Текст книги "Кащеево царство"

Автор книги: Вадим Волобуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Зарубил?

– Нет.

– Отчего?

– Смутил он меня. Колдовство навёл.

– Тем паче зарубить следовало.

– Страх он в меня вселил. Сам не знаю, чего испужался. Удирал без оглядки.

– Худо дело. Потолкуй завтра с отцом Иваном. Может, с Божией помощью изгонит бесов.

– Куда ему против зырянских чародеев! Как бы сам не пропал, бесов-то изгоняя.

– Ладно. Утром потолкуем.

Сбышек замолчал, и вскоре с топчана донеслось его сонное сопение. Савка же, посидев ещё немного, опять сходил на двор до ветру (прихватило что-то со страху), затем вернулся в дом и тоже плюхнулся на лежанку. Скоро он уже спал без задних ног, и лишь тревожные вздохи выдавали пережитой ужас.

Глава вторая

Не знал ещё воевода, не прозревал своим опытным глазом, так поднаторевшим в разных сшибках и походах, что сам Господь Бог послал ему в помощь Арнаса. Не простой то был человек, а неистовый, отмеченный судьбой, посланный на землю для великих свершений. И хоть не был он воителем, сердце его горело похлеще иного бойца.

Сызмальства Арнасу тесно было в пермяцких топях, тошно в лесном безбрежье. Оттого и бедокурил, не давая покоя соплеменникам: сначала чуть не утёк с белозёрскими ватажниками, затем подрался с молодым воем из охраны новгородского емца, подставив под удар весь павыл, потом замыслил сколотить отряд налётчиков, чтоб наводить страх на окрестные веси, да отец-пам не позволил, ахнул кулаком по столу, утомлённый сыновней дурью: «Хватит молодечество своё тешить. Пора тебе, сын, жениться». Невесту подобрали быстро – за будущего шамана какая не пойдёт? Тут тебе и почёт, и довольство, и безопасность опять же. Пам – лицо неприкосновенное, кто на него руку подымет, у того не только рука, но и чего похуже отсохнет.

Арнас совсем уж было согласился, да неугомонность взяла своё. Как представились ему домашние заботы, как взглянул он на соседей, закольцованных в бесконечных трудах и мытарствах, так душа-то и потемнела. Это что же, до самой смерти в болотах сидеть, комарьё давить? Возопило в нём всё, наполнилось страхом, понял он: если сейчас не переменить судьбу, потом уж поздно будет, унесёт его поток серых будней и не вырвешься из него, как ни старайся. А ещё другое сокрушило его дух: видел он, что бессильны и робки его земляки, зажаты они меж сильных врагов как меж волка и медведя, и нет им спасения, одна лишь надежда – авось передерутся хищники между собой, глядишь, и отстанут. Медведь – это, понятно, славяне. Но они далеко, приходят редко, много не требуют. А волки (сиречь – югорцы) налетают часто и целой стаей. Эти всё грабят подчистую. Года не проходило, чтоб не нагрянула из-за Урала ватага лихих разбойников, пришедших разжиться оленями и рабами. Являлись иногда и хонтуи на нартах, запряжённых сохатыми, приводили с собой оравы головорезов. Разве могли тягаться с ними разбросанные вдоль рек зырянские деревеньки? С трудом сносил Арнас такую немощь своих соплеменников. Всё в нём стонало от бессилия. Грезилось ему, что разбогатеет он, накупит себе оружия и броней, наймёт мастеров и построит в родном павыле крепостцу, коя станет зародышем великого зырянского княжества, страшного для врагов и доброго для друзей. Но как осуществить такое? Как замахнуться на великое, когда кругом одним трусы и себялюбцы? Один лишь способ был ведом Арнасу: уйти к новгородцам. Там он наживёт себе состояние, там выбьется в большие люди.

И вот, не дожидаясь свадьбы, прихватил он топор, лук со стрелами, взял кой-какие пожитки и тёмной ночью уплыл на лодке вниз по Печоре. Пусть невеста убивается и клянёт его на чём свет стоит, пусть отец рвёт и мечет – что с того? Он увлечён великим делом, а всё прочее – пустяки. Так утешал он себя, отбивая наскоки совести.

