Текст книги "В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы"

Автор книги: Вадим Россман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

14. Рост столицы на фоне остальных городов

Учитывая рост столицы и идущие процессы дезурбанизации в российском национальном масштабе [Толкователь, 2012], целесообразно привести данные по росту нестоличных городов в тех европейских и азиатских странах, которые мы обсуждали в предыдущих параграфах. В противоположность ситуации демографического роста Москвы на фоне убыли и экономического падения в других крупных и средних городах России, в этих европейских и азиатских странах многие крупные и мелкие города растут гораздо быстрее столичных.

Так все 8 главных городов Англии показывают достаточно солидный прирост населения с 2000 года. Например, Манчестер за последние 10 лет вырос на 19 %. Темп роста населения в Ньюкасле – 5 % [The Economist, 2012]. Во многом сходную ситуацию мы наблюдаем во Франции. С 1999 по 2012 год Марсель стабильно рос на 2 % в год. По темпам роста Марсель, правда, несколько опережает Тулуза, один из самых быстрорастущих городов в Европе. Еще быстрее растет небольшой Монпельер. В Японии темпы роста Фукуоки – 4,4 % (средний годовой прирост в Токио с 1999 года – 0,77 %).

Китайская стратегия на сегодняшний день направлена главным образом на развитие внутренних районов страны, которые противопоставляются прибрежным городам, где растут цены, скученность и классовое неравенство. В Чэнду, столице провинции Сычуань, развивается наземный и воздушный транспорт, связывающий город с приморскими провинциями и другими странами. Именно здесь, в глубинке, концентрируется китайский хайтек, в том числе и такие отнюдь не заштатные фирмы, как Cisco и Dell. Чунцин становится городом нового типа, центром внутренних провинций Китая. В международные промышленные и экономические центры вышли такие города, как Тяньцзинь, Далянь, Циндао, Наньцзин, Сучжоу и многие другие. Достаточно сказать, что на четырнадцать из китайских городов второго плана (second tier cities) – из этого списка исключены помимо Пекина и Шанхая также Гуанчжоу и Шэньчжень – приходится 54 % импорта из США (U.S. Commercial Service, 2011).

В Индии стремительно развиваются Бангалор (где базируются гиганты хайтек, такие как Infosys и Wipro), Ахмедабад (душевые доходы в этом городе в два раза больше, чем в остальной Индии) и Ченнай (где только в 2012 году было создано 100 тысяч рабочих мест). Ключевые индустрии Индии – производство промышленных товаров, программного обеспечения и развлечений – базируются в этих городах.

В большинстве развитых стран, и во многих развивающихся сегодня, особенно быстро идет рост именно «городов второго уровня» (second tier cities), которые значительно опережают по своей динамике столичные и приматные города. Наиболее примечательными примерами таких динамично растущих городов, которые стали предметом особого внимания экономистов и политологов помимо уже перечисленных, являются Сиеттл в США, Кампинас в Бразилии, Оита в Японии и Куми в Корее [Markusen, 1999].

Это сравнение с Россией можно сделать более точным и широким, если мы обратимся к уже упомянутому нами закону Зипфа. Если для стран – членов Организации экономического сотрудничества и развития (в это число входят помимо большинства европейских стран Турция, Япония, Корея, Чили, Мексика, Израиль, Австралия, США и Канада) и для 28 переходных экономик медианная величина соотношения между населением городов второго уровня (second tier cities) и величиной, которую предсказывает закон Зипфа, составляет 0,98 (что удовлетворяет этот закон), то в России эта величина составляет всего 0,54 [World Bank, 2005; Nieuwkoop, 2012]. То есть Россия отстает от средней страны из этой группы по уровню централизации и концентрации урбанистической сети за счет ее унифицированности почти в 2 раза. Несколько примеров таких стран – США, Франция, Китай и Польша – отражены на рис. 5a – d.

Закон Зипфа «соблюдается» даже в очень централизованных Японии и Франции. Урбанистическая иерархия этих стран, как показали в своем исследовании большого отрезка истории этих государств Джонотан Итон и Цви Экстейн, только весьма незначительно отклоняется от этого закона, а крупные и мелкие города в них росли и растут единым темпом [Eaton, Eckstein, 1994; Brakman, Garretsen, Marrewijk, 2001: 202]. Несколько не хватает крупных городов в Великобритании, которая ближе в этом плане к России (см. рис. 5e, f), однако такая ситуация отчасти оправдывается положением Лондона в качестве донора страны и столицы мира или во всяком случае одного из трех важнейших глобальных городов.

