Текст книги "Всё, что должен знать"

Автор книги: Вадим Семёнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

18 марта

Сегодня 18 марта. Получается, прошло три дня с нашей встречи. Получается, я не видел Эльзу трое суток. В кафе мне сообщили, что она все-таки умудрилась простудиться после нашей прогулки и лежит дома с температурой. Как некстати.

Все три дни я провел, перетекая с места на место. Офис незаметно превращался в спальню, спальня оказывалась вагоном метро. Дни сменялись, как и места пребывания, а я… Я оставался тем же человеком, где бы я ни очутился. С одним и тем же настроением, теми же привычными мыслями, с вечно уставшим лицом. С черными дырами-кругами под глазами, которые засасывали взгляд прохожих. Я терялся в пространстве: вот только что я варил себе кофе в моей квартире в Уильямсберге, районе Нью-Йорка. В моей руке была турка. На турку лилась вода из-под крана. Я отчетливо это помню! А теперь я стою в центре Манхэттена, и какая-то старушка спрашивает у меня дорогу к метро. И что было между этими двумя событиями?

Обычно все наоборот. Допустим, есть площадь. Ее не реставрируют. Здания, тротуары, избитые бордюры не меняются десятилетиями. Вывески висят годами. По площади каждый день ходит девушка: утром на работу – вечером домой. Иногда она грустная, иногда веселая. То она надевает легкое белое платье, то строгий черный костюм… И каждый день она разная, другая, живая, – проходит сквозь бессменную мраморную площадь. А у меня… У меня все наоборот. Не я хожу по городу – я стою на месте, – а город ходит по мне. Мои пухлые губы, кривой нос, мягкие щеки и серое настроение неизменны, где бы я ни оказался. Словно мое одинаковое лицо выглядывает из разных тантамаресок. Я стою на месте: с лицом в дырке смотрю в камеру. Через какое-то время приходят рабочие, поднимают картонку-декорацию и уносят ее из кадра. С другой стороны приходят уже другие рабочие и ставят передо мной новую рамку – плакат с изображением офиса, кафе или квартиры. Я просовываю в рамку свою голову, как под плаху, – а лицо не меняется. Только что я был моряком, теперь же я принцесса – а лицо не меняется. Только что был в Париже, теперь же стою на Китайской стене – а лицо не меняется! Спрашиваю себя: «Кто за камерой? Кто меня фотографирует? Бог?» Я просто декорация. Памятник, окруженный живым миром.

Все-таки как же бессмысленно мое существование! Кому все это нужно? Если мне дали язык и губы, то, наверное, я должен с кем-то разговаривать. А с каждым днем говорить хочется все меньше… Если тенденция не изменится, то через полгода я буду немым. И это не выбор и не борьба… А так… Просто мне неинтересно больше говорить. Возможно, я как волчок: раскрутившись когда-то молодым, вращаюсь в этой жизни по инерции. Семья, школа, университет придали волчку центробежную силу. Детство закрутило меня. И да, еще пару лет назад я всегда стоял прямо, твердо зная смысл, – родители подарили мне цель. Но вот я кручусь все медленнее. Я начинаю валиться то в одну сторону, то в другую. Я не знаю, чего хочу. Мой волчок колеблется. Но у этого замедления есть и положительная сторона: я лучше вижу узор самого волчка. Быстро крутившись, я даже не подозревал, что рисунок на моем волчке – не просто набор линий. Оказывается, на нем свой уникальный узор, который размывается в скоростной суете, но теперь, замедлив движение, он стал виден более четко. И возможно, если я разгляжу весь узор, я лучше себя узнаю и смогу заново раскрутиться. (Опять стать счастливым?)

Но сейчас, в эти дни (Эти дни? Ха! Бывают ли другие?), мне тяжело смотреть внутрь себя. Где бы я ни находился, я смотрю из себя: часто – на стены, которые пытаются меня сдавить. Возможно, у меня разовьется клаустрофобия. Может быть, я уже ею страдаю – если меня посещают подобные мысли. Впрочем, я не боюсь. Все происходит закономерно. Ничего необычного.

Мне стоит признаться, что только благодаря Эльзе дни продолжают чередоваться. Солнце встает и заходит. Время течет. Медленно, вязко, но все-таки оно течет.