Добравшись со многими передрягами до монастыря на Онеге, прибился там Арнас к своим соплеменникам, что валили лес для монахов. Год проходил в лесорубах, потом возглавил плотничью артель из земляков-чудинов. Вокруг монастыря понемногу вырос посад, расчистились поля, отступили непроходимые чащобы. Явились откуда-то ещё славяне, только не новгородского говора, а иного, тоже срубили деревеньку, начали женихаться с зырянками, учить пермяков складывать печи и сеять рожь. Жизнью наполнялись малолюдные прежде места, живи да радуйся, но Арнас затосковал. Со страхом чувствовал он, что сам будто прорастает корнями, проседает в эту трясину, напрочь забывая о своём предназначении. Как не погасить ярко пылавший огонь в сердце? Как не споткнуться, идя к великой цели? Полный досады, вновь разорвал он невидимо оплетающие его узы и устремился обратно в родной павыл, чтобы опять ощутить тот дух, который толкнул его когда-то к приключениям, чтобы ещё раз впитать в себя дрожащую изморозь прикаменных ветров и тихое отчаяние безнадёги, а там, с божьей помощью, и вернуться на путь витязя.

Но миродержцы готовили для Арнаса новое испытание. Едва добравшись до дома – порты и обсохнуть не успели от печорской влаги – он тут же попался в руки югорцам, которые как водится нагрянули из-за Камня. Соседи по павылу успели скрыться в сорге, а Арнас чуть задержался – то ли утратил нюх на такие дела, то ли разучился бегать от врагов за пару лет житья-бытья при онежской обители.

Его угнали за Урал. Теперь он был не знатный плотник, а раб, чья жизнь стоила дешевле саней. Для него, артельного мастера, такая доля была несносна. С первого дня мечтал он о побеге, всё примерялся, выискивал способ. Но удрать сумел лишь через пять лет – и не потому, что чутко стерегли, а потому, что и бежать-то было некуда: кругом тайга да болота, да прожорливый гнус – сам не помрёшь, комарьё всю кровь выпьет. Бежал он зимой, на краденой собачьей упряжке, месяц пробирался по заиндевевшим урманам и мёртвым топям, голодал, морозил руки, чудом ушёл от волков.

Домой вернулся, но большой радости не обрёл. Грёзы о княжестве, крепостце и богатстве рассеялись в гудящей хмари югорских болот, а на смену им пришли ярость и жажда мести. Пожалел Арнас теперь, что не обзавёлся семьёй, когда возможность была – ждали бы его сейчас ласковая супруга да шумные дети, а ныне девки и сами от него шарахались, как от хворого. Да и то дело: ежели в двадцать пять лет в бобылях ходит, стало быть, не в порядке что-то с ним, изъян какой-то в теле. Так думали все, так и отцу его отвечали, когда замыслил он новое сватовство для непутёвого отпрыска сладить. Не хотели люди отдавать дочерей за одержимца, пусть даже и шаманских кровей. Жизнь, казалось, подошла к концу, что оставалось делать Арнасу? Идти в услужение русичам? Может, хоть там он обустроит свою колченогую жизнь? Так и промаялся он без толку добрых полгода, раздумывал, что делать, пока не облетела тайгу весть об идущих на Югру новгородцах. Прослышал об этом Арнас и воспрял духом. Теперь-то он знал, как поступить. Отец хмуро предрёк: «Одних волков на других поменять хочешь». Но сын лишь отмахнулся. После стольких несчастий он готов был полезть хоть в пасть к Куль-отыру, только бы насолить ненавистным югорцам. Жизнь его вновь обретала смысл, а дальше – будь что будет. На то ведь и выбрали его боги, чтобы стал он одержимцем.

Ни доли сомнений не испытал Арнас, когда решил выдать славянам место, где прятались его соплеменники. Ведь без зырянских оленей русичи перемрут в снегах и некому будет отомстить югорцам за обиды пермяцкие. В конечном итоге, он радеет за свою землю: если не новгородцы, то кто оборонит зырян от жадных югорцев?

Пока добрели до распадка, похолодало. Темнеть пока не начало, но вечер уже подкрадывался, осторожно покалывая морозцем. Скрытые косогором, зыряне грелись у костров, кутаясь в малицы, многие спали, забравшись в шалаши, а поодаль, там, где овражек выходил к луговине, паслись олени. Стоял негромкий гул голосов, нарушаемый окриками пастухов и возгласами детворы.

