Текст книги "«Дама в черной перчатке» и другие пьесы"

Автор книги: Вадим Шершеневич

Действие второе

Улица. Быстрая смена дневных реклам. Ближний дом с незакрытой передней стеной: все квартиры видны. Улица все время дрожит, точно на нее смотрят в бинокль, перевертывая его: она то страшно увеличивается, то ребячески уменьшается.

Влюбленный:

 
Снова одинок… Снова в толпе с ней…
Снова полосую воздух широкобокими криками, как плетью.
Над танцем экипажей прыгают с песней,
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
 

Равнодушная:

 
Загоревшие от холода дома и лысина небесная…
Вывесочная татуировка на небоскребной щеке…
Месяц огненной саламандрой взлез, но я
Свой обугленный зов крепко зажала в руке.
 

Проходят. Над [улицей] кружится планирующий спуск биплана, с которого кричит

Лирик:

 
Но-но! Моя лошадка! Я поглажу твою шею,
Взмыленную холодом. Не вертись! Здесь нет вокруг далеко луж!
Эй, не балуй! Правее, правее, правее, правее!
Не задень, конь мой,
Голубой
Небесный околыш!
Ты помнишь: я кричал дуракам: «Бросьте ком
Мин тупых и гладких, как плеши!»
Ну, что ты вертишь хвостиком,
Словно пишешь письмо вон этой пешей!
 

Спускается. Спрыгивает с биплана.

 
Она такая же глупая, как и все. Она каждый день
Кладет на одну чашку тело,
А на другую душу.
И радуется смело,
Если душа перетянула. Ей не лень
Поутру считать: сколько будет – океаны плюс суша.
У нее на грудях холодные объедки поцелуев мужа.
А она ими голодного любовника потчует.
Смешная! Она не понимает, что в луже
Она
Отражена
С тремя грудями, как и прочие!
Смотри: какую огромную каменную люльку
Город для людей у времени купил,
А я сейчас возьму каланчу и, как в свистульку,
Буду дудеть в нее из последних сил.
 

Биплан:

 
Тррррр-та-ту-ту-та-книзззззу-от-трррра-та-ззззенита
Зззззевают-зззззрачки-тррррр-зззззеленых-ззззиг-зззагов…
 

Лирик:

 
Эй, девушка, с глазами черней антрацита!
Я у солнца выбил сегодня шпагу,
Которую оно собиралось
Вонзить в пухлые щеки Крита.
Если бы ты знала, как оно перепугалось,
Покраснело
От испуга, пожелтело,
Как канарейки;
Покупало у меня жалость,
Пока на веки его не легли облака, словно трехкопейки.
 

Женщина:

 
Сегодня в город прибежала ужасно перепуганная судьба,
Что-то кричала вроде
Того, что умирает возле афишного столба,
Обещалась быть подобной погоде,
Переменчивой и нужной. «Только спасите!» – кричит,
Трясет бутафорией оккультных книг,
Хлопает домами, трещит,
Пищит,
А из ридикюля выпрыгивает за мигом миг.
 

Лирик:

 
Чего же вы все закисли, как сосиски,
Выжеванные, тощие, как брошюрки стихов?!
Возьмите пальцы судьбы, как зубочистки,
И ковыряйте ими между гнилых веков.
Если мир развалился уютно в каменном стуле
И хрюкает хлюпаньем хлябких калош,
Так это потому, что секунды-пули
Оставили следы, которых не сотрешь;
Потому что старая, дряхлая истина докурена,
А кому охота курить окурки, если есть папиросы.
Жгите Голубиную книгу! В обложке лазури она!
Человечество при смерти от книжного поноса!
 

Голос:

 
Если б построить башню…
 

Другой:

 
                         Да, да! Башню громадную
И вскарабкаться на небо! Там, вероятно, тепло.
Там уютно, там зала такая необъятная,
Где ангелы поют светло.
 

