовьются в нечто более трансформативное. Кроме того, процесс, к которому призывает брат Эндрю, должен происходить отдельно с каждым индивидуумом. Подобные вечера ничуть не мешают этому. Возможно, они – нежащий сознание пух, экстатичный самогипноз, где уделяется слишком много внимания трансовым состояниям. Следует всегда помнить о важнейшей стороне личности Руми – его дисциплинированности и самоконтроле, – и в своем духовном путешествии опираться на жесткие факты. В отличие от наших текстов, стихотворение «Любовь приходит с ножом» не прочитаешь сладкозвучным голосом.
Мистический эффект сэма (когда таковой случается) состоит в способности языка увлечь за собой психику и понести ее в стремительном потоке. Дивные присутствия рождаются в результате в стихах и книгах. Именно в этом подлинная причина нашей горячей любви к книжным историям, поэзии и книге как таковой. Мы ищем в ней нечто иное, как дружбу с вечными и живоносными душами, и иногда обретаем ее. Речь идет не о принятии желаемого за действительное, а скорее о переживании. Джалалуддин Руми и Шамс Тебризи самим своим бытием способны рассказать нам о тайне, что была и пребывает поныне, – вот подлинное назначение слов.
Наиболее ясное и проникновенное толкование сэма1818
Литература о сэма как о свойстве внимания и ритуале может составить целый материк. Вот несколько «точек входа» для интересующихся: Al-Ghazzali: On Listening to Music. Translated by Muhammad Nur Abdus Salam. Chicago: Kazi Publications, 2002. Nasr, Seyyed Hossein. Islamic Art and Spirituality. Ipswich, Suffolk: Golgonooza Press, 1987. Racy A. J. Making Music in the Arab World: The Culture and Artistry of Tarab. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. – Прим. англ. перев.
[Закрыть] принадлежит суфийскому мистику десятого века Халладжу, который связывает сэма с илм (мудростью). Он говорит: ты не способен войти в этот океан мудрости без слушания. Гнозис (ма’рифа) недоступен «без духа, и мира, и благоуханности» (аль-рух ва аль раха ва аль-ра’иха). Сэма следует проводить с любовью, исходя из любви. И далее Халладж говорит, перечисляя ступени лестницы духовных состояний и условий, необходимых для их достижения: ты не способен обрести любовь (махабба) без жажды (шаук), или жаждание без восхищенности (валах), а без восхищенности не насладиться присутствием Аллаха. Билл Мойерс, славный и очень непосредственный парень, на телепередаче PBS спросил Колмана: что такое жаждание? Колман заговорил о золотом свете восходов ранней весной, которые он видел ребенком в Чаттануге. Интересно, что он сказал бы, если бы Мойерс спросил его: «Колман, а что такое восхищенность?»1919
Высказывание Халладжа приведено по эссе Карла Эрнста. Carl Ernst. The Stages of Love in Early Persian Sufism из cб.: Classical Persian Sufism: From Its Origins to Rumi. New York and London: Khaniqahi Nimatullahi Publications, 1993, p. 442. – Прим. англ. перев.
[Закрыть]
Рукописи
Видный иранский ученый Бади-уз-Заман Фурузанфар, составляя биографию Джалалуддина Руми, отыскал в Тегеране древнюю рукопись «Маарифа». Она принадлежала профессору Али Акбар Деххода. В последней фразе манускрипта говорится, что список сделал аль-Мовлави аль-Кунави в 1549 году. Этот текст стал первой частью первого тома издания книги Бахауддина. В первом томе имеется еще две части, под списками – разные имена. Позже Фурузанфар передал факсимиле рукописи университету в Стамбуле. Рукопись состоит из трех частей, собранных в шестнадцатом веке тремя разными людьми. Новые тексты были найдены в библиотеке Айя София и в музее Коньи. Эти рукописи датировались первой половиной четырнадцатого века. Фурузанфар опубликовал первый том «Маарифа» в 1954 году (2‐е изд., – 1974). В качестве основы он использовал рукописи шестнадцатого века, добовляя сведения из более ранних – для сравнения и коррекции. Текст первого тома оформлен в виде кратких главок и похож не на дневник, а на собрание поучений. Второй том, вышедший в 1959 году, опирается на более древнюю рукопись из Коньи и сохраняет форму дневника. Эта рукопись вполне может включать записи, сделанные Бахауддином собственноручно, а также заметки на полях, принадлежащие его сыну. По крайней мере, был проведен сравнительный анализ текста рукописи и почерка Руми и Бахауддина, которые весьма сходны, что говорит в пользу этого предположения.
У профессора Фурузанфара нет сомнений в том, что «Маариф» – это личные записи Бахауддина, его высказывания: везде прослеживается один и тот же яркий и отчетливый стиль. Он утверждает, что рукопись не является ни копией раннего списка, ни записями учеников, сделанными во время бесед. Важным критерием принадлежности авторства рукописи именно Бахауддину является вкрапление в текст сур Корана на арабском языке. Бахауддин хранил в памяти весь текст Корана. Совершенно очевидно, что у него не было надобности носить с собой Коран и искать нужные цитаты. «Маариф» – глубоко личные заметки о духовном странствии, неожиданные, разносторонние и волнующие. Фурузанфар и Анна-Мария Шиммель считают Бахауддина Валада2020
Полное имя Бахауддина – Мухаммад бин Хосейн Хатиби Балхи; его также называли Бахауддин Валад, Баха Валад и Бахауддин. – Прим. англ. перев.
