Текст книги "Шаман (СИ)"

Автор книги: Вадим Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   Шел второй год после войны. Вернувшихся с фронта быстро распределяли по нуждам страны. Не было свободных дней. Ну, может неделя, чтобы с родными побыть. А так, долгая дорога, стук колес, тушенка, ставшая такой родной и вкусной.

   С нами в вагоне ехал Коля – молодой сержант. Кажется, он перезнакомился со всеми пассажирами. Ходил от лавки к лавке и с каждым долго разговаривал. И, наверно, не только разговаривал: долго не разглядывая, можно было заметить, что он навеселе. Но кто осудит вернувшегося с фронта. Коля всем рассказывал, как давно не видел дом, как тошнотворно долго его держала Европа. И вот, наконец, домой. К родителям, к сестре, к тете Оле.

   Наш начальник экспедиции – Зураев, поначалу настороженно относился к обществу такого буяна, но затем как-то даже проникся. И, по блеску в глазах, было похоже, что разделил не раз Колино счастье. Впрочем, когда сержант стал заглядываться на нашу Анечку, на которую, кажется, сам Зураев положил глаз, все панибратства закончились. Как выяснилось ненадолго. Колина семья, оказывается, жила как раз рядом с турбазой, где мы должны были дислоцироваться и куда уже отвезли всю нашу аппаратуру.

   Не знаю, как моим коллегам, а я был рад такой неожиданной компании. Наверно, потому что сержант был моим ровесником, а может мне не хотелось тащиться всю дорогу под бесконечную болтовню нашей единственной спутницы и брюзжание начальника. Этот солдат был как свежий воздух, напоминание о надежде и радости, напоминание о преодолении зла.

   Из вагона мы выгрузились муравьиной вереницей, нагрузившись баулами и рюкзаками с плащ-палатками. Коля, конечно, как настоящий мужчина, забрал сумки у Анечки, вызвав у той полный восторг, а у Зураева приступ ревности. Но он был так безнадежно мил, что нам ничего не оставалось, как утонуть в его обаянии и отправиться в дорогу.

   Путь наш был довольно не прост. Двадцать километров тайги, затем паромом и там нам обещали деревню, и даже (о счастье!) тачанку. Всю дорогу Коля нас веселил своими байками, о мирной Европе, о черных союзниках и великолепных храмах. Зауров, правда, напрягался, когда речь заходила о церквях, и сразу переводил тему. Но и так получалось хорошо: у всех нас были свои истории. И каждому было, что рассказать. Наши истории теперь можно долго рассказывать. Так под разговоры, с перевалами и остановками, к ночи мы добрались до парома. Но от парома мы видели только стропы, сам паром стоял на дальнем берегу, и, судя по всему, до утра нам его дождаться, была не судьба. Поэтому ничего не оставалось, как разбить небольшой лагерь и устроиться с ночевкой. После установки палаток мы с сержантом пошли в чащу собирать хворост.

   Мы как -то быстро набрали сушняка и стали искать более крупные бревна. Ночи были еще холодными, да и москиты не так активно нападали у огня. Я как раз заприметил прекрасный ствол на земле, но дотащить его одному было не под силу, и пришлось возвращаться к нашему импровизированному лагерю за подмогой. Но, видимо, свернув не туда, я вышел к берегу, совсем с другой стороны. Меня смутил костер, на который я ориентировался. Оказалось, что это не наш костер.

   На полянке у самой реки сидел старик в национальной одежде. Я всегда был не очень силен в этнографии, наверно это был вогул: узкие глаза, широкие скулы, длинные черные волосы. Я настолько растерялся, что не сразу и вышел из чащи. Так и стоял, выглядывая из кустов. Но скоро осознав свое нелепое положение, как можно громче стал выбираться. Еще подумает, что я прячусь или крадусь. Я подошел к костру. Вогул сидел на ногах, положив руки на нечто напоминающее большой бубен, и смотрел на огонь. Казалось, меня он совсем не видит.