Лирик:

 
Да неужели вы не знаете, что все …… охрипли,
Что у них пополневшие голоса!
Они и петь-то отвыкли
С тех пор,
Как в проходной двор
Обратились ……
У ……. пропали бицепсы и сердечные мускулы,
Они стали похожи на мопсов толстых;
Только и делают, что поднимают воронки ветра узкие,
Как фужеры, и рычат тосты.
Шейте из облаков сорочки бессвязно,
На аршины продается лунная бахрома.
 

Художник:

 
Он все врет! Сверху косматый город кажется только грязной
Скатертью, на которой крошками набросаны дома.
И наше счастье, что любовь не спустили мы
С камнем на шее в муть его лирических валов.
 

Лирик:

 
О да! Я знаю: весь мир – это длинная, нервущаяся кинемофильма
Окровавленных, прыгающих женских языков.
 

Художник:

 
Как на крыльях мельницы, в водовороте событий
Ты, желающий жить, успел истлеть!
 

Лирик:

 
Неправда! Посмотрите,
Да научитесь смотреть!
Снимите
С душ запыленный монокль тысячелетий,
Он врезался в душу и заставляет ее хрипеть,
А ведь у вас есть розовенькие дети!
 

Женщина:

 
Мы боимся города, когда он начинает скакать
С одной
Крыши на другую,
Как каменная обезьяна,
Поутру и
Порой
Вечеровой
Нас тысячью голосов пугать,
Вылезая, как из медальона, из тумана.
 

Мужчина:

 
У города нечищеные, желтые челюсти фонарей!
 

Другой:

 
Каждый день рушатся достраивающиеся скелеты!
 

Третий:

 
Трамвай слопал у меня пять детей!
 

Девочка:

 
Я не могу есть дома́, как конфеты.
 

Лирик:

 
Вырожденцы! Занавесьте суетою
Свой разговор!
Смотрите: день ночеет! В воздухе смуглеют почки!
Город взмахнул трубою
Завода, как дирижер,
И вставил огни витрин в вырез фрачной сорочки!
Смычок трамвая заскользил по лопающимся проводам,
Барабаном загудели авто по мостовой,
Все пляшет здесь и там,
Трам-бум-бам!
Научитесь каждый быть самим собой!
 

Художник:

 
Послушайте…
 

Лирик:

 
              Я и сам знаю, что электрической пылью
Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,
Что вы плагиатируете фонари автомобильи,
Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.
 

Художник:

 
Послушайте…
 

Лирик:

 
              Вы скажете, что ваше сердце ужасно
Стучит, но ведь это же совсем пустяки;
Вы, значит, не слыхали входной двери: всякий раз она
Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.
 

Художник:

 
Нет, кроме шуток…
 

Лирик:

 
                    Вы уверяете, что корью
Захворало ваше сердце – но ведь это необходимо хоть раз!
 

Художник:

 
Вы в этом убеждены?
 

Лирик:

 
                    Хотите – с доктором поспорю!
У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час!
 

Сутолока увеличивается. Проносится пожарная автомобилья. Факелы вместо фонарей. Она налетает на тэф-тэф похоронного бюро, перевертывает гроб и волочит труп по земле.

 
А вот, когда вы выйдете в разорванный полдень
На главную улицу, где пляшет хо́лодень,
Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,
Как будто раки в пакете шуршат, —
Вы увидите, как огромный день, с животом,
Раздутым невероятно от проглоченных людишек,
На тротуар выхаркивает, с трудом
И пища́, пищи излишек.
А около вскрикивает монументальная женщина скорбно
И пронзительно. Ее душит горбатый грешок.
Всплескивается и хватается за его горб она,
А он оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.
 

Художник:

 
Послушайте! Это, в конце концов, невыносимо:
Каждый день машины, моторы и водосточный контрабас.
 

Невеста:

 
Это так оглушительно!
 

Лирик:

 
                      Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.
 

Газетчик:

 
Вечерняя почта! Не угодно ль купить!
 

Разносчик:

 
Идеальные подтяжки! Прочнейшая нить!
 

Газетчик:

 
Синтез целого дня! Кровавое сражение!
 

