Текст книги "Иван, лесорубов сын"

Автор книги: Вадим Астанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иван, лесорубов сын
сказочка, значит, для взрослых и детишек от восемнадцати лет

Жил-был Иван, ни трезв, ни пьян, телом крепок, взглядом цепок, ростом не прогадал, не высок, но и не мал, не умён и не глуп, с людьми приветен, с дураками груб, по матери – русский, по отцу – лесоруб. Работал Иван в лесу, видел лису, с медведем на равных бодался, и ничего не боялся. Отец рубил, Иван пилил и на биржу лес продавать отвозил. Шесть дней трудился, на седьмой в бане мылся. После бани отдыхал, пиво пил и лубки читал. Работали вдвоём, чтоб все деньги в дом. Работников не нанимали, денег в долг не давали. Но жадными не были. Кому чем помочь, пожалуйста. То ли сруб поднять, то ли брёвна привезти. Плату брали умеренную, согласно установленным тарифам. Жили, не бедствовали. Дом у них был двухэтажный: снизу каменный, сверху из бруса, участок приусадебный на шесть соток, живность всякая, гуси там, утки, куры, корова дойная, поросята, лошади – битюг для работы, да пара гнедых для конного выезда, телега, бричка расписная, сани розвальни и всего остального всякого-разного по мелочи. Как со всем хозяйством втроём управлялись, неведомо. По всему видно, тайное слово какое знали, или помощника какого невидимого к хозяйству приохотили. Правда ли это, выдумка ли, но у Ивана такой помощник имелся. Тяжело было Ивану пилить одному двуручной пилой и сделал он себе компаньона, чурбана стоеросового. Нашёл подходящее бревно, спилил как ему сподручно было по высоте, ветки обрубил, обстругал, чтобы они, значит, удобно за ручку пилы цеплялись, обрубок сделанный на попа поставил и к делу приспособил. И пошла у них работа, залюбуешься. Чурбан стоеросовый ни ест, ни пьёт, отдыха не просит, тихо напевает, во всём Ивану помогает. Иван на того чурбана не нарадуется.

Увеличилась выработка, увеличились и заработки. Задумался Иван. Почему, скажем, он брёвна пилить должен, ежели с ентим чурбан стоеросовый играючи справляется? А к чему отцу его стараться, напрягаться, когда тот же чурбан, правильно настроенный, рубить-валить будет без роздыху? Только направляй-руководи, да следи, чтобы он не накосячил чего от усердности. Сказано-сделано. Выправил Иван новых трёх чурбанов стоеросовых: одного, чтобы рубил-валил, другого, чтобы заместо него пилил, а третьего, чтобы бревна на телегу грузил.

Теперь, получается, в лесу им кажный день делать было нечего. Чурбаны стоеросовые до того навострились, что сами всё исполняли без всякой подсказки и в лучшем виде. Ивану только и оставалось, что пиловочник нагруженный вывозить из лесу на лесную биржу и с приёмщиком по цене торговаться. А Иванов отец – так тот вообще от лесных дел отстранился. Цельными днями на реке пропадает – рыбачит. Не жизнь: малина.

Нарубили-напилили чурбаны стоеросовые пиломатериала – Иван устал возить. Решил отдохнуть, в град-столицу съездить, людей посмотреть, чебуреков поесть и купить фрукт заморский диковинный, киви называется. Себя показать, конечно, не надеялся, кто в стольном граде провинциалом непуганым интересоваться станет? Разве что надзиратель околоточный.

Встал Иван рано утром. Перво-наперво на делянку отправился, чурбанов стоеросовых безотказных обездвижил, затем домой воротился, ключевой водой ополоснулся, бритвой клинковой побрился, завтраком обильным подкрепился, запряг коней гнедых в бричку расписную, ухнул-свистнул, плетью хлестнул и прочь со двора покатил, только его и видели.