   – Здравствуйте, – сказал я.

   Вогул поднял глаза на меня.

   – Вы местный?

   Вогул кивнул.

   Я не знал, что дальше говорить и как действовать. Много читал про эти народности, о том, что у них еще живы языческие обряды, что они верят в богов леса, зверей, стихий. Может он тут молится огню, а я лезу и отвлекаю? Все – таки не хотелось по незнанию делом или неосторожным словом обидеть хозяина здешних мест. Но вогул словно услышал мои мысли и впервые произнес:

   – Садись к огню, погрейся.

   – Спасибо, – обрадовался я. Жест был явно дружелюбный, и у меня отлегло от сердца.

   – А мы тут с экспедицией приехали, – решил я закрепить успех. – Будем разведывать месторождения.

   – Место рождения? – не понял вогул.

   – Ну да. Ну, знаете, природные ресурсы: уголь, газ, нефть.

   Вогул, отвел взгляд к костру и снова замолчал. Что у него на уме?

   Я стал думать, как бы мне поделикатнее удалиться. Разговор явно не клеился, к тому же мои товарищи меня уже, должно быть, потеряли. Но тут, где-то за спиной захрустели ветки, и в свете огня показалась военная форма.

   – Леха, ты куда пропал? – Как всегда громко, возвестил о своем появлении Николай. – О, здрасьте, – заметил сержант вогула. – А у вас тут тоже лагерь?

   – Коль, это местный, – сказал я. – Мы, правда, так и не познакомились. Я Алексей, мой друг – Николай, – представил я.

   – Щэман, – прижав к груди руку, представился вогул.

   – Шаман? – ахнул Коля.

   – Щэман, – поправил я. – Я слышал, о таком. Они берут имена чужие, и на свой лад переделывают. Щэман, наверно, это Иван или Семен.

   – А зачем переделывают? – спросил Коля.

   Меня немного коробило, что мы обсуждали вогулов, словно занятных зверушек, причем находясь рядом с одним из них. Но Щэман, оказалось, нисколько не обижался, а даже слушал с интересом наш разговор. И даже решил поучаствовать:

   – Нельзя, чтоб одно имя у двух людей было, – сказал он скрипучим голосом. – Один из них умрет.

   – Ересь какая, – возмутился Николай, но после того как увидел мой взгляд, решил поправиться, – ну, в смысле, что теперь каждому новому человеку имя новое придумывать. Вон в моей роте, были четыре Николая. А еще были Сашки, Мишки, Иваны, Сергеи.

   – А где другие Николаи? – тихо спросил вогул.

   – Что? – не понял Коля. Но потом как-то изменился в лице и зло ответил. – Они погибли.

   Я, кажется, понял, к чему был этот вопрос вогула. И Коля тоже понял. Лицо сержанта стало злым, в глазах засверкало безумие. Такое я часто видел после боев. Когда солдаты выбирались после артиллерийских обстрелов или пулеметных огней. Они вроде нормальные были, но нет-нет появлялся в их глазах этот безумный огонек. Они видели ад, и тот поселился в их сердце навсегда. Наверно и я так иногда смотрел. Не раз замечал, с какой тоской и болью мать реагирует на этот мой взгляд. Я тренировался быть нормальным, и у меня стало получаться. Но я уже два года как не на войне. А этот сержант еще даже не снял кителя. С ним нельзя говорить о смерти.

   – Мы, наверно, пойдем, – сказал я, переводя тему.

   Я надеялся увести сержанта и успокоить, поднялся на ноги и даже сделал шаг от костра. Но Коля сидел не шелохнувшись. Он зло смотрел на вогула не мигающим взглядом.

   – Они погибли за родину, – прошипел Коля, – за меня, за тебя, за страну. Они погибли, потому что их расстреляли из мессершмитов, а не потому что у них какие-то не такие были имена.

   – И мои дети погибли, – кивнул вогул.