20 марта

Семь вечера. Сегодня я целый день заполнял налоговые документы. Бегал по городу в попытках отыскать сорок седьмую форму, хотя на самом деле мне нужна была сорок вторая. В итоге ни сорок седьмой, ни сорок второй я не нашел и решил, что подойдет и тридцать третья. Одна из причин, почему в Америке заполняют налоговые формы подчиненные, вместо того чтобы их оформляли работодатели, как в России, в том, что так гражданин (по задумке) чувствует себя больше гражданином. Это должно объединять страну. Но у всех моих знакомых налоги вызывают лишь приступ тошноты. Когда форм стало так много, что я чуть не поперхнулся одной из них, я понял, что не могу заплатить: я просто не знаю, как правильно заполнить все налоговые декларации. Все же я честно, для себя самого, выполнил гражданский долг – попытался разобраться со всей бюрократией. По правде говоря, государство мало чем отличается от языческого бога. Мы совершаем жертвоприношения (платим налоги) куда-то туда, вверх, и понятия не имеем, что происходит на том конце. Жертвуем, жертвуем и никакого ответа. А узнаем о нем, государстве/боге, только когда провинимся.

Сейчас я нахожусь в Нью-Джерси, где-то в центре сетки из улиц между одинаковыми таунхаусами. У моего американского родственника, дяди, сегодня день рождения, и поэтому я медленно, оттягивая момент встречи, продвигаюсь в сторону его дома на праздник. Он родился русским, но еще дошкольником эмигрировал в Америку. Поэтому для меня он американец. Мой дядя имеет (именно что имеет, а не «у него есть») дом, мужа (дядя – гей), работу, двоих детей, собаку, машину и автомат Калашникова. У него оформлена подписка на «Нетфликс», «Нью-Йорк таймс», «Блю Эпрон» и «Эпл Мьюзик». Он член «Амазон Прайм», «Американ Экспресс», «Американ Эйрлайнс», «Барнс & Нобл», «Бэз & Бьенд». Конечно, этот список не ограничивается вышеперечисленным – дядя постоянно ищет «выгодные предложения» и подписывается на разные информационные ресурсы, и чем больше у него клубных карточек, тем более значительным он себя ощущает. Периодически я удивляюсь, что у него хватает времени сходить в туалет. Как-то раз я задал ему вопрос из вежливости: стоит ли мне оформить кредитную карточку, чтобы увеличить количество бонусных миль авиалинии. После часа лекции я, обезумев, убежал в бар, чтобы никогда больше не вспоминать этот разговор и никогда больше не видеть дядю.

Но сегодня я увижу его снова. Вдавливаю шершавую кнопку дверного звонка. Сколько раз мне еще придется стоять на этом столь знакомом и уродливом коврике «Welcome» перед одной и той же белой деревянной дверью? В каждом году есть двадцатое марта, а значит, каждый год я вижу этот дрянной коврик. Если бы в календаре не было двадцатого марта, не было бы и этого коврика в моей жизни. А вообще я очень рад, что день рождения у человека всего раз в году. Может, лет через двадцать, мы оба сойдемся на том, что приходить другу к другу на праздники не имеет никакого смысла. Праздников в году как минимум пять – мой день рождения и дни рождения всех членов его семьи. И это все, не считая Нового года, Рождества… В общем, мы в среднем видимся раз в месяц. Это очень много потерянных вечеров. Вернее, потерянных вечеров у меня много и по собственной вине, но это не меняет сути дела. И вот сейчас снова двадцатое марта, и я в который раз рассматриваю этот коврик перед входной дверью его дома, лишь для того чтобы не смотреть в дверной глазок. Точно так же, как я это делал и месяц назад, придя к дяде по другому, но, по сути, ничем не отличавшемуся поводу. Я точно знаю: подойдет к двери дядя и посмотрит сквозь дверную щель на пришедшего. И я точно знаю, что любой пришедший при этом улыбнется двери, будто оскалившись в пустоту, улыбнется образу человека – ведь самого человека за дверью не видно. Точно так же, как мы смотрим в видеокамеру, будто там кто-то есть; улыбаемся на фотографии. Не ложь ли все это? За камерой может сидеть злой охранник. Если фотографию повесить в доме, ее когда-нибудь внимательно рассмотрит лендорд или риелтор. Этим людям я не хочу улыбаться (то есть открываться) – я их боюсь. На самом деле, сейчас я хочу улыбаться только Эльзе… Разве богу необходимо, чтобы люди целовали его изображение на иконе? Вряд ли он обижается, если ты не захотел перекреститься перед тем, как вошел к нему в храм. Вряд ли его это беспокоит. Я люблю, когда меня целуют, но совершенно не против разговаривать и без поцелуев. Так что не моя это обязанность – смотреть на смотрящего за мной! Это же не паспортный контроль, в конце концов. Я предпочитаю отвести взгляд от глазка и уставиться в коврик. Так честнее. Клок волос на коврике. Собаки оставляют столько шерсти? У меня никогда не было собаки. Не было и человека.