А град сей стольный на бугре стоял, весь бугор занял, а пригородами по лугам окрест бугра привольно раскинулся. Текла рядом с бугром река, широка, нетороплива, глубока, берега пологи, вода прозрачна. Ну, про воду, скажем честно, преувеличение. Нет, до стольного града в реке, без обману, вода была чистая и прозрачная, а вот после, ниже бугра, царская коллегия лекарская пить речную воду настоятельно не рекомендовала. Да и как воду эту пить можно было, ежели сливали в реку гниль разную-всякую: заводскую и мануфактурную, кожевенную и красильную, прачечную и канализационную. Жители столичные тоже чистоты реке не добавляли – лили в воду помои и берега мусором засоряли. Стирать-полоскать бельё ходили выше, но и там своей дурной привычки не оставляли. И всё жаловались на власть, мол, это она природу не бережёт и окружающую среду в порядке не содержит. «Загадили всё окрест, а им хоть бы хны, сидят и не чешутся. Окружили царя нашего батюшку бояре хитрые да корыстолюбивые, речами сладкими обманули, небылицами соблазнили, ложью искусной окрутили, сидит наш батюшка царь на троне, боярам брехливым верит, речам их сахарным внимает и вокруг ничего не замечает».

Река та Уваловкой прозывалась. Начало брала из болот Бурчаловских. В тех местах, среди топей непролазных обитает народец языческий, на языке незнамом говорящий, так что люду просвещённому для уха к языку этому непривычному всё «бур-бур» слышится, отчего болота те название свое «Бурчаловские» и получили. Народец тот был тихий и незлобивый, в мастерстве железоделательном да кузнечном вельми изощрённый. Такие ножи сабли мечи копья алебарды топоры вилы колуны косы долота стамески делал – ищи, где хочешь – лучше не найдёшь. Приезжали к тому народцу купцы, местные и заморские, скупали товар оптом, с народцем не рядились, а промеж себя аукционы устраивали, потому как товару на всех не хватало. Торговались до хрипоты, большие деньги платили, не жалели, знали, что расходы сторицей окупятся. Народец языческий от эдакой торговли в большом прибытке оставался, но привычек исконных не менял. Жил скромно, ел просто, деньгу заработанную тратил с умом. Перво-наперво, детей в страны чужедальние посылал учиться, чтобы, значит, от прогрессу мирового не отставать. Кузни расширял и перестраивал, инструментами современными оборудовал, железо качественное у купцов чушками закупал. И так он это затейливо проворачивал, что ни купцы, ни государства, его окружающие, не догадывались, что народец давно уже и не языческий, а самый что ни на есть образованный и в великую силу вступающий. Пока что втихомолку, однако с растущей претензией.

Долго ехал Иван. Дорога до столицы не прямая, извилистая, по холмам и оврагам проложенная, по ней ещё деды и прадеды ноги в кровь били, лапти трепали, пыль дорожную глотали. Неподалёку иную дорогу проложили, на чужестранный манер магистралью называется, ровную широкую прямую, любо-дорого по ней с ветерком промчаться, но одна незадача – магистраль эта платная – за кажную версту полушку медную платить требуется. Вроде бы и цена малая, а для трудового человека неподъёмная, поелику вёрст этих в магистрали-то новопроложенной ого-го сколько. Выходило как в поговорке: «За морем телушка – полушка, да рубль перевоз». Поэтому магистраль большей частью пустовала. Только изредка пронесётся по ней мрачного вида фельдъегерь, или царев слуга надменный, или какой богатей (купчина ли первостатейный, заводчик али мануфактурщик) по надобности государственной али личной куда проследуют. А в другое время никого на магистрали не встретишь, разве что сборщика дорожной платы, от скуки в будке дремлющего. Неподъемный у нас люд на всякие полезные новшества. Замшелый.

Про царевых слуг отдельная песня. Не от ума большого жители царедворцев тех ругали. Окружали царя нашего батюшку не бояре дремучие, но мужи оборотистые. Как на подбор – деятельные, умелые, сиднем сидеть не привыкшие. В интригах закалённые, в мастерстве начальственном искушённые. Иван им в подметки не годился. Да что Иван? Самому Иванову папеньке, уж на что был мастер из мастеров, до царевых слуг пришлось бы семь вёрст киселя хлебать и малой толики их сноровки так и не достигнуть. Мастерство у них сродни ивановскому. Были среди них рубщики, были пильщики, были разводчики. Первые, значит, рубили, ну до того виртуозно, что не подкопаешься; вторые – пилили то, что за рубщиками оставалось, пилили осмотрительно и аккуратно, на многое не замахивались, однако свой кусок мимо рта не проносили; третьи – у пил зубья точили и зубья те разводили – питались крохами, зато регулярно. «Курочка по зёрнышку клюёт, да сыта бывает». Четвертые прачечные держали. Владеть прачечной – самое козырное занятие. Держать прачечную выгодно. Клиент у прачечников не убывает, спрос на стирку постоянный. Прачечники – люди солидные, немногословные, потому как стирка тишину любит. На подхвате у прачечников были угонщики. Эти – люди рисковые, забубённые, можно сказать, бесшабашные. По лезвию остро отточенного ножа пройдут не порежутся, в мышиную норку пролезут не застрянут, лисьими ходами проползут, кабаньими тропами прокрадутся, зыбким туманом в любую щель просочатся. Работа у них простая. Стираное бельё по счёту принимают и за бугор то бельё угоняют. Вроде несложная работёнка, а вот, поди ж ты, какой изворотливости требует. Оттого и живут угонщики будто кажный день последний. Много было прачечных в стольном граде. Надо ли говорить, что дела в том царстве-государстве шли ни шатко, ни валко?