Ушкуйники подошли незамеченными, однако стоило им выйти к краю распадка, как снизу грянул собачий лай. Пермяки словно очнулись, забегали, похватали луки, начали пускать в новгородцев стрелы, но всё как-то бестолково да мимо. Видно было – не ожидали они увидеть здесь новгородцев, растерялись. Женщины подняли вой, завизжали, вцепившись в волосы, дети прыснули кто куда. Буслай сгоряча хотел было взяться за меч, но Арнас бросился вперёд, затряс руками, будто огромный паук, заорал что есть мочи сородичам:

– Перестаньте, глупцы! Им нужны олени, не вы! Новгородцы спасут нас от Югры!

Услыхав его голос, пермяки стрелять перестали, но луков не опустили. Пам выбрался из шалаша, погрозил сыну кулаком.

– Чтоб тебя злые духи взяли, негодяй!

Арнас не смутился.

– Я пришёл за оленями. Отдайте по хорошему, всё равно отнимут.

Бывшая невеста его крикнула:

– Голодом нас уморить хочешь, мерзавец? Своих детей не родил, теперь чужих изводишь? Чтоб ты сдох, подлец!

– Не отдадите так, возьмут силой, – упрямо повторил Арнас.

– Пусть берут, нам всё равно без скотины пропадать…

Пам устремил на него указующий перст и оглушил страшными словами:

– Именем Нум-Торума, владыки неба, и Ими Хили, повелителя людей, заклинаю духов лесных и речных вредить пришельцам во всех землях и водах, в лесах и горах, в оврагах и пещерах, да изнемогут они в пути своём, да бежит от них всякий зверь, да уплывает рыба и улетает птица, пусть ослабнут тела их и помутится разум их, пусть убивают они друг друга, а оставшихся пусть пожрут чудовища Мэнки. Да будет сей человек рассадником моего проклятья, и да не умалится сила проклятья, покуда человек сей ходит по земле…

Как не разорвалось у Арнаса сердце от жестокой речи отца, как не хватил удар при мысли об утрате единственного, кто был близок ему? Но он лишь остервенился, рявкнул:

– Хватит, отец! Ныне боги за меня, ибо я – их орудие.

Буслай, устав слушать непонятное лопотание, рыкнул:

– Скажи им: добром не отдадут скотину, перережем всех к лешему. И хибары с дымом пустим.

Арнас хотел было перетолмачить, но удержался – к чему было ещё пуще злить соплеменников? Сделал вид, что переводит, а сам сказал:

– Олени вернутся к вам следующей весной. С прибытком.

– Ой ли? – насмешливо выкрикнула бывшая невеста.

Пермяк пожал плечами.

– Ваше дело.

Вот так – и понимай, как хочешь.

Поругавшись, ударили по рукам: зыряне отдают скотину, а русичи за каждую голову платят серебром.

Обратно двинулись уже затемно. Русичи шли весёлые, задорно перекликались:

– Якша!

– Ась!

– Правей бери!

– Куды правей-то?

– Сепетишь, паробок!

– Иди к лембою…

Один из них, долговязый и тонкорукий, подступил к Арнасу, сказал:

– Слышь, зырянин, ты попроси этого кудесника, чтоб помолился за нас богам. А уж мы внакладе не останемся. Лады?

Странный это был русич: не вой, не купец, больше похож на монаха или метальника, из тех, что носят с собой торбу со свитками и десяток заточенных перьев. Буслай называл его Моиславом – громкое имя, чуть не княжеское, хотя обладатель его не внушал к себе почтения: вертлявый, шарящий повсюду горячечным взором, не к месту ухмыляющийся. Арнасу он не понравился. Ещё на судне этот Моислав не сводил с пермяка блестящих чёрных глаз, будто порывался что-то сказать ему, да робел перед Ядреем; потом нежданно-негаданно оказался в одной лодке с Арнасом, а затем и вовсе потащился с ним в лес. Зачем? Почему? Может, соглядатай это, приставленный воеводой?

Пермяк покосился на него, смерил холодным взглядом и чуть заметно кивнул.

– Лады.