– Здарова, племянник! How are you?

Дядя разговаривает со мной по-русски, но вопрос задал уже на английском. Я до сих пор пытаюсь отвечать на него, хоть и знаю, что эта фраза просто приветствие – формальность, – но, услышав ее, я всегда честно пытаюсь рассказать о своем настроении. Обычно меня сразу вычисляют как эмигранта.

Мы проходим внутрь дома, который чем-то напоминает сувенирный магазин: много хлама и никакого уюта. Бесчисленные статуэтки загромождают полки; предметы непонятного назначения заполоняют пол. Да, дядя достаточно зарабатывает для того, чтобы каждый день покупать очередную безделушку и при этом не обделять свою семью в других нуждах, поэтому его нельзя обвинить в том, что он тратит последние деньги на всякую дрянь. Но само барахло превратилось для него в единственный все подавляющий интерес. Когда дядя распаковывает очередную посылку с вещицей, его радости нет предела. Носясь пару часов с новинкой, он забывает о ней на следующий день, и ненужные больше вещи оседают пылью в квартире. Потоп вещей.

Почему нам так близок образ человека, буквально купающегося в богатстве? Многие из нас мечтали о ванне с вином. В диснеевском мультике Дональд Дак, дядя Дональда, Скрудж Макдак, плавает в бассейне из золотых монет. Неужто образ бассейна из вина или золота так нам близок, потому что это буквальная и простая метафора о «забвении» – утопить все в вине или в роскоши. Когда вокруг столько богатства, что места для других мыслей и ощущений не остается. Но золото тяжелее человека, а значит, человек будет постоянно всплывать, плавая в бассейне с золотой водой – как что-то ненужное. Быть слишком богатым – это когда богатство начинает избавляться от тебя самого. Вот и мой дядя слишком богат, а значит, теперь все его желания совпадают с возможностями потребления и исчезают, оставляя после себя пустоту, которую ему так и хочется заполнить какой-то другой вещью. На самом деле ему не так много платят – он типичный представитель верхушки среднего класса, но для самого себя – он слишком богат. Дядя не может справиться со своими деньгами, и они оккупировали все его внутреннее и внешнее пространство. Он испытывает потребность тратить, и с каждым годом ему все сложнее найти новую вещицу, которая принесет радость.

Мы впятером – я, двое детей и дядя вместе с мужем – садимся за стол и начинаем праздновать. На столе бездонная тарелка с жареными органическими крылышками и ножками. Дядя попросил именно это блюдо на день рождения. Я вспоминаю Эльзу со своей Африкой, и мне становится тошно – здесь явно больше еды, чем нам нужно. И мы точно так же, как и каждый раз, встречаясь за этим столом, не сможем съесть и половины. Потом муж, лицемерно причитая и расстраиваясь, что он приготовил больше, чем нужно, выбросит остатки еды в мусорку. Но в следующий раз приготовит не меньше, ибо он получает несказанное удовольствие от количества еды на столе, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Переедание мне кажется бессмысленным. Ну хорошо, допустим, ты съел одну ножку, но зачем есть вторую, если ты уже съел одну? Там же тот же самый вкус! Чем второй кусочек отличается от первого, а третий – от четвертого? Не проще ли смаковать самый первый кусок подольше, тот самый, с которого все началось? Есть очень большая разница между удовлетворением желаний и получением удовольствия. Думаешь ли ты о том, что чувствуешь, улавливая ранее неизведанные тонкие ноты вкуса, или слышишь голос желания, который невозможно заглушить, диктующий съесть «еще вон тот кусочек». Ведь при удовлетворении одной потребности сразу рождается следующая. Тем более что иногда желание приятнее, чем эмоции при его исполнении. (Ах, хотел бы я вечно быть влюбленным в кого-то так, чтобы наша любовь была взаимной, но при этом чтобы никто из нас не догадывался о чувствах партнера. Чтобы мы никогда не произносили слова «пара», «брак». Остаться на лезвии неудовлетворенного желания, никогда не знать, кто мы друг для друга, что мы на самом деле думаем. В конце концов, многие по похожим причинам оттягивают момент оргазма. Там ничего нет. В конце. А важен сам процесс. То же самое можно сказать и о жизни.) Где-то читал, что среднестатистический человек забывает о вкусе еды, после того как в четвертый раз проглатывает пищу. Правда в том, что для жизнеобеспечения нам нужно столь мало еды, что большинство из нас, никогда не голодавших, даже и не догадывается! Мы, привыкшие к комфорту, не знаем, сколько и чего нам нужно для полноценной жизни. Что необходимо, а что нет. Какой отдых размягчает, а какой, наоборот, дает нам новые силы.