Ехал Иван, ехал, все кости по кочкам и буеракам растряс, прежде чем до столицы-града добрался. Однако добрался. Пыль из одежды выбил, вихры пригладил, лицо рукавом обтёр, сел на облучок, гикнул кличем молодецким и полетел быстрым соколом. Недалеко так полетел, до ближайшей городской заставы. На заставе мытарь, за мытарем – стражники. Дальше заставы не проедешь, покамест воротного сбора не заплатишь. Ладно. Заплатил Иван мытарю воротный сбор, копейку серебром, едва коней вожжами стеганул, опять незадача. Стражники не пускают, копья скрестили, ухмыляются, Ивану каверзно подмигивают. Иван не дурак, смекнул – служивые мзду требуют. – Сколько? – спрашивает Иван у стражников. – Копейка, – отвечают стражники – кажному. Делать нечего, отдал Иван стражникам по серебряной копейке, а про себя рассудил: «Дороговато мне град-столица обходится». Ан не знал, что и подороже станется.

Едва вкатился Иван в столицу и снова здорово. Иногороднему транспорту ездить по городу запрещено. Указ городского головы. Какой иногородний на своём экипаже повозке двуколке в столице окажется, обязан будет этот возок тарантас кибитку таратайку немедля на платной стоянке оставить и впредь по граду столичному передвигаться строго пешим или на городском извозчике. А ежели который сему указу не подчинится, то надлежит такого из града взашей гнать, попреж того взыскав в пользу государевой казны штраф в пять рублёв деньгами. Который же денег не имеет, отчего штраф заплатить не может, тот ввергнут бысть в холодную на десять дён аресту, где штраф, на него наложенный, за ентот срок отработать должон.

Вздохнул Иван, тряхнул чубом и завернул на стоянку. Культурно вокруг сделано, ничего не скажешь. Навесы, коновязи, столбы резные. К лошадям специальный человечек приставлен, овсом лошадей кормит, водой поит и навоз на ними убирает. У шлагбаума охранник дежурит. Расценки следующие: час парковки стоит полкопейки серебром. Хочешь по столице прогуляться – плати, не желаешь – скатертью дорожка. – Начал раз платить, не остановишься, – подумал Иван, доставая из-за пазухи кошель. – Ещё толком ничего не увидел, а уже поиздержался. Домой, что ли вернуться? А об чём рассказывать? О воротах городских, да о стоянках? Соврать разве? И здесь незадача, сызмальства врать не приучен. Куда ни кинь, везде клин. Э-эх! Пропадай моя телега! Отсчитал Иван охраннику таксу за цельный день, до девяти часов вечеру, ссыпал серебро тому в ладонь подставленную, получил квиток, оплату подтверждающий. Сунул квиток в кошель, кошель за пазуху и чесанул без задержки на прошпект. Там извозчика-лихача изловил. Расселся в пролётке барином. – Вези, – говорит, – меня на базар. – Пятак серебряный, – отвечает лихач. – Двугривенный сверху за скорость, – расщедрился Иван. – Держись, вась-сиясь, – обрадовался лихач. – Пр-р-р-о-о-о-качу!