Утром, при солнечном свете, Савка ощутил себя увереннее. Умывшись и потрапезничав, решил учинить расспрос Моиславу, выпытать, что вчера на капище творилось и кто такое диво учинил. Но стоило ему высунуть нос на улицу, как тут же попал под обстрел ушкуйных насмешек.

– Портки-то не обмочил вчерась, Савелий Содкович? Улепётывал будто конь ретивый, инда искры высекал.

У Савки захолонуло сердце. Хотел прожечь задир яростным взглядом, да не вышло, только ещё больше позабавил озорников. Счастье ещё, не все из них видали вчерашний срам, а то бы и вовсе проходу не было.

– Чего ржёте, идолопоклонники? – огрызнулся Савка. – Я вот попу-то сейчас скажу, каково бесов тешите, да ещё владыке о том донесу, чтоб неповадно было.

Но угроза не подействовала. Напротив, вызвала лишний хохот и новый поток шуток, а кое кто и засвистел, словно подгонял удирающего зайца. Поняв, что препираться бесполезно, Савка плюнул и пошёл искать Моислава. Долго шарахаться ему не пришлось: попович был уже на ногах и, сидя на завалинке, тихонько переговаривался с Арнасом. Кречетом налетел на них Савелий, переполошил, будто петух сонный курятник.

– А ну выкладывайте как на духу – чем вчера на капище занимались? Дьяволу небось поклонялись? Божкам требы подносили?

Попович не стал юлить, ответил прямиком:

– Волхвовали мы там. Молились за успех похода, чтоб злые духи нас в Югре стороной обходили, и чтоб была нам удача в деле.

– Кощунствуешь? – зашипел Савка, изливая на него тот гнев, который не посмел излить на ушкуйников. – От Христа отрекаешься, Моислав?

– А ты-то, Савелий, с каких пор благочестия набрался? Отец Иван что ль застращал? Или навьи здешние голову вскружили?

И впрямь, дивно было видеть такое рвение у купца, вчера ещё плясавшего на русалиях и слушавшего скоморошины. Не иначе, обиду какую возымел на поповича, вот и ярился.

– Ты мне поговори, – процедил Савелий, сверху вниз глядя на Моислава. Он перехватил на себе взгляд пермяка и рявкнул: – А ты что пялишься, языческая морда? Или порядку не знаешь? А ну, шапку долой! – Савка кулаком сбил дублёную скуфью, взвихрил волосья на голове зырянина. – Где кудесник вчерашний? Отвечай, скотина! И не вздумай врать.

Растерявшийся Арнас вытянулся перед разбушевавшимся купчиной, заморгал, косясь на поповича. Тот пробовал было вступиться, да куда там – разошёлся Савка, не уймёшь. По счастью, Савкин крик привлёк внимание воеводы. Услыхав громогласное сквернословие, Ядрей встревожился (а ну как ушкуйники набезобразничали?), поспешил к месту событий. Узрел купца и успокоился, буркнул, приблизившись:

– Ты чего, Савелий, колобродишь? С похмелья, что ль, или так, по горластости своей?

Купец обернулся, бросил взгляд туда-сюда (нет ли Якова Прокшинича поблизости?), и завопил:

– Непотребство тут и соблазн дьявольский. Вчера иду, вижу – камлают. А кто камлает-то? Буслай да Моислав с кудесником здешним. Что ж мне, терпеть это? Не могу снести поругание имени Христова, пускай покаются, замолят грехи перед Господом.

Ядрей аж покачнулся, спервоначалу решил – шутит купец. Но нет, не шутил Савка, орал от души.

– Ты что, Савелий, грибов что ль местных объелся?

Откуда ни возьмись и Буслай вырос.

– Срам он свой закричать хочет, робость притушить, – сказал ушкуйный вожак. – Оттого и разоряется.

Савка побагровел.

– Где шаман твой? – завопил он на Арнаса, не посмев препираться с Буслаем. – Дай мне его сюда, уж я ему всю душу вытрясу.

– Неча шуметь, галок пугать, – небрежно бросил ему попович, уводя пермяка. – В Югре свою удаль покажешь.

– Ну погодите же у меня, – с ненавистью произнёс Савка ему вслед.