   – А ты здесь отсиживался? – зло усмехнулся Коля.

   – Так, сержант, – одернул я Николая, – ты тоже уж не перегибай. Он старик, какой из него воин.

   – И что? – дернулся в мою сторону Коля. – Мой отец, вообще, без руки был. Так он пошел на завод и на станке работал. Вот так, одной рукой. Там его и завалило бомбежкой. А вот ты, – снова обратился он к вогулу, – чем ты помогал?

   – Я был вместе с ними, я просил богов и приносил им жертвы. – Тихо проговорил Щэман.

   – Что ты делал? – Коля распалялся еще больше.

   – Это, – сказал вогул и поднял свой большой бубен.

   Он стал стучать по нему одной рукой, открытой ладонью, и начал напевать что-то тягучее.

   Это было неожиданно. Мы привычны ко всяким странностям. Видел я, как перепуганные солдаты вдруг вспоминали имена святых, видел, как сходили с ума от боли, видел, как в запале боя, воины превращались в смертников, ничего не видя перед собой от запаха крови, бросались на пули. Но в этой странной музыке слышалось что-то страшное, дикое, древнее. Что-то такое, отчего бежали мурашки по спине. Вогул мычал на странный мотив и бил в бубен. Казалось, он ничего не видел вокруг и не слышал.

   Я подошел к Николаю, и, взяв за плечи, практически увел обратно в чащу. В каком-то дурмане мы добирались до нашего лагеря. За спиной все тише и тише звучала странная песня. В конце концов, ее заглушил шум леса.

   Не помню, как мы вышли к своему костру. Наверно, что – то было в наших лицах, что заставило Анечку забросать нас вопросами. Отвечать не хотелось. Сложно это все объяснить. Зураев, видимо, решив, что достаточно того, что мы не заблудились и живы – здоровы, приказал больше не уходить от лагеря далеко, и вообще, ложиться спать. Так мы и сделали.

   В ту ночь я долго не мог заснуть и много ворочался, постепенно вылезая из спального мешка на холодную землю. В голове все звучала странная песня вогула.

   Утром пришел паром. Нас действительно ждали. На том берегу пересадили в телегу. Борис – косматый паромщик, помог перетащить нам вещи. Коля вел себя тихо, почти забито. Мало с кем общался, отвечал на назойливые вопросы Анечки односложно. Зураев искоса поглядывал то на сержанта, то на меня, пытаясь определить причину изменения нашего поведения. Но с расспросами не лез, и на том спасибо. Когда мы уже загрузились в телегу, вдруг случилась небольшая авария – от веса у телеги треснула передняя опора. Пришлось разгружаться и ждать пока извозчик как-то исправит поломку.

   Я подошел к реке, которую мы только что преодолели, достал папиросу и закурил. Утренний туман над водой понемногу рассеивался. Скоро я увидел то, что высматривал. Небольшой столбик дыма поднимался на дальнем берегу.

   Ко мне подошел Борис и стрельнул папироску.

   – Погода сегодня хорошая будет, сейчас самый клев, – сказал он.

   – Часто здесь рыбачите? – спросил я.

   – Конечно! Где ж еще. От парома стараюсь не отходить далеко. Бывает, удочки поставлю на обоих берегах, пока с одного на другой сплаваю – на крючок уже кто-то попался. Главное удочку закрепить, чтоб не утащило. Иной раз бывает, что и лески рвет.

   – А на том берегу часто бываете?

   – Да я на обоих берегах бываю одинаково.

   Я затушил папиросу и рискнул все-таки спросить:

   – А вогула вы там видели?

   – Шамана-то? Конечно. Часто его дочь переправляю. Она ему еду носит.

   – У него есть дочь?

   – А что удивительного? Были еще сыновья. Но все на фронте погибли. Как третий сын в сорок втором ушел, так Шаман на том берегу и поселился. И днем и ночью молился своим богам. И все стучал в свой бубен. А когда похоронки пришли, перестал. Но и домой не вернулся.