Ходит Иван по базару, туда-сюда поглядывает, диковинам всяческим удивляется. А навстречу ему купец удалой идёт. Купец молодой, весь из себя видный, картуз на затылок сбит. Картуз дорогой: тулья из покупного сукна сделана, околыш бархатный, козырёк форменный, лаковый, до того отполирован, что вместо зеркала сгодится. Торгует купец шалями персидскими, платамИ цветастыми, бусами жемчужными, цепками золотыми, браслетами яхонтовыми изумрудными янтарными. А еще промышлял тот купец оружием холодным и огнепальным: мечами копьями харалужными, бронями чеканными, кольчугами тройного плетения, ножами засапожными, топорами чеканами, снастями вогненного бою: ручницами самопалами пистолями пищалями кулевринами аркебузами. Гуляет по ярмарке ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, девицам красным улыбается-подмигивает. Девицы красные смущаются, в стайки сбиваются, друг с другом перешёптываются, на купца удалого поглядывают. А купец ходит гоголем. Рубаха на ём алая, жилетка штучная атласная, брюки диагоналевые в сапоги хромовые заправлены. Сапоги гармошкой, со скрипом. Сразу Иван того купцы заприметил. Вроде весёлый купец, свой, рубаха-парень, а глаз у него недобрый, чёрный, вроде улыбка у него открытая, а Ивану не улыбка чудится – оскал аспидский. Почуял купец на себе иванов взгляд, глазами рыскает, поглядчика ищёт. Увидал Ивана, так и впился в него взглядом ответным. У Ивана душа в пятки провалилась. Страшен купец в гневе.

Тут и оплошал Иван. Совсем закрутил-запутал его купец. Не приметил Иван как базар ярмарка торжище опустело. Всё куда-то разбежались. А купец словно в воздухе растворился. Единственно Иван торчит посреди площади одиноким перстом. Хотел Иван тоже вслед за другими сбежать, ан поздно, в спину криком догоняют: – Куды это ты, мил человек, намылился?! А ну, стоять!!! Оглянулся Иван. Батюшки-светы – царь – собственной персоной! Да не один, с дружиной! Воевода плёточкой размахивает, Ивана схватить приказывает. – Стой, голубчик, изволь под светлые очи царя нашего государя благодетеля. Убечь вздумал?! От нас не убежишь! Ужо я тебя плёткой семихвостной уму-разуму то поучу, чтобы, значит, к верховной власти уважение имел. На колени его, братцы, ставьте! Кланяйся царю, кланяйся, деревенщина посконная неумытая! Дружинники Ивана к земле древками копий пригибают, Ивану обиду ни за что ни про что чинят. Увидел царь-батюшка, что холопы его перестарались, платочком батистовым надушенным, из рукава вытащенным изящно так взмахнул и к воеводе ласково обратился: – Зачем же вы, Порфирий Дормидонтович, гостя нашего разлюбезного третируете самым непристойным образом? – Виноват, ваше царское величество, – воевода в струнку тянется и буркалами дружинникам сигналит «отпустите, мол, ироды». Дружинники тотчас Ивана под ручки подхватывают и на ноги ставят. – Соблаговолите, – говорит царь-государь Ивану, – ко мне в карету. Ищу в вашем лице помощи в некой государственной оказии. Будьте моим конфидентом. Отказу не приму. Иван отвечает: – Ежели ко мне со всем уважением, то и я вашему царскому политесу полный решпект и почитание выкажу. – Вот и славненько, – потирает ручками царь и кучеру командует: – Погоняй, любезный!