Лирик:

 
Перепутайте все имена нежданно!
Надо именить
Лидией – Анну
И Еленой – Евгению.
Пространство и время умерли вчера!
Любовь умирает, как голубь под крышей!
А ваше настроение —
Это биржевая игра:
Я закричу – и оно, как акции, поднимается выше.
 

Из I-го этажа:

 
Какой огромный человек!
 

Разносчик:

 
   Чудодейственный лак!
 

Из II-го этажа:

 
Он расклеивает свои интонации на сердца, как на столбы!
 

Из бельэтажа:

 
Почему народ вокруг него изнемог, и измяк,
И перестал держаться за нижнюю юбку судьбы.
 

Издалека раздается голос Любимого поэта. Он приближается и входит.

Любимый поэт:

 
Я хотел вам прочесть отрывок величавый
Из новой поэмы «Серенада в восемь».
 

Голоса:

 
Браво, браво!
Просим! Просим!
 

Любимый поэт:

 
Я нервно шляпу коверкаю
И слушаю звуки голоса…
Вы стоите пред этажеркою,
Заплетая волосы.
 
 
О милая! Как жалко,
Что Вы далеко там.
Влажный запах фиалки
Меж телом и Вашим капотом.
 
 
Озираюсь на вечер душный,
Улыбаюсь с тоскою.
Вам шлю поцелуй воздушный
Тонкой рукою.
 
 
Ваши черные косы, как рамы,
Овал лица обрамляют…
Неужели не жалко Вам, Дама,
Что мой поцелуй пропадает?..
 

Крики:

 
Браво, браво! Чудесно!
 

Критик:

 
Ваше имя и так нам известно;
Вы слывете утонченнейшим стилистом
И поэтом влюбленным.
Мы любим внимать вашим истовым,
Горделивым звонам,
Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!
Прочтите еще нам!
 

Мотор:

 
Довольно!
 

Лирик:

 
Слушайте, кретины…
 

Голоса:

 
Так с нами не говорит никто!
Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»
 

Лирик:

 
Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.
У моего мозга почтительные лица и свиные хари!
Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,
А из левого лезет: «Слушай, кретин!»
Все равно! Я швыряю стоглавые объятья,
Незапачканные в помойке привычек и рутин.
Ведь если даже церковь привстала на цыпочки
И склонила внимательно свой купол ко мне,
Так это потому, что я новою правдою выпачкан,
А мои удары не канифоль на струне,
Не канифоль, которую можно стряхнуть.
Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,
Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.
Я дымами, домами и громадами искалечен,
Вы не видали…
 

Мужчина:

 
Мы ничего не видали!
 

Лирик:

 
Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,
Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.
 

Мужчина:

 
Я все вижу – и забываю.
 

Лирик:

 
У отдыха было измученное лицо, как у дня,
Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,
Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…
 

Биплан:

 
рррр…
 

Лирик:

 
уня,
И завор…
 

Биплан:

 
рррр…
 

Лирик:

 
чал, зар…
 

Биплан:

 
ррррр…
 

Лирик:

 
ычал тигр…
 

Биплан:

 
ррррр…
 

Лирик:

 
ом из тумана.
Я вчера встретил – верьте мне —
В переулке тишину
И закрутил ее на вертеле,
Как цыпленка.
А теперь смотрите: я этаж восьмой
К мостовой
Пригну,
Чтоб были игрушки
У вашего ребенка,
Оттопырившего губки и ушки,
А он, как мышь, вползет в библиотеки,
Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,
Сделает из Данта воздушного змея! Накройте-ка
Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!
 

Приват-доцент:

 
Он грозит указательным пальцем культуре,
Он не понимает, что культура, как таковая,
Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре
Значительнее лая
Трамвая.
 

Лирик:

 
Так ведь трамвай родился со мною;
Я помню, как он впервые бросил молоко
Лошадей, закусил женщиной нагою
И поскакал по дроби площадей далеко.
Пролетая пассажи,
Гаражи
И темноту матовую,
Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,
Он расколол прямой пробор улицы надвое,
По стальным знакам равенства скользя.
 