Экономисты подчеркивают, что причины подобных вариаций чаще всего следует искать не в области экономической географии (транспортные расходы и экономика масштаба), а в области политической экономии, в наследии плановой экономики, а также в уровне политических свобод, измеряющихся индексом Гастила.

15. Выводы из расширенного сравнительного анализа

Несмотря на все приведенные факты, было бы неверно и несправедливо считать уровень централизации России и характер диспропорций между городами совершенно уникальными в мировой практике. В строгом географическом смысле Москва не входит в число моноцефальных государств, то есть таких государств, где более 20 % городского населения проживает в одном доминирующем городе (хотя Москва, взятая с ее фактическим населением вместе с Московской областью, приближается к этому показателю). Но подобная ситуация моноцефальности наблюдается в странах с совершенно другими тенденциями рождаемости, с другой плотностью населения, с несопоставимой площадью государств. Большинство из этих моноцефальных стран имеют унитарную, а не федеративную конституцию и находятся в Латинской Америке или Африке (Уругвай, Перу, Мексика, Колумбия, Венесуэла, Аргентина). 50 % Уругвая живет в Монтевидео, треть аргентинского населения – в Буэнос-Айресе, 18 % населения Мексики – в Мехико, 22 % населения Перу – в Лиме, 12 % населения Колумбии – в Боготе. Большинство из этих стран не так давно встало на путь индустриализации и миграции населения в центральный город, за счет притока населения главным образом из сельской местности, где условия жизни значительно хуже, чем в крупных мегаполисах.

Если мы учтем все эти релевантные показатели, то уровень централизации в России действительно кажется практически беспрецедентным в общемировом масштабе.

Понимание этой уникальности, выраженной в том числе и в сравнительных цифрах, – наряду с множеством гораздо более субьективных и культурно-исторических факторов – во многом делают понятным популярность, вездесущность и необходимость дебатов о переносе столицы в современной России.

II. Российские дебаты о переносе столицы

Исторический фон обсуждаемой проблемы

Предыстория

В политической истории России переносы столиц случались неоднократно. Российская столица перемещалась из Новгорода (862–882) в Киев, из Киева (882-1243) во Владимир (1243–1389), оттуда в Москву (1389–1712), затем в Санкт-Петербург и обратно в Москву[22]22
  В числе кратковременных столиц также называют Ростов Великий, который был столицей с 1212 по 1216 год при Константине Ростовском.


[Закрыть]. Более щепетильные и стремящиеся к точности историки добавляют к этому списку Старую Ладогу, Ростов и Ярославль – краткосрочные, временные и во многом условные столицы.

Идея переносов столиц имеет также глубокие корни в русской интеллектуальной и политической истории. Историк Сергей Соловьев в гегельянском духе видел перемещения столиц России как формы самопознания страны, народа и ее территории[23]23
  Соловьев всячески подчеркивает непроизвольность и естественность этих переносов, которые вписывались в различные циклы самопознания народа через свою территорию, а также отсутствие конкуренции между русскими столицами. Позволим себе более развернутую цитату: «С детства в школах мы узнаем из учебников…, что у нас переносятся столицы из одного места в другое… Откуда это явление, отчего мы не видим его… в государствах Западной Европы? Причина уясняется при первом взгляде на карту. Чрезвычайная обширность государственной области, особенно при малочисленности населения и отсутствии цивилизации, необходимо условливала это явление. Как человек, находящийся в очень обширном помещении, не может, оставаясь неподвижно в каком-нибудь углу, ясно обозревать всего помещения… и потому необходимо сосредоточивает свое внимание на одном каком-нибудь круге предметов, особенно ему нужных… и потом переходит на другое место, обратившее на себя его внимание… так и правительство чрезвычайно обширной страны принуждено переносить свое местопребывание… по мере прилива и отлива народных сил в ту или другую сторону, по мере сосредоточения народных интересов, народного внимания здесь или там; следовательно, это перенесение правительственных местопребываний не может являться в истории чем-то произвольным» [Соловьев, 1984: 132].