Он досадливо плюнул и двинулся к берегу реки. Лёгкий осенний морозец пощипывал щёки, зябкий ветерок гулял меж голых берёз и размашистых сосен, присыпанная сухой листвой грязь, вязко чавкая, норовила утянуть сапоги. Бледное солнце просвечивало сквозь мутную серую плёнку облаков, не грея и не даря радости. Бугристый пенистый урман по ту сторону Печоры громоздился зелёной кашей, подступая к самой воде. Купец вышел на узкую каменистую полосу у реки, кинул взгляд по сторонам. Слева, где стояли струги, слышались окрики, смех и беззлобная перебранка, от судов к берегу и обратно сновали лодки, полные людей и каких-то грузов в бочках, крынках и корзинах. От лодок расходились большие волны, которые, постепенно слабея, с ленивым тихим плеском доползали до ног Савелия. Справа по всему окоёму раскинулась дремучая нетронутая дикость, погубившая уже не один десяток русских жизней. Внешне она казалась неопасной и пустой, но где-то там, в глубине, затаившись в берлогах и коварных омутах, ждала своего часа беспощадная пермяцкая нечисть, все эти менквы и пупыги, кули и ламии, готовые в любой миг напасть на зазевавшегося путника и унести его душу прямиком в лапы дьяволу. Купец окинул свирепым взором колючее безбрежье зырянской чащи и не спеша направился вдоль берега.

Ох и взвился ж отец Иван, прознав от Савки о ворожбе на капище, ох и взъярился, хоть святых выноси. От гнева впал в кликушество, цепнем присосался к воеводе, грозя ему казнями египетскими.

– Не будет нам успеха, покуда не причастятся греховодники, – вещал, остервеняясь.

Ядрей только морщился, досадуя на Савку – не мог смолчать, поганец. Теперь вот выслушивай обличения поповские.

– Довольно глотку драть, батюшка, – осадил он попа, не выдержав завываний. – И без тебя тут горлопанов хватает…

Поняв, что с воеводы проку не будет, отец Иван пробовал воздействовать на Моислава с Буслаем, подступал к ним, стращал геенной огненной. Но те лишь потешались над ним, ввергая священника в бешенство. Савка сычом сидел на струге и хлебал брагу, подносимую челядинами. Хотелось ему поскорее забыть вчерашний день, вымести его из памяти, чтоб и ошмётков не осталось. Со злости так набрался, что и не заметил, как струги отчалили.

Потянулись взгорья, поросшие кедром и лиственницей. Чувствовалось приближение хребта. На вздыбившихся берегах временами мелькали убогие деревеньки; их жители высыпали к краю обрыва смотреть на проплывающих гостей. Пермяки больше не боялись их – взобраться на крутояр был не так-то легко, и местные чувствовали себя недосягаемыми. По ночам река у берегов покрывалась тонкой коркой льда, а паруса хрустели от инея.

– Через седмицу можно будет на лыжи вставать, – опытным глазом определил Яков Прокшинич.

– Значит, пора готовить нарты, – ответил Ядрей.

Из Печоры вошли в Илыч, что на языке пермяков означало «Далёкая река». Здесь уже начинались земли, враждебные даже зырянам. Берега обзавелись бронёй из скал, кедровые чащобы прорежались каменными залысинами. Солнце окончательно пропало за тучами и слабо проступало сквозь тягучий недвижимый туман, похожий на задымлённую, ставшую вдруг полупрозрачной сталь. Иногда налетала метель, волновала реку, хлопала застывшими парусами с вышитым на них лучистым Ярилом. Свежие хрупкие льдины не таяли, а величаво влеклись по течению, скребя о борта новгородских стругов.

– Слышь, пермяк, не пропустим мы Югорскую реку? – беспокоился Яков Прокшинич.

– Всё показать. Всё будет, – успокаивал его Арнас, заискивающе кивая.

Наконец, подходящее место для стоянки было найдено. Пологий галечный берег был покрыт редким тальником и чахлыми молодыми берёзками, слева громоздился утёс, справа вспучился холм, утыканный высокими соснами. И никаких признаков жилья вокруг. Русичи вытащили на берег струги, поставили шатры и чумы.