Приват-доцент:

 
Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации
«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,
И с ними сгорят овации,
Которые мне пролили бы ладоши потомков.
Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!
Дайте мне насладиться ими хоть!
 

Лирик:

 
Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке;
Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.
 

Приват-доцент:

 
Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,
Он не понимает того, что говорит.
 

Лирик:

 
А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,
Он величавым
Октавам
И перепетым
Сонетам
И триолетам
Такую же протухшую будущность сулит.
Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,
Пережевывает недомыслие Руссо и других.
Да взгляните: под юбкой синего горизонта
Копошатся руки аэропланов тугих.
 

Художник:

 
Но декольтированная улица спокойна в снежном балете…
 

Лирик:

 
Забеременели огнями животы витрин,
У тебя из ушей вылезают дети,
С крыш свисают ноги сосулек-балерин.
Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,
Презирая ваш гнусный, бумажный суд.
Я зову к восстанью предметы и вещи,
Им велю сказать, что они живут.
И огромной ордою с криком «Свобода!»
Ринутся в ваш кабинет и будуар
Крыши и зданья, столы и комоды,
Вывески, и машины, и даже писсуар.
И там, где флюгера встали на страже,
Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,
Уже падают в битве, испачканные сажей,
Полки́ домов.
И на вашу культуру с криком и воем,
На ваш мир святынь и книжных мощей,
Огромным разливом бессменным прибоем
Обрушится новая культура вещей.
Как флаги, заблещут красные светы
Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,
Нам порохом будет сок из котлеты,
И все сольется в зловещем «Вон!»
 

Шум взвизгивает. Все сильнее. Нельзя ничего разобрать. Предметы окружают Лирика. Башенные часы сорвались с места, и стрелки крутятся по воздуху. С полного хода срывается мотор и врывается в небо. Один дом обрушивается на Лирика, и он стоит среди груды обломков, размахивая дымовою трубой. Мотоциклы кашляют без перерыва. Крики, вопли. Суетится Армия спасения. Над всем хаосом щупальцами тянутся красные огни кинемо. И грозно трубою басит Лирик.

 
Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом,
Машина заструит мои брыкающие слова по телефону.
В телеграфном стуке всем наглым и близким
Я кидаю пощечину колоссального звона,
Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком,
Спокойным идолом на стуле,
Я дни струбливаю моим рожком,
А мои ляжки омылись в стогрудом гуле.
Через Атлантический изгибными мостами мои руки
Тяну, я всю рыдальческую землю обниму.
 

Из II-го этажа:

 
Это мы уже слыхали, это старые штуки,
Он бьется в камере слов, как попавший в тюрьму.
 

Лирик:

 
Я пришпорю быстроту и в тьме суматохи
Перепутаю все имена, страну на страну наложу,
Ваши вопли, жалобы, вздохи
На земную ось нанижу,
Если я сел на сегодня, как на гоночную машину,
Если сквозь резину
Моих слов рвется на свободу,
Как воздух сквозь моторную шину,
Все – вскрики и вспенье верфей и заводов,
Животов вокзалов, локомотивов, подобно приват-доценту,
В беге потерявших дымовых волос взбитые букли
Ревущих пароходов,
Рявкающих моментов,
Небоскребов, у которых, как нарывы, балконы набухли…
 

Девочка:

 
Как он много говорит… Он хорошенький.
 

Лирик:

 
И если вы не понимаете ровнешенько
Ничего,
Так это потому, что, побивая рекорды,
Обогнали в состязании ноги мозга моего
Глупых дней запыхавшуюся морду,
Но мое сердце не устало
И дальше побежит;
Оно набирало
Бензину, говоря с вами,
Очистились его легкие, биплан дрожит,
А время спешит
Стовековыми шагами.
Оно к вам через вечность и два часа прибежит,
А я
Буду далеко, перешагивая могилы и гроба!
Смотрите, как топокопытит, как роет крылом землю лошадь моя,
Как передо мной отплясывает восторг фабричная труба!
Уррррра!
 

На биплане.

Биплан:

 
        Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты!
Тррррррррррррррр!
 

