Текст книги "Сказ про крепкого духом, святого старца Канарея Запойника и недоброй памяти богатыря русского Злыню Степаныча.(СИ)"

Автор книги: Вадим Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

СКАЗ ПРО КРЕПКОГО ДУХОМ, СВЯТОГО СТАРЦА КАНАРЕЯ ЗАПОЙНИКА И НЕДОБРОЙ ПАМЯТИ БОГАТЫРЯ РУССКОГО ЗЛЫНЮ СТЕПАНЫЧА.

Так давно это было, что даже самые древние старухи (которые, как известно живут дольше стариков) не помнят ныне как отроду нарекли батюшка с матушкой того, кого теперь все знают как Злыню Степаныча. Поговаривают, что он и сам того не ведал, потому – осиротел рано, а кто поручь с ним жил, так и кликали уважительно – Степаныч, поелику стать богатырская в нем сызмальства видна была. То с бычком затеет побороться, да и загубит бычка. Насмерть. То на крышу к кому залезет, да и смахнет оселок стоевой, тут тебе и крыша с избы долой. То, бывало, сломит на опушке елку невеликую и ну девок по деревне гонять, нравились ему девки, стало быть. Но серьезных проказ за ним не водилось и все считали его парнем добрым. Хоть на голову и туговатым.

А вот поди ж ты, случилась с ним история, посля которой, как прозвали его Злыней, так он с тем прозвищем всю жизнь и прожил.

В то лето сильно расшалились на всходном порубежье хармудары-кочевники, старые люди заговорили: "По всему – к великой сече дело идет". Забороняют землю родную все мужики плечь оплечь, а вот готовятся к делу ратному порознь. Каждый на свое разумение. Кто меч точит, а кто об жену кулаки чешет (чтоб мужа ждала верно и любила пуще); один кольчугу дедову ладит, другой – детенка супружнице (тоже и у бабы дело будет, как муж на войну пойдет). Ну, а наш отрок благонравный задумал благословение святого человека получить.

В те поры всем была земля наша богата: зверья, рыбы, птицы – несчитано; грибов, ягод – неизглагольно; и пшеница родила, и бабы, что ни год. Вот и святых было не мене, чем на Небесах. В каждой рощице старец-отшельник сидел, а ежли бор побольше, так и три зараз; а по деревням – великое множество юродивых, коих соседи отнюдь не хулили, но почитали весьма. Даже в Глухих Пердунах, крохотной деревушке, где произрастал Степаныч, был свой "божий человек", Митрошка. Правда, Господь его отметил не отродясь, а позже, когда они с кумом Егором сруб на новую баню срубили, да и обмывать стали. Митрошка за второй четвертью пошел, а Егор по верхам инструмент прибрать решил. Тут-то Вседержитель его руку и направил, смахнул он сверху топор, а тот прямехонько Митрошке обухом в лоб. Великой святости человеком стал Митрофан едва в себя пришел. Очень вся деревня за него гордилась, а Егорка больше всех. Только баба Митрошкина сильно на Егора серчала, хотя чего дуре надо ? Топор-то кроме как в лоб, никуда больше не попал и ниже шеи Митрошка справным мужиком остался. Может потому и не стал у него благословения Степаныч просить, ведь в голове-то у Митрошки благость, а в руках сила немалая и благостная Митрошкина голова с его же греховными руками не больно-то сообщалась. Сунешься к нему за благословением, а он, в великой милости своей, сделает тебя святым каким-нибудь поленом подручным. Оно-то, конечно, хорошо, но уж больно Степанычу хотелось в первый раз на войну сходить. Так что решил отрок просить благословения у кого-либо из старцев-отшельников, коих плоть, вследствие аскезы превесьма умерщвлена, как он слыхал.

А раз так, чего ж долго думать, ненароком весь набег продумаешь, вернутся соседские мужики, станут пить-гулять да подвигами похваляться, а ты сиди себе за печкой и нишкни, раз задумчивый такой. А то и не нальют еще по злобе, тогда и вовсе горе, хоть утопись. Известное дело, краше нет во всей войне, как опосля нее, матушки, винопийство.