Вот тут-то Ядрей и решил вспомнить о Боге. Пермская земля заканчивалась, начиналась Югра: кто знает, что ждёт там ратников? Призвал к себе попа, сказал ему:

– Пришло твоё время, отец Иван. Надо бы воям грехи отпустить напоследок. Чтоб совесть спокойна была.

– Исповедовать-то каждого – умаешься, – уклончиво ответил священник.

– А ты без исповеди, всех скопом.

– Да как же без исповеди-то?

– Да вот так. Или Господь не снизойдёт до нужды людской? Видит же – недосуг нам.

Батюшка тяжко вздохнул и, сокрушённо покачивая головой, ушёл готовиться к таинству.

Откладывать не стали: причастили всех на следующий день. Новгородцы выстроились на берегу, длинной подковой окружив священника. Тот нараспев читал из Молитвослова, с сухим звяканьем махая медным кадилом. Козлиная бородка его дрожала в синевато-розовом воздухе, кадильный дым плодил одного за другим клочковатых призраков. Чернота над утёсом поблекла, распоролась на несколько кусков, швы клубились жемчужными переливами. Лунный серп ещё виднелся на бледнеющем небе, но походил уже на застрявшую в сферах речную гальку. Колючий морозец давил на ноздри, пронизывая до костей.

– Боже! – протяжно выводил отец Иван. – Отпусти, разреши, прости мои согрешения, кои я совершил словом, делом, помышлением, вольно или невольно, сознательно или несознательно, и, как милосердный и человеколюбивый, даруй мне прощение во всем. И по молитвам Пречистой Твоей Матери, разумных Твоих служителей и святых сил от начала мира угодивших Тебе, благоволи мне без осуждения принять святое и пречистое Твое Тело и честную Кровь во исцеление души и тела и в очищение худых моих помыслов…

Отец Иван всё читал и читал, ратники маялись, а в стороне от всех, стоя возле чума, взирал на это действо пермяк Арнас. Не впервой уже наблюдая за обрядами русичей, он с трудом сдерживал зевоту. На Онеге довелось ему вдоволь насмотреться на все эти песнопения, кадила, омофоры и облатки. Как положено, принял там крещение от настырных монахов, чтоб не гневить русского бога, но христианских канонов не усвоил. Да и зачем? Христос силён в своей земле, а в зырянской хозяин – Нум-Торум. Ему надо кланяться и требы носить. Был у него когда-то наперсный крестик, но теперь уж потерял, а новый сладить руки не дошли. Может, оно и к лучшему. Отогнать здешних демонов русский оберег всё равно не в силах, а привлечь чужую нечисть – запросто.

Отец Иван между тем заливался:

– Уже я стою пред дверями Твоего храма, а нечистые помыслы не отходят от меня. Но Ты, Христе Боже, оправдавший мытаря, помиловавший хананеянку и отверзший разбойнику двери рая, отверзи мне двери Твоего человеколюбия и прими меня, приходящего и прикасающегося к Тебе, как блудницу и кровоточивую…

Слова молитвы, рождённые в душной келье далёкого монастыря, разносились над заволоцкой тайгой, бросая вызов всем грозным стихиям, повелевавшим этим краем. Истошный призыв к милосердию Божиему, терзая слух повелителей зырянских душ, заставлял их пристально всматриваться в чужаков, нарушивших установленный порядок вещей. Поп громким голосом славил Христа, а из величавых рек и безмятежных лесов, из лазурной бездонности небес и пещерного мрака горных недр следили за ним огненный ящер Гондырь и волосатый леший Висела, грозный ниспосылатель несчастий Омоль и беззаботный охотник Пера.

Наконец, молитва закончилась, и священник удалился в свой чум. Выйдя обратно, с трудом выволок деревянную кадку, полную вина. По толпе ушкуйников пронёсся страдальческий вздох.

– Верую, Господи, – опять запел отец Иван, выпрямляясь, – и исповедую, что Ты истинно Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир спасти грешников, из которых я первый. Верую также, что именно сие есть пречистое Тело Твое, и именно сия есть честная Кровь Твоя…

С телом Христовым он погорячился – не было на стругах хлеба, чтобы выдать его за облатку, но это не смущало отца Ивана. Он видел главное: причащаясь крови Христовой, люди разжигали в себе угасающий огонь истинной веры, развеивали смрад языческих волхвований, готовых затопить нестойкий разум тёмного люда. За это Господь должен был простить ему отступления от обряда. Закончив молитву, батюшка обратил взор на Ядрея.