Во главе стола восседает дядя. По его правую руку – муж. Я – по левую. Рядом со мной – их сын. Ему девять. По диагонали от меня, налево, сидит их дочка лет пяти. Она прекрасно ходит (лучше, чем я), но родители до сих пор сажают ее в коляску, когда выходят на прогулку вчетвером. Сначала мне казалось, что они просто забыли о том, что маленький взрослый прекрасно ходит и по привычке продолжают ее возить. В конце концов, эта пара мало времени уделяет воспитанию. Но сейчас мне показалось, что дядя с мужем просто не хотят, чтобы их дети выросли, но они, взрослые, конечно, никогда в этом не признаются. Скорее всего, родители сами не отдают себе в этом отчета и продолжают сажать дочку в прогулочную коляску неосознанно. Есть идеальный образ: двое детей. Один постарше, другой в коляске. Выходные, поездки на океан. Машина, дом, собака. Образ счастливой семьи. Когда коляска станет ненужной – образ разрушится.

– Вчера я заказал новую видеокамеру для велосипеда, – говорит дядя.

Я, наверное, из любезности должен поинтересоваться, чем ему не подошла старая, и спросить про характеристики новой.

– Прекрасно! Ее завтра привезут? – спрашивает мужчина (еще одна его собственность).

– Да! – И еще один квадратный метр дома заполнится. – Так что, племянник, ты дописал диссертацию?

Я давно перестал объяснять кому-либо, чем я занимаюсь. Когда я допишу научную работу, ее сможет от силы понять человек тридцать – у остальных банально не хватит квалификации, ведь математики настолько разошлись по разным областям науки, что даже не могут общаться друг с другом, говоря на разных языках – алгебры, анализа, топологии… Последний, по общепринятому мнению, универсальный математик, Гильберт, умер в середине прошлого века. А сейчас, в XXI веке, многие мои коллеги с пренебрежением относятся к другим областям математики, как к чему-то ненастоящему, детскому или глупому. Те, кто занимается анализом, ругаются на алгебраистов как на зациклившихся на самих себе. Алгебраисты обзывают тех, кто занимается дифференциальными уравнениями, – «прикладными», что есть страшнейшее оскорбление для чистого, иными словами – абстрактного, математика. Вкратце: чем абстрактнее твоя наука, тем более «свободным художником» ты себя считаешь перед другими – большим творцом. Ты не возишься с «чиселками», как технарь, не считаешь, не программируешь, ища баги, как какая-то крыса, а разбираешься в структуре мироздания! Но, несмотря на уважение к абстракции, все дружно поносят математиков, занимающихся логикой, как самых абстрактных математиков, потому что уже и не считают их за математиков вовсе. Как-то раз на лекции я спросил у одного профессора, не использовал ли он случайно аксиому выбора в доказательстве, ведь очень важно понимать те аксиомы, которые были использованы, на что он ответил: «Давайте заниматься математикой, а не углубляться в философию». Ровно поэтому я понятия не имею, чем занимаются мои соседи по офису, но зато могу цитировать одного профессора в университете Токио. А из тех, кто поймет мою статью, захотят прочитать ее лишь человека три: я, мой научный руководитель и его будущий ученик.