И пока Степаныч все эти думы мудреные думал, руки его мужицкие все сами сделали, так что он и не заметил, как на своем добром коне за околицу Глухопердунскую выехал. Поехал наш отрок на полуночь, потому как ежели на полудень, то на другой день в княжий стан попадешь, хоть благословленный, хоть нет. А куда ж отроку в первый поход без благословления, загубят хармудары поганые. Это только в сказках перед богатырем три дороги, а из Глухих Пердунов только две вели, да и тому люди были рады радешеньки. В общем, долго ли коротко ли, но к следующей деревне подъехал Степаныч ввечеру. Где уж тут святых старцев искать, до первой избы, да водицы попросить, чай поймут хозяева, что переночевать негде, да и кто ж на ночь глядя гостя водой поит, а не к воде и закусить чего-ничего полагается. Вот позвал он хозяев у крайней избы, вышла молодуха ладная, востроглазая да понятливая, сразу в дом повела. Идет за ней Степаныч и любуется, с лица хороша хозяйка, а с заду-то вдвое краше. Если не втрое. Идет Степаныч смотрит на эту красоту необъятную и так сладко ему мнится, что может это вдовица, а может хоть и мужняя жена, да муж далече, на промысле или в дружине княжеской, а то чего бы баба потемну сама гостя незваного встречать выходила. В избе, однако, не все по Степанычеву вышло. Молодуха-то сказано понятливая была, как вошли она и ну щебетать: вот мужнин доспех, вот мужнина секира, вот мужнины вожжи, а че не на конюшне ?, а че им на конюшне делать, то про меня вожжи, а не для лошади, чтоб, значит, было чем родимому меня непутевую поучить иной раз, вишь новые да красивые, кто ж красоту такую об лошадь паскудить станет; а вон там, ошую образов, рогатина мужнина висела, нет ее щас, кормилец-то, слышь, на медведя с ней пошел, вот-вот воротится. С рогатиной. Одним словом: вот те мил человек чарка, вот те закуска, вот тебе Бог, а вот порог.

Степаныч на попятную: постой, постой, я мол не за новыми грехами приехал, а от старых отрешиться, в поход ратный мне скоро, благословения изыскиваю, не живет ли тут какой святой человек, а коль так, то чем он славен. Ведь не у каждого святого сподручно на ратный подвиг благословения просить (он Митрошку имел ввиду, но пояснять бабе не стал, посоромился).

А баба индо разобиделась: да как же святому человеку у нас не быть, нешто мы идолопоклонцы поганые. На заходной околице старец святой живет, духом крепкий. И уж так-то славен наш старец Канарей, что ты, чай, с краю света припожаловал, раз про славу его не слыхивал.

У нас-то в Калдырево ранее черти спокон веку не переводились. И ведь дьяволово отродье, как праздник какой, так мужики их по всему селу и гоняют, да где там с нечистой силой сладить, умаются только и попадают, кто где. Собирай их потом поутру. Да еще морок бесы наведут. Помню матушка батюшку из канавы за огородом тащит, а он сердешный жалуется: ведь у кума у Васьки сидел, а нечистые вона куда завели, да бока намяли, вся нутренная ноет. А меня, как замуж пошла, мой-то Гаврила свет Тимофеевич поза то лето чуть секирою не зашиб от чертей обороняючись. Полна изба, говорит, лукавых. Я-то баба, бабам их не видать. Так и батюшка из уездного говорил, когда мы его вызвали на беду нашу пожаловаться. Он с мужиками у старосты сидел кумекал, как с горем нашим сладить. Долго они сидели, устали очень. Так вот, когда мужики его уставшего под руки в сани несли, он и говорил: бабы есть сосуды греха, они нечистой силе не интересные, говорит, а вас мужики оченно я всех люблю поелику души у вас чистые, вот за вашими душами незапятнанными бесовское отродье и охотится. Долго они еще говорили, перецеловались все, потому большая у них симпатия друг к другу появилась, а как батюшку в сани сажали, перекувырнули бочoночек со святой водой, он весь на землю-матушку и вылился. Да батюшка не серчал, на счастье, говорит, люди добрые. И веришь ли, едва снег сошел – явился в село старец, Канареем назвался, велел мужикам избу срубить да пальцем ткнул в то самое место, святой водой окропленное. Тут, говорит, ставьте. Вот и привалило счастье, как уездный батюшка сказывал.