– Приблизься, воевода.

Тот подступил. Отец Иван зачерпнул из ведра маленькой ложечкой и поднёс её к губам Ядрея. Воевода, перекрестясь, отпил, поцеловал нательный поповский крест и встал за спиной священника. Затем начали подходить остальные ратники.

В жилище к верховному югорскому хонтую Унху явились на совет племенные вожди и старейшины родов. Унху закатил пир, роздал гостям по серебряному блюду и по упряжке молодых и резвых лосей. Вожди пили и веселились, громко славя щедрость кана. Все понимали, что владыка пригласил их неспроста, и это знание распирало их гордостью, придавая важности в собственных глазах. Унху не разубеждал их, напротив, старался воздать каждому честь и, всячески проявляя отеческую заботу, внимательно следил, чтобы гости не имели оснований обижаться на небрежение. Ему очень важна была их поддержка. По сведениям, доставленным ему с той стороны Урала, злобные новгородцы не смирились с утратой югорских владений, и не позднее чем к началу зимы должны были нагрянуть снова. Большой отряд уже шёл по Выми. Надо было думать, как защититься от назойливых славян.

И вот, когда вожди утомились забавами с наложницами и протрезвели от браги и сара, хонтуй открыл совет.

– Все вы знаете, что происходит, – промолвил он. – Русь вновь идёт на нас. Теперь она собрала большую силу и не будет так беспечна, как раньше. Нам не застать её врасплох – славяне готовы к бою и обзавелись проводником, знающим наши тропы. Если мы хотим оборонить свои дома и святилища, своих жён и детей, надо держаться сообща. Не думайте отсидеться в чащах и буреломах – русь пожжёт ваши дома и угонит стада, она разорит ваши храмы и надругается над богами. Она не успокоится, пока не заставит вас отдать ей всё, что у вас есть, и будет приходить снова и снова, пока не отнимет последнее. И когда нам не останется чем одарять богов, творцы перестанут помогать своим детям, и русь навяжет нашей земле своего бога. Так будет, если ныне новгородцы не получат отпора. Вот почему я созвал вас.

Хонтуи закряхтели, тяжко вздыхая, заёрзали, кто-то поспешно уткнулся в чашу с отваром. Кан недовольно оглядел всех.

– Что же скажете вы мне в ответ, братья? Готовы ли вы вместе со мною встретить врага лицом к лицу?

Все взоры обратились на старейшего из них – лысого и обрюзгшего Олоко. Тот молитвенно закатил глаза.

– Если в воле богов лишить нас свободы, можем ли мы спорить с ними? А если бессмертные хотят защитить нас, русь обречена на поражение.

– Как же узнать нам, чего хотят боги? – нетерпеливо спросил Унху.

– Надо спросить пама.

Все облегчённо зашевелились, закивали в ответ.

– И верно, спросим пама. Он-то должен знать волю богов.

– Что ж, если таково ваше решение, спросим пама, – согласился кан. – Но прежде хочу взять с вас клятву: обещайте мне исполнить волю бессмертных, какой бы она ни была.

Хонтуи удивлённо переглянулись.

– Разве мы можем нарушить желание богов? – воскликнул молодой и вспыльчивый Аптя.

– Поклянитесь идти той тропой, что укажут бессмертные, – упрямо повторил Унху. – Поклянитесь душами своих предков.

– К чему это? – упёрся Аптя. – Если мы откажемся исполнять волю богов, они и так покарают нас.

– Тогда что тебя смущает, Аптя?

– Ты хочешь слишком многого, кан. Я не буду клясться.

– А ты слишком упрям, Аптя. И упрямство твоё может боком выйти всем нам.

– Я – хонтуй и сын хонтуя, и не позволю унижать себя, – надменно ответил Аптя.

– Разве моё желание унизительно для тебя?

– Да.

– Чем же?

– Ты как будто не доверяешь нам. Думаешь, будто мы хотим переметнуться к руси. Но разве шесть лет назад, когда ты бросил клич избивать новгородцев, кто-то из нас отверг твой призыв? Мы встали как один и отомстили чужакам за насилие. Отчего же сейчас ты требуешь от нас клятвы? Неужто сомневаешься в чём-то?