Мой дядя тем временем засовывает уже лишний кусок курицы в рот. Уверен, что курица без ГМО.

Я ерзаю на стуле и не знаю, с чего бы начать разговор. Интересно, о чем эта пара говорит друг с другом наедине? О проблемах на работе? А может, они сплетничают? И то, и другое так скучно и пусто. Почему у них дома всегда включен телевизор? Даже когда мы сидим и отмечаем день рождения, он все равно мерцает где-то рядом. И зачем работает радио, если и так шумит телевизор? Пару лет назад я настоял на том, чтобы мы убрали посторонние звуки во время ужина. У дяди начался нервный тик…

– Давай заканчивай диссертацию и иди уже устраивайся работать в финансовую сферу. Тебе же ничего не платят. А мозги у тебя есть.

Жир капает дяде на штаны.

Как же я боюсь стать таким же, как он! Опухшим от комфорта, усыпленным потоками ненужной информации. Может быть, поэтому я отказываюсь дописать диссертацию и получить докторскую степень? Может быть, я специально пытаюсь стать неудачником, чтобы мне приходилось выживать, а значит, и жить. И я никогда не превращусь в тушу, сидящую напротив.

– Ты знаешь… Я сейчас пытаюсь писать.

Дядя чуть не подавился. Мне пришлось увидеть, как обслюнявленный кусочек курицы вылез из его рта, но дядя резким и уверенным движением языка вернул его обратно.

– Писать? Книгу, что ли? Но их же никто не читает. Тем более никто не платит.

– Кто-то читает.

– О, я знаю! Заведи видеоблог о своей жизни!

Видеоблог о своей жизни? Серьезно? Почему самые близкие люди оказываются самыми далекими?! Он же совсем не видит разницы между искусством и развлечением, между работой и призванием! Я не верю в то, что он мне родня. Я, наверное, приемный ребенок. Неосознанно начинаю сравнивать черты его лица со своими. Кто этот человек? Мы не можем быть родственниками.

У его старшего сына проблемы с математикой. Я бы мог ему помочь. Я даже хочу ему помочь! Но не могу. Не могу, потому что как-то раз пытался. Однажды, когда я начал что-то объяснять старшему про таблицу умножения, дядя резко прервал меня. Я попытался заметить, что я все-таки профессионал и когда-то работал с детьми, но дядя ответил, что есть люди, которым он платит деньги, «причем немалые», за эту работу и мои услуги не требуются. Его муж потом наедине рассказал мне, что дядя боится, что у его старшего сына разовьется комплекс неполноценности из-за того, что он что-то не поймет из моих объяснений. Я начал спорить и доказывать, что комплексы разовьются и без меня, но муж дяди просто пожал плечами.

Дети доедают и убегают. Я бы убежал вместе с ними: они пока еще умеют слушать. И пока еще знают, как звучит собственный голос.

По телевизору показывают судебный процесс над экотеррористом. Пару дней назад парень взорвал завод, выбрасывавший в озеро отходы. Правительство вроде как знало о загрязнении окружающей среды, но бюрократический аппарат действовал медленно, так что завод продолжал работать годами. Юристы затягивали судебный процесс по вопросу закрытия завода, а жизнь в озере продолжала вымирать. В итоге парень сделал самодельную бомбу и разнес предприятие на кусочки. Теперь парнишка проведет остаток жизни в тюрьме.

– Жалко, что в этом штате нет смертной казни, – говорит мой дядя, кивая в сторону телевизора.

– Ты за смертную казнь?

– Для таких, как этот. Еще содержать подонка придется. Платить за его питье, жилье.

– И ты готов взять на себя ответственность за убийство?

– Он отрава для Америки. Это страна предпринимателей, бизнеса, частной собственности. А он, этот… Он осквернил Конституцию. Мы осваивали эти земли не для того, чтобы какой-то мальчик корчил из себя защитника природы. Рабочие каждый день вкалывали на этом заводе, чтобы прокормить свои семьи. Где им теперь работать?