Лирик:

 
                      Уррррррррра!
   За мной горрррррода – на ветррррррррровые мосты!
   Взгррррррромоздились горрррры!
 

Биплан:

 
                                  Трррррррррр!
 

Лирик летит, и воздух пенится около аэро. На поднятые лица изумленных попадает солнце – и они делаются похожими на большие ромашки, у которых удивление обрывает ресницы… И шум пропеллера сливается со скрипом несмазанной земной оси.

Вечный жид
Трагедия великолепного отчаяния

…Если бы знать! Голодный добывает хлеб трудом. Оскорбленный мстит. Любовник говорит женщине: «Будь моею!» Но я сыт, и никто не оскорбляет меня… Мне нечего достигать – я обречен на тоску.

А. Блок. Король на площади

…Marchant vers la terre promise

Josué s’avançait pensif et pâlissant,

Car il etaif dèjà l’èlu du Tout Puissant.

A. де Виньи. Moîse

…Ailleurs! Plus loin! je ne sais où.

Lamartine

Маленькой и черной ЖУК,

СКАРАБЕЮ моей жизни

Каталог действующих:

Поэт. 25 лет. Резкие углы лица. Причесан очень гладко. Не много стилизуется под англичанина.

Бог. Более известен под именем Иисуса. Говорит тенорком. Столько лет, сколько их промчалось или проплелось от Рождества Христова.

Девушка. Дома собрание сочинений Евреинова и Уайльда. Зимой – шубка с шеншилями. Кольцо с бирюзою. Обожает Бердслея и Сомова.

Женщина. Имеет абонемент к Кусевицкому. Смотрела Дункан, но не понравилось. В кафе одна не ходит.

  Господины. – Субъекты. – Дамы. – Старики. – Женщины. – Игроки. – Старухи. – Юноши. – И еще разные люди и вещи, которые двигаются, но не говорят, и с которыми вы не познакомитесь, а потому я их имен не помню.

    Все здесь написанное случается вчера, сегодня и завтра.

    Здесь: в Москве и около. Впрочем, случается повсюдно.

Действие первое

Занавес поднимается и…

Притон. Накурено. Бутылки. Женщины. Вино. Кокаинисты с синяками у глаз. Эстетствующие господины с плохо вычищенными ногтями и дамочки, точно спущенные с цепочки Кузнецкого. Народу весьма и весьма много, но все одноцветные (с виду похожие, похожие один и одна на другого и другую. Словно томы собрания сочинения Брюсова в «Сирине»). Такое утомительное веселье, что спать хочется. Не то ветер, не то ночь стучит расцветающими белыми окнами. Да корни луны запутались в вермишели изысканных духов и растрепанных причесок. Ведь вот только что вошел вот этот самый господин, а уже оказывается, что он поэт, правда, малоизвестный, но очень неплохой. Конечно, никто всего этого не знает. Вообще никому ни до кого нет решительно никакого дела. Это совершенно очаровательно. Поэт озирается и как будто что-то вспоминает, припоминает как будто.

Поэт:

 
Вывалился из прошлого просто, как пьяный седок
Из розвальней на повороте, где выбой,
И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,
Как волна на утес зазевавшейся рыбой.
Обвешанный грезами, как рождественская елка,
С уже подпаленной свечами печали душой,
Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,
Я в крест переулков вставлен судьбой.
Раскачавшись на жизни, подобно белке,
На жизнь другую лечу параболой зари
И руки раскрываю, как часовые стрелки,
Когда без четверти три.
Прошлое захлопнул на какой-то случайной
Странице
И нарочно закладку вспоминаний не вложил.
А небом уж кинуты стайные
Птицы,
Словно сетка трепещущих черных жил.
Но тоска все прежняя, потому что такая ж
Земля изрябилась улыбкой людей…
 

Один господин:

 
Не скули и не стонь! На! Понюхай! Узнаешь
Пьяный шаг прошатавшихся дней!
Ты душу, как руки, протянул в пустынях
Этих заселенных городами зал,
Но за этот один изумляющий вынюх
До земли бы
Спасибо
Ты мйру сказал.
 