[Закрыть]. Константин Леонтьев писал о «непоседности», то есть большой мобильности, русских столиц, считая их способами отыскания нового вектора развития и созидания нового культурного типа. Георгий Федотов писал о метафизике трех русских столиц (Киева, Москвы и Петербурга), в каждой из которых он находил особый метафизический принцип [Федотов, 1926].

Богатую родословную и множество интерпретаций получила мифологема Москвы как Третьего Рима, которую приписывают старцу Филофею. Хотя в этой формуле изначально имелась ввиду вся Россия, а не Москва.

Иван Грозный перенес столицу в Александрову Слободу, которая служила ему временной опричной столицей. Однако у него были более амбициозные планы, и он начал строительство долговременной отчужденной столицы в Вологде, где успел возвести крепость с 10 башнями. Вологда, вероятно, казалась ему более удобным местом для контроля над Новгородом. Строительство новой опричной столицы, однако, так и не было завершено [Скрынников, 1981].

Наибольший резонанс и значение в русской истории имел перенос столицы из Москвы в Петербург, осуществленный Петром Великим. Возведение Санкт-Петербурга на периферии империи пространственно-символически вдвинуло Россию на арену европейской политики и вывело российский урбанизм на мировые орбиты. Этот опыт приобрел мировое значение и впоследствии стал примером для подражания, по крайней мере, для некоторых других государств. Петербургский проект дал российской культуре и государственности новое измерение и новый импульс развития. Культура Петербурга стала символом дневной России, символом западничества и просвещения. Москва осталась символом ночной России, православия и славянофильства. Однако интерпретация и оценки этого проекта Петра остаются и сегодня далекими от однозначности. На строительство нового города было согнано огромное количество людей из близлежащих русских губерний, многие из которых погибли во время возведения столицы Российской империи. Старообрядцы считали новую столицу апокалиптическим городом, связанным со смертью и несущей проклятие стране. Вся амбивалентность этих оценок вмещается в емкую характеристику, данную Николаем Карамзиным, назвавшим перенос столицы в Санкт-Петербург «блестящей ошибкой» Петра[24]24
  «Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных породою на бесплодие и недостаток. Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах» [Карамзин, 1991: 26].


[Закрыть].

Политический вектор российской политики, особенно со второй половины XVIII века, был устремлен на юг, к теплоте и нежности южных морей. В связи с этим рассматривались различные сценарии создания новой южной столицы (Киев, Новороссийск, Екатеринослав), которая должна была расположиться ближе к театрам боевых действий, но ни один из них так и не был осуществлен. Частые неудачи на южном направлении (походы Петра, который когда-то рассматривал Таганрог в качестве возможной новой столицы, Индийский поход Павла и Крымская война, а также другие турецкие кампании) сублимировали черноморский драйв в движении на восток и на запад. Движение на запад ознаменовалось основанием Санкт-Петербурга, движение на восток – перенесением южно-черноморской топонимики на сибирские пространства [Ремнев, 2004]. Далекоидущие замыслы новой южной столицы в Константинополе также вынашивала Екатерина Великая. К идее южной столицы императрицу подталкивал в том числе и ее многолетний корреспондент Вольтер, предлагая на эту роль кандидатуру не только Константинополя, но и Азова. Но все эти планы в конце концов так и не получили реального воплощения[25]25
  Екатерина Великая весьма серьезно относилась к идее создания Великой Греко-российской восточной державы, и Константинополь стал конечной точкой притязаний екатерининской политики. Возможности возрождения русского Константинополя Екатерина связывала со своим внуком Константином. Новый Константин должен был продолжить миссию двух других Константинов – первого и последнего византийского императоров. Этой екатерининской идее русского Константинополя симпатизаровал и писатель Федор Достоевский. См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. Толки о мире // Собр. соч.: в 15 т. СПб., 1995. С. 359.


[Закрыть].

Интересно отметить, что Дени Дидро, гостивший у Екатерины Великой, представил ей особую записку «О столице и о подлинном центре империи. Сочинение слепца, который взялся судить о красках», в которой предлагал ей перенести столицу назад в Москву, считая такой шаг самым первым и наиважнейшим на пути реформирования страны. Его аргумент состоял в том, что, во-первых, Петербург, чуждый традициям государства, слишком эклектичен и космополитичен и, во-вторых, расположен слишком далеко от центра страны («весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца»). Свет просвещения и цивилизации гораздо быстрее и эффективнее сможет осветить необьятную империю, если он окажется ближе к ее центру: «Собирается ли Ваше Величество осветить обширное помещение одним-единственным факелом? Где следует ей поместить этот факел, дабы все окружающее пространство было освещено наилучшим образом?»