Старец как обустроился, к нему Варька-вдова зашла. Ейного мужа нечистая сила как раз на масленницу в болото завела, да там и сгубила, кабы сапогом за корягу не зацепился, так и тела бы не нашли. Принесла ему баклажечку с зельем, да пожаловалась на беды и свои и общие. Старец ей и говорит, ты мне только на слезы принесла, а неси-ка все зелье, какое в дому есть, чтоб другой раз не нести. А она: где ж тебе отец родной столько выхлестать за день, а потом-то неделю праздников не видать, мне-то не жалко, да на что ж тебе столько. А он: сказано – неси сколь есть, не твое дуры-бабы дело на что. У вас вона какая оказия творится, а мне ведомо, как нечистые рати укротить. Да остальным бабам тоже скажи пусть несут у кого чего из зелья припасено. И чтоб до нового урожая в избе больше штофа не оставляли. А то ничего не получится.

Народ темный у нас, принесть-то все принесли, но и заначили немало. И так боялись, что грозный старец дознается, что спрятали даже от своих мужиков. Тут праздник подошел, выпили мужики по чарке, по другой, по третьей, а по четвертой-то и нетути, все крепкий духом старец Канарей забрал. Нахмурились мужики, да где ж против святого человека попрешь, давайте, говорят, на сухую закусывать, ему нужней видать, вона что в избе его творится. А в той избе и правда, страх Божий, то шум гам, не иначе – воюет старче с нечистыми, то песни бесовские, видать прельщают враги человека святого, а то полдня тишь стоит, должно – старец молитвы творит. Короче, закусили мужики, беседу побеседовали, ан глядь, праздник, вечер, а ни единого бесеныша не видать. То-то возрадовались все, а особливо те хозяйки, что зелье заначили, знать не проведал старец. И бесов повыгнал и запас в хозяйстве остался.

Но не по их сталось.

Две недели не выходил отец Канарей из избы. Через неделю пошла Варька-вдова ему припас състной отнести. Вернулась вся в слезах. Зашла, говорит, а отец-то родной спит среди дня, да прям на полу, ишь как умаялся, за нас грешных с лукавым сражаючись. И был-то невелик телом, а нынче и вовсе плоть умертвил аскезою. Но духом крепок, истинно святой человек. А как вышел старец из своей избы, так все наши души грешные насквозь прозрел. Лукавите вы, говорит, хозяюшки, много зелья по погребам прячете, да себе же во вред. Вижу я чертей здесь рати неисчислимые. Всех повывести не по моим грешным силам, но покуда я с ими воюю, вас они не тронут. А как же мне воевать, коли вы, греховодницы, зелья не несете, в подполах прячете. Я вот пойду, пожалуй, по тропиночке, авось Господь приведет к людям праведным.

А народ-то увидал, что без чертей куда как лучше живется, ну мы всем миром к нему в ноги и упали: не покинь нас в беде, отец родной, одному тебе верим и все как скажешь сделаем.

С той поры и пошла у нас новая счастливая жизнь, один старец за нас мается; две недели затворничает, с бесами ратится, недельку отдохнет, тоже ведь нельзя живому человеку без отдыха при таких трудах небывалых.