Доставили Ивана во дворец, провели в малые палаты, усадили в лучшем виде за стол. Царь рядом с Иваном устроился, по-простому, без чинов и званиев, тарелки к Ивану двигает, вино в хрустальный лафитничек подливает, водочкой ледяной из графинчика стопочки наполняет, яствами потчует: – Извольте испробовать, Иван, как вас по батюшке? – Вообще Иваном, лесорубовым сыном кличут, – смущается Иван, – а по батюшке Алесеевым. – Отведайте, Иван Алесеевич, – царь блюда пододвигает, – стерлядочка под соусом берблан, язи жареные в сметане, языки телячьи, поросёночек молочный запечённый с яблоками и фруктами заморскими, померанцами, капустка квашеная с клюквой, огурчики хрустящие малосольные, морошка сахарная, мясо отварное с зеленью, утиные грудки, куриные бёдрышки, филе гусиное, икорка красная, икорка чёрная, картошечка нашенская отварная с укропчиком, блинчики, шанежки, коржики, булочки сахарные, пирожки с требухой, пряники печатные, оладьи сырные. Кушайте, кушайте, Иван Алексеевич. Вы ещё ушицы не пробовали. Знатная у нас ушица. Откушайте, Иван Алексеевич. Под водочку. Ну, штоб не последняя. И закусить. Ушицей, ушицей закусывайте! – У-ф-ф! – Иван до того наелся, что ремень расстегнул. – Премного благодарен, ваше величество, сыт. – Тогда о деле, – царь ладошками хлопнул. Лакеи мигом стол от посуды опростали. – Чайку нам, – распорядился царь. Лакеи самовар горячий притащили, стаканы гранёные в подстаканниках, сахар кусковой в сахарнице. Царь самолично по стаканам кипяток заварку разлил, один стакан Ивану передал, второй себе взял. – Понимаете, Иван Алексеевич, – сказал царь, ложечкой платиновой в стакане сахар размешивая, – приключилась в нашем царстве-государстве напасть несусветная. Повадилось с некоторых пор в град-столицу чудище поганое глазом невиданное слухом неслыханное ночами девок авантажных красть. Сладу с ним просто никакого. Почитай кажную ночь девки на выданье исчезают. И не абы какие, а самые что ни на есть красавицы писаные. – Непорядок, ваше величество, – отвечал Иван. – Об чем и речь, – царь ажно ложечкой об столешницу пристукнул. – В государстве волнение нездоровое намечается. Мысль крамольная возникает. Трон подо мною трещит. А всё отчего? Оттого, что власть верховная, в моём лице, с ентим чудищем поганым глазом невиданным и слухом неслыханным разобраться не могёт. А как смочь, Иван Алексеевич? Рассуди сам. Поначалу отцы да братья да женихи девиц уворованных на чудище енто самое ходили. Никто обратно не возвернулся. Затем богатыри всякие, лыцари иноземные, царевичи доморощенные, да прынцы королевичи чужеземные чудище поганое воевали. С тем же отрицательным итогом. Заметь, Иван, не меркантильными соображениями руководствовались. Исключительно моральными и гуманитарными. Опосля уж я подключился. Отправил на чудище поганое половину своего царского войска. Царь снова ложечкой пристукнул. Иван молчал. Царь зубами скрипнул. – Нетути, Ваня, более у меня стратегического резерву! Легла половина моей царской армии как трава росная под косой вострой. Новую набрать не могу. Бегут рекруты кто куды: одни к морю-окияну, другие в землицу окраинную неосвоенную. Ничто их не пугает окромя чудища поганого – ни топор, ни веревка, ни военно-полевой трибунал. Осталась у меня, Ваня, токмо та часть войска, что по границам стоит и дружина ближняя. С дружиной ясно, дружина воевать не приучена, она больше по внутренним неустройствам специализируется, митинги там неразрешённые разогнать, беспорядки какие подавить, крамолу гнилую вычистить, смуту предательскую устранить. А что за армия без стратегического резерву, когда на нас окружь границ соседи зубы точат и агрессию исподволь стряпают? – Расклад понятен, – говорит Иван. – От меня-то чего требуется? – На тебя, Иван, вся остатная надежда. Вижу, ты мужик сильный, головастый, труса напрасно не празднуешь, чащи лесные как свои пять пальцев ведаешь. Хочу поручить тебе чудище это поганое глазом не виданное слухом не слыханное растреклятое навсегда изничтожить. Согласишься – дочку мою, Марью-царевну, кровиночку ненаглядную, в жёны дам и полцарства в придачу, не согласишься – выбирай по желанию: либо плаха, либо виселица. – Тяжёлый выбор, – вздохнул Иван. – Дочка твоя царь-батюшка собой хороша, али наоборот? Государь немедля парсуну дочкину в полный рост, маслом писаную достаёт: – Красотою лепа, червлена губами, бровями союзна, телом изобильна, персями… кхм… с персями сам опосля натурально разберёшься. Что скажешь, Иван Алексеевич, согласен? Иван задумался. – Эх-ма, царь-государь! Не оставил ты мне вольготного пространства для манёвру. Налево пойдёшь – голову сложишь, направо – охомутают тебя противу твоего желания. Куды бедному труднику податься? Только что напрямки двинуть. Может, условию сделки поменяем? Молод я ишо жениться, ваше царское величество. Я тебе, надёжа-государь, девок покраденых, ты мне бочку смолёную золотых цехинов и разойдёмся миром. Царь-батюшка на предложение Ивана аж поперхнулся. Тут к Ивану воевода Порфирий Дормидонтович подсунулся, Ивана в бок кулаком тычет, на ухо жарко шепчет, бородой щекочет: – Не будь дураком, Ванька. Оферта дюже выгодная. Царевна, конешно, не подарок, характером своенравна, поведением спесива, но выбирать, Ванька не приходится: или с царской семьёй роднится, или на плахе богу молиться. Полцарства всяко лучше секиры палача. Соглашайся, Иван, не прогадаешь, а я тебе в управлении подмогну. Устроюсь приближЕнным советником. – Ваша взяла, – говорит Иван, – по рукам. Однакож есть у меня условие. – Ничего сложного, ваше величество, – успокоил царя-батюшку Иван. – Пущай привезут мне со стоянки экипажной пилу мою двуручную и хитрую баклажку, матушкой моей дареную. И квиток из кошеля вытаскивает. Царь повеселел. Моргнул воеводе. Воевода за дверь выскочил. Мигу не прошло, доставляют во дворец пилу иванову любимую двуручную в тряпицу чистую завёрнутую и хитрую баклажку. Прицепил Иван баклажку к ремню поясному, поклонился на три стороны: царю-батюшке, народу-терпельнику и отцу с матерью, пилу двуручную на плечо закинул и в дальний путь решительно выступил.