Предлагает ему кокаину в баночке. Поэт роняет, неловкий, трубку, рассыпает кокаин, поднимает вычурно тщательно порошок с полу, нюхает, нюхает и недоуменно смотрит на тающих окружающих. Чем-то розовым выблескивают его глаза бесхитростные. Для него вытрясено как-то вокруг.

Третий субъект:

 
Я весь высыпался смехом оттого, что слезы
Почти не блестят на концах ресниц-вееров,
Оттого, что город, эта серая роза,
Опал лепестками увялых домов.
И бегают помыслы, хроморукие странники,
В Медину придущих столетий прозреть!
И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,
Сединой
И мечтой
Серебреть.
За окном растекается мокредь и гниледь,
Кнут часов полосует ребра минут,
И ты, сюда вшедший, ты должен вылить
Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.
 

Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что нелегко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.

Дама:

 
Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?
Как сарафанница, поешь ты, скуля.
И из красной гортани фраз твоих вызвон
Принимает, как морфий, земля.
 

Поэт:

 
Над городами вставал я кометой,
Свежим трудом протекал в кабинет,
Но хвоста моих песен в заре разогретой
Ни один другой не увидел поэт.
Из уютной двуспальной славы, как вымах
Огромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,
Потому что ласки хрустящих любимых
Облепили меня, как икра бутерброд.
И все недотроги, и все позво́лишни
Вылиняли шелками на простыне души моей.
И вот у сердца безумные пролежни.
И вот я —
Язык соловья,
А не весь соловей!
 

В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все… Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Все как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.

Старик:

 
Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром
Смягчает слова, рассевая их.
В шамканьи леса протяжном и хмуром
На деревьях случалось мне видеть таких.
Уходили от жен поглядеть, как небом
Ринется поле измять, затопорщить кусты,
И, когда говорили, как в тишине бум,
Полыхали пламенем безумцев мечты.
 

Господин с бородкой:

 
И около этих костров, потирая руки,
Потому что все выше палец Цельсия лез,
Ночные сторожа нашей книжной муки
Кутались в тулуп, словно в тогу небес.
 

Поэт:

 
Уходил на заводы, как все, кто мыслит,
Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,
А ткацких станков танцующий выслед
Вместо речей мне протягивал нить.
Я щелчком моей подписи вспугивал сотни
Нарастающих дел и банки потоком ронял,
Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,
Сердито рычал.
Но скучно,
И скучно,
Но скучно
Быть
Сильным,
И еще мучительнее бессильным
Быть!
Я велел
Городам быстробегным и пыльным,
И они не посмели мне в лицо не вспылить!
Я велел —
И Везувий кинул свой пепел,
Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!
Но напрасно я дикие горы свирепил,
И никчемно я зыкал равнинам в лицо!
Что Рубикон?
Перейден,
Перепрыган
Он шагом моим много раз!
Но когда ж попадет на свежий выгон
Мой обхудавший во хлеве глаз?!
И вот, когда золоченые щупальцы счастья
Мне подали весь мйр и лунный серп,
Я, последний в прекрасной поэтной династии,
Сломал все, что начато, как фамильный герб.
И опять ухожу обнищать просторы,
Наматывать версты на щеки шин.
Это я хоронил у вчерашнего косогора
Последнего из последних мужчин!
 

Женщина:

 
Говоришь, что всесилен, что в мйр наш ты выволок
Бредни и глыбы сна, как могучий,
А сам невзрачнее писков иволг,
И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.
 

Поэт:

 
Вот громадной толпой,
От наркоза дымчат,
Сер от никотина, шурша радужной душой,
Поджидаю, пока меня из будней вымчат
Прыткие топоты в праздник большой.
За бугром четвергов, понедельников рыжих,
За линией Волгой растекшихся сред
Посмотрите: как криками на́ небе выжег
Сплошное воскресенье сумасшедший поэт!
 

Игрок:

 
Довольно рассказов! Средь сравнений неверных
Мне одно лишь доступно в вечерних тисках:
Это когда в кабаках и тавернах
Колода, как листья, шуршит в ветреных руках!
 