   – Загружаемся! – крикнул Зураев.

   Телегу кое-как починили. И пора было отправляться. Борис снова помог с вещами. Он забрался на телегу и распределял вещи, которые мы ему с земли подавали. Когда вещи были уложены, он спрыгнул на землю и, попрощавшись с нами, пошел в сторону реки. Я попросил своих товарищей подождать меня еще минуту и побежал догонять паромщика.

   – Борис, подождите, – окликнул я. – Скажите, а что этот Шаман действительно шаман или это просто от имени такое производное.

   – Ну, – задумался Борис и с сомнением посмотрел в сторону Зураева.

   – Вы не подумайте, это только мне интересно, для себя.

   – Вообще-то, может, – тихо сказал Борис. – Он, ты знаешь, и знахарь не плохой был и с животными у него как-то получалось. Мою гнедую выходил за неделю. Так что – может. Но как война началась, стал часто уходить в лес. Вроде как, за всех молиться.

   Он там часами на снегу сидел. В итоге обморожение заработал. Ноги вообще двигаться перестали. Так он все равно продолжал бить в свой бубен. Только уже не возвращался, а так и ночевал в лесу. Хотя многие к нему ходили, чтобы перенести его домой. Но он только гнал всех. Ну, теперь уже обратно в деревню и дорогу забыл.

   – Так он там и живет на берегу?

   – Да, дочь попросила его к берегу перенести, чтоб от парома недалеко было идти. И каждый день приходит к нему. Но, ты знаешь, к нему и сейчас люди идут из деревни. И он хоть и калека, но все равно...

   – Алексей! – оборвал наш разговор окрик моего начальника. – Нам еще до турбазы ехать.

   – Спасибо, – сказал я Борису и побежал к телеге.

   Запрыгнув в наш тесный обоз, я сразу оценил диспозицию. Анечка непринужденно болтала с улыбающимся Колей, который, похоже, возвращался в свое прежнее легкомысленное настроение. Зураев, насупившись, делал вид, что засыпает, повернувшись в сторону козел. Я устроился на спальных мешках и стал смотреть на удаляющийся берег реки. Меня не покидало ощущение, что мы проскочили что-то важное на этом участке пути.

   Эта история с вогулом все не давала покоя. Мне было немного стыдно, что сержант на него накричал. Стыдно, но я понимал, что стыдиться тут нечего. Была у Николая своя правда. Но и у вогула была своя. Да, конечно, нам, непосредственным участникам легко обвинять тех, кто не был на войне. Это на поверхности, это просто. Никому не понять человека прошедшего ад, если только сам его не прошел. С презрением, а порой и со злостью мы смотрим на тех, кто не испытал всех ужасом тех сражений. Но что мы знаем о тех, кто остался в тылу? Какой был ад у Колиного отца, по шестнадцать часов работающего на станках под постоянным страхом бомбежки? Какой был ад у матерей, ждущих своих детей с этой страшной войны. Какой ад испытал человек, который одну за одной получил три похоронки, который только и умел, что бить в свой бубен и молиться богам. И да, это не то же самое, что строить танки для армии, вытачивать штыки и плавить пули. Но он делал, что умел, днем и ночью, в холод и жару, обмораживая ноги и не прерываясь на отдых. Он молился за своих детей и за всех нас. Он верил, что это поможет. И отдал всего себя ради этих молитв. И его не осталось.

   У нас – участников есть несомненное преимущество, нам есть куда возвращаться. Мы смогли вынырнуть из этой глубокой и жуткой трясины. И хоть нас и потряхивает после былого, но у нас есть время успокоиться. У нас вся жизнь впереди, чтобы сбросить с себя оковы ужаса и возродиться вновь.

   А что есть у него? Ад его продолжается. Он продолжает гореть вместе с тем костром на берегу. Каждый день. До конца жизни. Он словно живой памятник своему горю, сидящий возле вечного огня.