– Кстати, ты знаешь, что Гедель, известный математик середины двадцатого века, нашел логические противоречия в американской Конституции еще в те времена. Эти несостыковки до сих пор не исправили…

– Слушай, в правительстве тоже сидят очень умные люди. Они уж точно разбираются в Конституции лучше тебя.

Да при чем здесь я – говорил-то про Геделя… Возражать не буду.

Мой дядя даже не родился в Америке. Его привезли сюда, когда ему было лет пять. И он молится на Конституцию точно так же, как и все они. На сборник слов. Последовательность букв. (Впрочем, у каждого своя последовательность букв.) Вы думаете, свободный оборот оружия в США когда-нибудь запретят? Это первая поправка Конституции! Чтобы ее изменили, должны начаться восстания. Муж дяди листает новостную ленту. Ему явно неинтересен разговор. В принципе, у них те же патриархальные отношения, что и везде: пока дядя работает, его муж заведует детьми и домом. Пытается избавиться от скуки, листая подборку смешных мемов. Ходит на фитнес. Иногда манипулирует дядей.

– А мне кажется, парнишка по крайней мере заслуживает уважения, – отвечаю я. – Судя по всему, он знал, что остаток лет проведет в тюрьме. Парень даже не пытался скрыться или убежать. Это требует характера.

– В тюрьме ему покажут характер.

– А что ты знаешь о нем?

– О ком?

– Об этом парне.

– Что мне еще о нем надо знать?

– Ты не знаешь ни его мотивации, ни его истории. Я, правда, тоже ничего не знаю о нем. Но могу предположить (исходя из того, что видел), что он не человек ненависти, который ищет лишь повод для разрушения. Он действительно считал, что, взорвав завод, он совершит что-то важное для планеты, для людей. Он был готов провести остаток дней в тюрьме ради этого.

– Нельзя. Взрывать. Заводы!

Мой дядя набухает. Лицо его краснеет, я вижу, как он отгоняет мои мысли от себя, как мух, слетевшихся на его пот. Но я же говорю о простом человеческом сострадании. Муж чувствует напряжение своего партнера, но предпочитает встать из-за стола и удалиться в спальню.

– Кто так сказал?

– Бог! Все… В Конституции сказано: нельзя взрывать заводы!

– Так и сказано?

– Так и сказано!

– Заводы взрывать можно. Ты собираешь бомбу, проносишь ее на завод и взрываешь. Ничего сложного. В дьюти-фри тоже можно купить ингредиенты для самодельного пистолета и пронести его в самолет. Безопасность – та еще иллюзия. Но нужно помнить, что потом ты сядешь в тюрьму на остаток жизни. Вот и все. А дальше решай сам. И ничего больше! Может быть, поступок этого человека был последней отчаянной попыткой донести какую-то идею до нас с тобой. Чтобы мы услышали этого паренька. Подумали над тем, что он хотел сказать. А не видели в нем абсолютного врага, человека, несовместимого с нашим существованием.

– Глупости! Мы имеем право на частную собственность!

Как же легко человек принимает религию. Смотрю на своего дядю и понимаю, что он молится на свою собственность. Он убьет любого, кто вломится к нему в дом без спроса, и по закону будет невиновен. Если его муж изменит ему, он найдет его с любовником и точно так же застрелит. За нарушение частных владений.

– Дядя, я хотел вам рассказать одну историю на схожую тематику, которую я видел в одном фильме. Главная героиня, нимфоманка, встречается с одним мужчиной, который оказывается педофилом. Мужчина до этой встречи сам не знал о своем влечении. Но нимфоманка, на то и нимфоманка, что улавливает мельчайший фетиш своего партнера. Может быть, мужчина и знал на самом деле о своей особенности, но так сильно подавлял свои чувства к детям, что никогда никого и пальцем не обидел. Так вот. Разве он виноват в том, что педофил? Разве он не боролся с этим всю жизнь? Разве он не достоин нашего уважения? Мы, ходящие от одного увлечения к другому, борющиеся со скукой, бессмысленностью существования, еще смеем осуждать кого-то.

– Мое существование, в отличие от твоего метания, очень осмысленное. А эти люди – больные. Они должны лечиться.

– Но ты же сам гей!

– Ты думаешь, что геи больные?

– Нет, я думаю, что ты, как никто другой, должен уметь сострадать людям, понимать их. Смотреть на мир шире.