Второй игрок:

 
Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба
Возле каждого нас заикнется удачей,
И выкрики счастья, как гончих труба,
Зальются по первому снегу плача.
И вот: зеленою вешнью ужалишь,
И стол, словно пахота, урожаем кричит,
Копни же поглубже крапленую залежь,
Сумей же снять пенки и с могильных плит!
 

Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки – пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле все, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме» что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.

Поэт:

 
Конечно, везет,
Как всегда и во что бы!
Колода, как улей, свой мед
Отдает
Мне, игроку,
И пчелы карт, которые в злобе
Других пережалили, ко мне, как к цветку!
От этого счастья я пропахнул рогожей,
Потому что на жизни всегда волочу этот куль.
И вот ухмыляются просаленной рожей
В железке – восьмерка и в покере – фуль.
Мне скучно!
Но скучно!
Облеплен удачей,
Не конца Поликратова я страшусь,
А просто мне скучно,
Как скучает зрячий,
Которому глаза промозолила Русь!
Сумасшедшее счастье дано России.
Если б сели за зеленый стол державы,
Так карта Европы и все другие,
Конечно бы, ей, нерожденной, но ржавой;
И так же, как мне, ей безвесело жутко
Встретить набожно в пространствах глухих
Девушку с глазами, как незабудка,
Женщину с сердцем вымученным, как страшный стих!
Ах, нигде,
Но нигде
Так в глуши не прославлены
Частоколы набата и всплески крестов!
Нет, нигде
Это небо так не издырявлено
Мольбами, взнесенными сквозь день до облаков!
 

Игрок:

 
Опять болтовня! Если счастье-гуляка
Звонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!
Иначе уйдет переулками мрака,
И шагами проблещут цветы фонарей.
 

Поэт:

 
Как швейцар недоспавший, совсем неохотно
Открываю я сердце на этот костлявенький стук.
Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотный
И совсем одинаков злогромкий тук-тук.
 

Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкие девы, полные подведенных глаз. Не засматриваются на него пышные женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Все понятно. Ход игры понятен.

Поэт:

 
Пусть текут эти слезы уплывающих денег
По щекам моих карт за отчаянье шхер,
Но пусть завтрашний день, неврастеник,
Мошенник,
Будет мрачен и черен, но только не сер!
Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,
Красную кровь белым вином разводил,
Но коротко подстриженных событий затылок
Меня никогда за собой не манил.
Истекал небылицами образов четких,
Пропотевши вернью вздрожавших стихов,
Но в зрачках секунд, кокетках кротких,
До дна не достал я веслом моих снов.
Я могу вам прокрикнуть то единое слово,
На котором земля помешалась вчера,
И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,
И девушкой руки изломит в вечера.
Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,
Все, что будет, я выучил там, дилетант,
Как в грязном, закуренном земном ресторане
Замызганный проститутками прейскурант.
Не видал я шагов рыдающих великанов,
Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!
А он кляксами зеленых океанов
Затопляет прыжок мйровой!
 

Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.

Поэт:

 
Вот кричал я. Но в радости, в стоне ли,
В устали камней святых, как поэту слова,
Где вы, уютные, милые, поняли,
Что в небо уперлась моя голова?!
Я согнусь, если надо,
Если надо —
Вспрямею,
Если надо —
Криком согрею
Иззябь тишине,
Если надо —
Суматоху тишиною проклею!
Почему ж ничего не надо
Мне?!
О, дни мои глупые! Какой исковерк вы
Привлечете тому, кто ненужью томим?!
Вот пойду я, невзрачный,
В мрачные
Церквы,
Как товарищ детства, поболтаю с ним.
Я спокойное лицо его мольбой
Изуродую,
Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,
Уведу я его за собой,
Безбородого,
Ночевать под мосты.
А если он мне поможет, как сирым
Когда-то помог он распятой душой,
Его высоко подниму я над мйром,
Чтобы всем обнаружить, какой
Он большой!!!
 

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: «Милый! Милый! Милый!» Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, метельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…

Плавно и медленно опускается занавес.