– Человек непостоянен, и лишь боги связывают его обязательством.

– В таком случае я принесу тебе клятву. Но только после обряда. А сейчас прошу не гневаться, я покину твой дом. Благодарю за угощение.

Аптя поднялся и вышел вон, скрипнув дверью. Слышно было, как он с грохотом сбежал по ступенькам.

Унху обвёл глазами оставшихся.

– Аптя проявил неуважение ко мне и к моему дому. Боги покарают его за это. – Он поднялся, и все поднялись вслед за ним. – Говорить с бессмертными будем сегодня на закате.

Вожди гуськом вышли из дома. Унху, проводив их взглядом, понуро опустился на лавку, потёр лоб. Потом зачерпнул ковшом браги из деревянной кадки и сделал большой глоток. Отставив ковш, он поднялся, набросил на себя кумыш и зачерпнул из берестяного ларца горсть серебряных монет. Ссыпал монеты в мешочек у пояса и вышел на крыльцо.

За высоким остроконечным тыном сплетались изломанные ветви сосен. Холодное солнце заливало слабым сиянием мшистые стволы. За соснами дрожала клубящаяся серая пелена, кружилось несколько птиц. Внутри ограды среди амбаров и скотников бродили лохматые слуги в истрёпанных грязных малицах, таскавшие воду в жбанах; из кузницы доносились звонкие удары молота, в хлеву взрыкивали олени. У закрытых на засов ворот скучали два копейщика в костяных доспехах и остроконечных шлемах с наносниками. На поясе у обоих висело по топорику.

Подмораживало. Унху набросил на голову колпак, сбежал по ступенькам, крикнул воям:

– Отворяй!

Те задвигались, отставили в сторону копья, вытащили большую деревянную щеколду и распахнули тяжёлые створы. Кан вышел в город.

Перед ним распростёрлась площадь, заставленная по окружности деревянными идолами. На площади шёл торг: шумели зазывалы, бегали туда-сюда невольники с мешками на спинах, громыхали сани, бренчали товаром оружейники и гончары, ругались друг с другом покупатели моржового зуба. Унху с трудом протискивался сквозь это скопище, вынужденный то и дело огибать оленьи упряжки и отбиваться от назойливых продавцов. Наконец, вырвавшись из столпотворения, он нырнул в длинную улицу, стиснутую с двух сторон продолговатыми, наполовину вкопанными в землю бревенчатыми домами с большими узорчатыми стропилами. Посреди улицы росли сосны и ели, украшенные разноцветными ленточками, на перекрёстках возвышались громадные многорукие истуканы. Над домами, окружённые изгородями, торчали на столбах амбары. По улице бродили собаки, у крылец на завалинках сидели мужики: строгали поленья, тачали одежду, подправляли нарты, курили сар. Завидев кана, улыбались, почтительно кивали.

– К паму идёт, – шептали друг другу югорцы.

Все знали: раз Унху выходит со двора пешком и без ратников, значит, направляется к паму. В дни испытаний такое случалось нередко.

Унху был погружён в мрачные думы. Его тревожила мысль, не успели ли другие вожди, предугадав его намерение, выставить охранение вокруг дома шамана. Думать об этом не хотелось, но если такое случилось, кан готов был даже расстаться с серебром, лишь бы заручиться поддержкой хонтуев. Он не мог проиграть, не мог вновь попасть под новгородское ярмо. Это было слишком унизительно.

Свернув вправо, Унху немного поплутал в проходах меж домами и вышел к жилищу шамана. Оно находилось возле самого тына, отделённое от прочих строений широкой площадкой, на которой обычно толпились просители. Сегодня тоже там маялось несколько человек, у ног которых стояли корзины с подарками. Один из них держал под уздцы жеребёнка. Бесцеремонно растолкав народ, кан подошёл к низкой двери, громко постучал.

– Я к тебе, Кулькатли! Примешь меня?

Подданные молча взирали на него. Некоторые из них ожидали своей очереди со вчерашнего дня, но разве можно спорить с правителем?

Дверь слегка приотворилась, изнутри показался большой орлиный нос старика.

– Зачем ты пришёл, Унху?