– Я не хочу больше об этом говорить. В Советском Союзе все бы они сидели в тюрьме.

Ого, вот тебе и Советский Союз. Ты бы и сам в тюрьму сел… Впрочем, и я тоже. Но говорить, правда, больше не о чем. Ярлык повешен. Почему так сложно относиться к людям с уважением? Мне так одиноко, а передо мной подобие человека. И поговорить не с кем – каждый раз одно и то же. Каждый раз я прихожу в этот дом и разговор перерывается, не начавшись. Я бы мог поговорить о приобретенных вещах, поездках их семьи, проблемах на работе, но в таком случае у меня начнется приступ тошноты. Потому что я все это уже слышал. Потому что все это о потреблении.

Ну о чем можно говорить с тем, у кого такие моральные нормы? Иисус говорил о сострадании две тысячи лет назад. Американцы говорят о толерантности сегодня. Но мало кто проявляет ее. Вокруг сплошная ненависть и страх. Стоит принять чье-то мировоззрение как допустимое, и вот сразу ты станешь таким же. К примеру, многие мужчины испытывают отвращение к геям, а на самом деле они просто боятся геев. Как будто стоит перестать испытывать к ним отвращение, и моментально ты окажешься в постели с мужиком. Чувствуешь страх, что тебя засмеют. Ведь хочется быть брутальным. Но мой дядя и есть тот самый гей – что это дало ему? Ничего. В детстве его «булили» в школе. У него постоянно были конфликты с родителями, которые даже отправляли его в христианские лагеря по перевоспитанию. Но как только он вышел замуж, все страдания и притеснения были забыты. Он нашел себе круг друзей, которые его принимают, семью, работу. И тяжелое детство ушло. Вернее, он и стал похожим на свое окружение из детства. Геем, притесняющим остальные майноритис. Вспомнил, как недавно я видел одного афроамериканца, который орал о том, что нужно построить стену на границе с Мексикой.

Мне необходимо что-то делать. Он же неглупый, мой дядя. Я люблю его! При всем отвращении… А таких тысячи. Нужно просто понять, как с ними говорить. Как сказать. Что сказать. Мой дядя не поймет рассказов, которые я пишу. Может, написать роман? Легкий роман-боевик. Так, чтобы он мог прочитать его и получить удовольствие. А между строк я буду что-то тихо шептать. Общаться с его подсознанием.

А дети? Как жалко его детей… Дети вырастут точно такими же, как и он. Может, устроиться работать в школу? Преподавать математику… Если я что-то и понял за мой роман с ней, так это то, что это единственная наука, где есть четкое разделение на черное и белое. И после того как человек проводит достаточно времени, работая с логикой и аксиомами, черным и белым, он начинает видеть, что в мире не существует никакого белого и черного. Все серое. После тысячи решенных теорем у человека появляется этика рассуждения, этика мысли. Споры математиков о философии достигают таких высот, которые недостижимы без упражнений в логике. Математик никогда не может сказать о чем-то в этой жизни наверняка. Что что-то правильно, а что-то нет. Он всегда скажет, что «ему кажется» или «по его опыту» это правильно. Математик всегда открыт к тому, чтобы его переубедили. Доказали обратное. Он всегда допускает, что может ошибаться. А значит, такой человек развивается. А значит, такой человек слушает, что происходит вокруг. Он по-настоящему знает, что ничего не знает. И с ним можно общаться обо всем. А с этим куриным человеком мне не о чем говорить. Потому что он не слышит. Потому что у него на все есть свое мнение.

Я прощаюсь с семьей и выхожу на свежий воздух. Ряд машин. Ряд домов. И в каждом свой американский дядя ложится спать. У каждого по дому и по машине. Он думает о новом доме и о новой машине. У каждого – по купленной жизни. И все будет продолжаться. Вечный сон удовольствия. Вечный сон потребления. Последовательность снов. И надежда лишь на то, что где-то внутри у этих людей есть еще кто-то, кто скажет, что жизнь их пуста. И если вдруг голос этого истинного человека не заглушат наркотиками и алкоголем – может быть, тогда кто-то что-то создаст. А пока я хожу между домами, ощущая свое одиночество. Может, взять автобус и доехать до этого террориста? Хотя нет – завтра я собирался увидеться с Эльзой.