Вот какой у нас человек святой. Уж если такой благословит, быть тебе, добрый молодец, грозой всех хармудар. Ну ступай, ступай, второй чарки не налью, а то кормильцу, как воротится, не хватит, а вожжи-то вон они, как раз под десницу ему на стене прилажены.

На том и пошел со двора Степаныч.

Пошел себе, да и думает, – нечто мне, добру молодцу, страшно с одной околицы села, до другой пройтить. Пойду себе, коли старцеву избу не найду, горе мне, православному, а ежели найду, горе вам, местные жители. Однако, вспомнил про молодуху околичную и акстился, соколик. Чай, не нечистая сила, местным то, поди, горя не сделаю.

А, елико скромен был, ничьих грез не имаючи, тихохонько Степаныч в окольную избы взошел, дабы спящего хозяина не будить. Восходит, а сам то и думает: "Ох, и верно же говорят, что крепок духом Отец Канарей. Столь крепок, что и огурчиком не худо бы закусить, как взойдешь". Думал отрок оглядется, да где там, темна изба, ни зги не видать. Ну да доброму молодцу и Мать-землица в чистом поле – постель, а уж избушка-то с полами деревянными и вовсе – палаты княжеские.

Свернулся Степаныч калачиком (а, вернее, кренделем о шести пудах), попону под голову – и спать.

И снится Степанычу сон, что пошел он ратиться без благословения и полонили его хармудары поганые. И самый главный распоганый хармударище, со страшной рожей деда Грини-самогонщика, не велит его смертью казнить, а велит посадить в нужник (прям туда, по самую шею) и ну над отроком

глумиться. Попался, кричит, нечистая сила, вот ужо я тебя, вражину, святой водицей изведу. А Степаныч изобиделcя, ты, говорит, злой хармударин, совсем ума лишился, меня-ли крещеного, тебе поганцу святой водой пугать, да и не пахнет ей у тебя, идолопоклонника, а пахнет как раз наоборот, как

в сортире и положено. Аж взвился хармударий князь, это у меня-то сортир, это я-то идолопоклонник, и как даст отроку промежь глаз, и так-то сильно приложил, что аж проснулся Степаныч.

Глядь, стоит пред ним старче гневный, глазами молнии мечет (оченно красные глаза от молний-то), а сам худой, что вешка рыбацкая. Уразумел тогда отрок наш, что это он спросонок святого старца, отца Канарея изругал заместо хармударина и сильно усоромился. Пал в ноги святому человеку ("Ох, и крепок же духом старец", – сызнова подумалось) и возгласил:

– Не гневись, отче. То сны греховные от души мятущейся. Яко не брезгуешь, отведай из чаши умиротворительной, – и достает из-за пазухи флягу заветную, что крестный в дорогу дал (да и верно поведал крестнику, что никто из набольших не зобидит, коли предложишь сею).

Умиротворительная – дело святое. Раз предложено – не рекись. Протянул отец Канарей руку (а вернее, простер десницу), принюхался ... да и осушил в полглотка, только крякнул ленивообразно. После молвил скупо:

– Милую, отрок. Про себе изреки.

Уж ли рассаказать, сколь многоречиво взялся Степаныч ведать. И про сиротство свое, и про хармударью напасть, про жизнь, про дорогу; как на исповеди. Старцу лепо, уж скоро и благословил бы, и пошел бы благословленный Степаныч ратиться (и так, ведь, пошел), и извел бы невесть сколько окаянных хармудар ( и так, ведь, извел), ан задал отрок вопросик шалый, да и переменилась ему судьба, путь-дороженька:

– А что, батюшка, дура-баба баяла будто нечистая сила у вас в Калдырево пошаливает. Ан, воля твоя, все село наскрозь я прошел, а и не увидал ни единого чертененыша.