Столичные дебаты в интеллектуальной истории XIX века

В XIX веке было высказано несколько примечательных теоретических идей, связанных с перемещением российской столицы на юг или на восток. Все они имели в виду осуществление различных стратегий развития страны и были призваны способствовать реализации этих планов. Это теории декабристов, славянофилов и византистов (или византийствующих славянофилов) и географов-государственников.

Федеративный Славянск декабристов

Федералистская стратегия политического преобразования имелась в виду некоторыми группами декабристов. Многие участники декабристского движения видели перенос столицы вглубь страны важным этапом в проведении политических реформ. Санкт-Петербург не годился для этой роли в силу своего имперского характера и своей перенасыщенности немцами и чуждыми с их точки зрения культурными влияниями.

В своем проекте конституции Никита Муравьев (1795–1843), лидер одной из франкций движения, выдвинул идею нового национального государства с федеральной формой правления сходной с Соединенными Штатами Америки [Дружинин, 1933]. В новую федерацию должны были войти 13 «держав» и 2 области. Члены федерации, впрочем, мыслились не как национальные, а как территориально-экономические образования, каждое со своей столицей и двухпалатным парламентом. В качестве федеральной столицы Нижний Новгород – его предполагалось переименовать в Славянск – представлялся своего рода противовесом москвоцентризму и ордынско-византийской модели власти, которая закрепилась в Москве[26]26
  См.: Пестель П. И. Русская Правда // Восстание декабристов. Документы. Т. 8. М., 1958. С. 113–168.


[Закрыть]. В этом выборе учитывалась роль Нижнего Новгорода как торгового города, его восточное месторасположение, а также его патриотическая и освободительная роль в русской истории.

Особенностью федерации Муравьева было то, что она не строилась по принципу национального самоопределения, но опиралась на концепцию «естественных хозяйственных комплексов», подобных тем, о которых сегодня говорят такие разные политики, как Жириновский и Прохоров. Так столицей Балтийской державы в его Конституции становился Великий Новгород, а не Рига; столицей Финляндии оказывался Петербург; Кавказ присоединяется к южным губерниям.

В чем-то сходные идеи высказывались в гораздо более тоталитарном проекте нового государства, сформулированном в пестелевской «Русской Правде», во всяком случае, в отношении движения столицы на восток. Столица также должна была уйти в Нижний Новгород, но уже переименованный во Владимир (сам же Владимир становился Клязьминым). Здесь вероятно учитывалось то, что Нижний Новгород когда-то был образован на основе разделения Владимирского княжества. Предполагалось также переименование Петербурга в Петроград, что было действительно осуществлено, но гораздо позднее и по другой причине.

Константинополь как столица России

Новая стратегия имперского строительства отстаивалась Николаем Данилевским (1822–1885), знаменитым историком-славянофилом. В ознаменование ожидавшейся им скорой победы в русско-турецкой войне и для обьединения всех разрозненных поствизантийских славян в единое целое он предлагал избрать новой столицей России Константинополь. Такой шаг позволит России, считал он, выполнить свою вселенскую культурную миссию – создать Всеславянскую Федерацию, куда должны влиться все близкие культурно и духовно русским народы. Этот союз, считал Данилевский, послужит спасением цивилизации от гибельного доминирования Европы.

Идее новой столицы в Константинополе симпатизировали также – весьма активно и даже творчески – писатель-дипломат Константин Леонтьев и поэт-дипломат Федор Тютчев.

Константин Леонтьев (1831–1891), впрочем, отводил Царьграду роль только культурной, а не административной столицы. При этом в его планах город должен был стать личной собственностью императора, а не провинцией Российской империи. Обьединение в единое славянское государство Леонтьев – в отличие от Данилевского – не считал нужным. Тем не менее он полагал, что самой России необходима тотальная византинизация, для которой считал необходимым переезд политической столицы в Киев. «Две России будут неразрывно сплочены в лице государя: Россия-империя с новой административной столицей в Киеве, и Россия – глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре».