[Закрыть] одним из создателей глубоко самобытного направления поэтической прозы на персидском языке.
Джон Мойн
Утопленная книга
(Избранное из «Маарифа»)
Похвалы неизъяснимому таинству, беседы с божеством, духовные видения, комментарии к стихам Корана, травяные снадобья, толкования снов, эротические эпизоды, памятки по ведению сада, записи бесед и наставлений для учеников, заметки об обрядах прошедших времен, мысли по поводу ценности работы, усвоение пищи как центральная метафора осознанности, советы разным людям, самокритика, космологические, метафизические, психологические рассуждения и другие материалы, не поддающиеся классификации
* Мы следуем традиции издания «Маарифа» Фурузанфара, где Первая и Вторая книги разбиты на фасли (главки) и каждый фрагмент текста предваряется словом фасль, написанным черными чернилами, с указанием текущего номера. Чтобы избежать затруднений, мы не использовали сквозную нумерацию глав Фурузанфара, а ввели более точную постраничную нумерацию. Так, 1:144—145 обозначает фрагмент текста Первой книги, начало которого на странице 144, а конец, на странице 145, а вовсе не главы с порядковым номером 144 и 145. – Прим. англ. перев.
** Возможно, читателю будут небезынтересны попутные комментарии Колмана Баркса, помещенные в конце книги и освещающие разнообразные дополнительные аспекты. – Прим. англ. перев.
*** Цифры в круглых скобках здесь и далее – отсылки к сурам Корана. – Прим. англ. перев.
Книга первая
Маариф 1:1
Синий плащ
Покажи истинный путь (Коран 1:6).
Мне было дано отведать то, что дивно на вкус. Подобно молоку, отворяющемуся в груди, открываются врата. Я облечен в синий плащ, сотканный из шести направлений, с изображениями, плавно текущими по одеянию: тысяча разнообразных цветов, желтый жасмин, дикий ирис. Зеленые тропки сада, прекрасные лица на улице, я состою из этой красоты – эфирная эссенция, розовое масло, смолистый бальзам, жизненная сущность, я – мыслящий сок цветов.
1:2—3
Один из путей, коими вкушает Бог
В середине молитвы мне пришли на ум гурии рая. Говорят, они наполовину из камфары, наполовину из шафрана, волосы – чистый мускус.
Я вспомнил поговорку о том, чью голову пропитал стыд, а ноги увязли в праведности.
И я перебрал в уме свойства Бога: сострадание, великодушие, изящное коварство, просвещающая мудрость, милосердие, красота. Я был благодарен за то, что знаю вкус некоторых из этих свойств – в меру своей вместимости и даже чуть более того.
Я вижу длинный стол, застеленный скатертью. На нем – силы, свойства и создания, семь звезд, от которых исходит наше здешнее блаженство. Даже при моей неосознанности Бог входит в мое желание и душу вкусом этих свойств.
Я ощущаю, что становлюсь одним из способов, коими вкушает Бог.
1:4
Чаша видения, мое вино
Я предстою пред Богом, стеная, убиваясь, вознося хвалу – в поиске новых путей выказать свою любовь – как песня, что исполняется сперва только под скрипку, потом под тамбурин и най – и затем в сопровождении всех трех инструментов.
Каждый миг эта чаша видения наполняется видениями. Вот мое вино. Я пью текущий миг, и в моих жилах, теле, голове – распускаются цветы. Это и есть здоровье. Все иные ощущения – болезнь и мертвечина.
1:8
Сон о дереве
Сидел, размышляя, что же мне делать, как вдруг получил такое откровение: «Открой свое сердце. Ощути близость к Богу. Смотри в себя. Направь сознание туда».
Подумалось: есть Бог, и есть я – две отдельные субстанции. Бог – слепящее таинство, я – снадобье из смеси смерти и горечи, которые необходимо выстрадать, чтобы достичь Бога.
Подобные мысли навевают на меня дремоту. Во сне я превращаюсь в дерево, погруженное в ночное безмолвие и укорененное в небытии. Когда я просыпаюсь, дерево протягивает ветви и листья вперед. Возвращается способность видеть, двигаться. Пробуждается ощущение сердца – словно множество цветов распускается на ветвях. Молитва расцветает и приносит плод, а небытие – вкус слов у меня во рту.
1:10
Благоухание незримого цветка
Я вижу сущность бытия в том, чтобы жить, – это как вода, текущая сюда из незримого, затем обратно. Мои чувства знают: они из ниоткуда и уйдут в никуда.
Мне ведом один шаг: из бытия в ничто и из небытия сюда. Глубоко вникая в свои чувства, я открываю в них путь к Богу и цель жизни.
Взгляни на этот удивительный цветок —
Его нельзя узреть.
И все же
Его благоухания не скрыть.
Бог – незримый цветок. Любовь – аромат цветка, и он ощутим повсюду.