За самую душу взял старика этот немудреный вопрос. Уж и разговорился же он. Только слушать поспевай. И не то, чтобы растрещался старец, как, бывало бабка Марфа, свежие сплетни рассказываючи, нет, говорил он степенно и, порой, столь наукообразно, что бедный Степаныч не все и постигал, да не перебивать же святого старца. По всему выходило, что бесов таки ж в Калдырево тьма, а не заметил их Степаныч из-за отроческого простодушия и ихней собственной зловредной природы (небось, как не хочешь, так они и явятся, а молодого, да неопытного могут и до икотки, и до смерти напужать ). Много еще чего старец Канарей говорил и даже показать нечистых обещал. Отрок наш, за столь чудною беседой и не заметил, как старец его за стол усадил и по третьей уже наливает. Чарки в Канареевой избе истинно кулацкие были ( в том смысле, что в чарку легко бы влез преизрядный Степанычев кулак ), тарелки тоже были немалые, да, вот беда, все пустые или зело измаранные, ан все ж пустые. Так что, посля третьей Степанычу уж и чертенячий хвостик показался.

Повеселел Степаныч, подле святого-то человека на чертей не страшно смотреть. Чай, не один в чистом поле. Врешь, лукавый, не возьмешь.

– Так как же ты их гоняешь, батюшка?

– Что, узрел, – усмехнулся старец, – А тем, что в руку попадет, тем и гоняю. Была б рука праведная, лукавому и того довольно. Ан не спеши, чего ж налитого не пьешь.

И верно, глядит Степаныч, а чарка-то полнехонька. Не забыл старец за разговором подлить, все поспел, истинно святой человек.

А уж как выпили, взялся отец Канарей за богоугодное дело. Да так резво, что

у отрока нашего изба вдвое быстрей перед глазами закрутилась (а ведь сказать надобно, что и так уж крутилась весьма споро). Но смотреть любо-дорого: хватил табуретом по столу, тарелки – по разные стороны, а на них бесенят дюжины две сидело (большие тарелки-то), а старец уж ухватом в печь, а оттель – черти, что искры, а Канарей тем же ухватом Степанычу прям по маковке, тут уж у отрока из глаз искры, что черти из печи. Спохватился он "что ж я расселся, да любуюсь, как святой человек с нечистью ратится, вона уже и на голову мою полезли, хорошо старец уберег". Как раз, глядит, отец Канарей в углу у печи упал, заплели ему ноги бесы, сверху целой тьмой насели и встать не дают, а ухват-то старца, в аккурат, об молодецкую голову переломился.

– Держись, старче! – вскричал отрок, вспомнил Канарееву науку, пошарил наугад, что в руку попадет и какое-то поленце нащупал, взялся поухватистее и решил аккуратненько нечистую силу со святого человека смахнуть.

То бы полбеды, что поленце-то ножкою стола оказалось, беда, что стол уж больно крепок был, а Степаныч и того крепче. Не оторвалась окаянная ножка, а отрок наш и не заметил, приложил святого старца всем столом, тот сразу небесной благодати и сподобился. А Степаныча ушибло балкой-поперечиной, кою он верхним краем стола смахнул, как замахивался, от того он сомлел и так и лежал, покуда утром люди его и тело мученическую смерть принявшего Канарея не нашли.

Плохо Степаныч помнил, как Калдырево покидал. Бить его не били, устрашились близко подойти, а издаля прозвали Злыней. Однако, серчали калдыревцы нeдолго, вскоре выяснилось, что останки Канареевы нетленны, крепкий дух его в избушке еще не мало времени неистребим был, так что прям над ней и церквушку возвели. И почитали отца Канарея в Калдырево пуще прежнего, ибо всякий знает, что усопший святой трех живых праведников стоит. А Злыня Степаныч жизнь прожил истинно богатырскую: хармудар и иных ворогов извел немеряно, несчитано; отпрысков наплодил всем на зависть. С нечистой силой боле не переведывался. И хоть злые языки баяли, мол это от того, что Степаныч зельем брезгует, он то знал, что хранит его святого старца Канарея благословение.

И внукам, и правнукам он его показывал и дивились мальцы.

Ровно на маковке, а формою – точно ухват.