При этом роль Царьграда состояла в обеспечении единства православия и в эманациях визинтийской духовности, которые он считал противоядием относительно западного рационализма, плотно обосновавшемся в Петербурге.

Цареградская Русь освежит Московскую, ибо Московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна; она менее рациональна и менее утилитарна, то есть менее революционна; она переживет петербургскую (Письма о восточных делах: 28–29).

Поэтому, считает Леонтьев, чем быстрее Петербург превратится в провинциальный город – своего рода балтийский Севастополь или балтийскую Одессу, – тем будет лучше для России. В настоящий момент северная столица служит лишь рассадником чуждой культуры и символом западного разложения и эмансипации. История русской государственности приближается к тысячелетнему рубежу, и смена столицы должна оживить ее – дать ей свежий энергетический импульс, новую почву, новый культурный центр и новый вектор развития.

Киев как город, который гораздо ближе к Константинополю, казался ему более подходящей альтернативой для столицы, так как соединял политику с религией. Империя, извлеченная из лона православия – главный грех Петра, перенесшего центр государства из церковной Москвы, – должна была вновь соединиться с религией. Как пишет историк Константин Исупов, «нигилизм философа по отношению к столице на Неве был чисто пространственным. Новая столица, по его убеждению, разрушила единственную историческую опору, на которой строилось будущее русского государства – единство Веры, Власти и Красоты» [Исупов, 2002: 46–47].

Имперские планы Тютчева, связанные с переездом столицы, были гораздо более амбициозны, так как Царьград вырастал в его глазах не просто в православную столицу славянских народов, как у Данилевского, и не в культурную столицу, как у Леонтьева, но в столицу всей пан-континентальной России, вбирающей в себя также и всю Европу.

Историческим фоном для раздумий Тютчева о новой столице были революции 1848 года. В его представлении Россия со столицей в Константинополе становилась единственным спасением Европы, охваченной пламенем революционного пожара. Подобно тому как западная церковь небескорыстно заставила Византию, окруженную турками, подписать Флорентийскую унию (1439), теперь Россия сможет предложить свою помощь Европе, окруженной сатанизмом революций, и обьединить весь христианский мир вокруг Константинополя и православия, но уже на своих условиях. В его размышлениях присутствует и другой исторический подтекст. В духе более поздних евразийцев, полагавших, что татарское иго спасло Россию и православие от западных ересей, Тютчев замечает в набросках к трактату «Россия и Запад», что турки «заняли православный Восток, чтобы упрятать его от западных народов».

Предпосылкой физического и духовного спасения Европы от внутренних варваров Тютчев считает переезд нового русского Рима, Санкт-Петербурга, понятого именно как город Святого Петра, из своего временного северного пристанища назад на Босфор [Цымбурский, 1995].

Концепция столицы Тютчева выбивается из всех собственно национальных российских систем координат и становится по сути идеей реконституции всей европейской цивилизации. Ее, видимо, стоит воспринимать как чрезвычайно радикальную ревизию широко известных планов обьединения восточной и западной церквей, а также как гальванизацию идеи интеграции всего христианского мира под эгидой единого императора, планы, которые пестовали еще императоры Священной Римской империи [Nedrebø, 2012]. Главным вожделением для большинства из них был Рим, критическая точка для создания такой христианской империи.

Тютчев хорошо знает этих императоров и их планы, но рассматривает их не более как попытки узурпации. Главный спор за первородство ведется Тютчевым с Австро-Венгрией, главной наследницей и новой инкарнацией Священной Римской империи, в том числе и на ниве международной дипломатии, которой профессионально занимался русский поэт. При этом аннексия Австро-Венгрии будет означать, с его точки зрения, конец необоснованных самозванных притязаний Европы на Римское наследие.

Здесь Тютчев выступает в качестве нового гибеллина, предлагающего обьединить церковь на основе новой тысячелетней христианской империи, которой будет подчинена и понтификальная власть. Новый, уже православный папа, по мысли Тютчева, должен стать подданным русского царя. Матрица российско-византийской власти и новая география христианской Державы накладываются здесь на старый католический средневековый интеллектуальный субстрат. Таким образом, новая столица Тютчева подчинена решению сугубо экстранациональных историософских задач.