Долго шёл Иван. Трактами столбовыми, просеками лесными, колеями разбитыми, тропами нехожеными. Искал подходы к чудищу поганому глазом невиданному слухом неслыханному. Питался скромно, чай травками заваривал, спал как придётся. Сапоги стоптал, одежду до дыр сносил. Кошель незнамо где посеял, счёт дням потерял. Тыкался, мыкался по округе, блуждал кругами, напрочь отчаялся, из сил выбился. Хотел плюнуть на всё и домой оглобли поворотить. Гори оно синим пламенем, богатырство это приневоленное. Соскучился Иван по баньке субботней, по лубкам раскрашенным, по сушкам с бубликами, по чурбанам стоеросовым бессловесным исполнительным, по бирже лесной и учетчику дядьке Трофиму Ларивоновичу и по многому чему иному, а больше всего по коням вороным и бричке расписной. В последнюю очередь вспомнил Иван об экипаже, в град-столице оставленном, а надо бы в первую побеспокоиться. Ежели повернётся он нынче домой, контракту царского не выполнив, не видать ему боле ни брички той, ни тех коней вороных. Жалко стало Ивану имущества движимого. – Умру, но чудище поганое достану! Зубы сцепил и зашагал с новой силой куда глаза глядят. Плутал он таким образом, плутал, да и забрёл в чащу глухую. Глядь, вокруг места дикие, кущи непроходимые и посередь ентих кущ след от колёс тележных. В самую дальнюю глушь тянется. – Туда мне и надобно, – сообразил Иван. – Добрым людям в сих дебрях отменных прятаться незачем.

Довёл след тележный Ивана до пещеры. У входа факелы горят, по бокам горки огромные навалены. Слева – кости да черепа обглоданные, справа – снаряжение воинское. Между горками кресло поставлено, в кресле удалой купец давешний развалился, на Ивана хитро глядит и ухмыляется. – Здраствуй, мужик Иван, – говорит купец, – давненько не виделись. – Век бы с тобой не встречаться, – отвечает купцу Иван. – Заставил ты меня за собой побегать. Всё пятки в кровь истёр. – А много ли у тебя пяток, мужик Иван? – смеётся купец. – Сколь бы ни было – все мои, – хмурится Иван. – Дурная голова ногам покою не даёт, – говорит купец. – Зачем пожаловал, мужик Иван? – А сам-то не допетрил? – спрашивает Иван. – Отчего же, – говорит купец, – дотумкал. Биться ты со мной вознамерился, Иван. Только какой из мужика ратоборец? Здеся поболе тебя витязи лежат, не чета тебе простолюдину. – Какой ни какой, а герой, – говорит Иван, тряпицу чистую на пилу намотанную разворачивая. – Ох, испугал, – насмехается купец, с кресла вставая. – Лады, уговорил ты меня, мужик Иван. Желание гостя – хозяину закон. Хочешь битву, будет тебе битва. Желание твоё, условия мои. Айда за мной, Иван.

Спустились они в пещеру. Купец длиннополый сюртук скинул, рукава у косоворотки закатал. Иван, наоборот, не торопится, преж драки обстановку разглядеть силится. Пещера обширная, своды высокие, стены вкруг факелами обвешаны, в центре пещеры очаг, у очага девчонка затюканная торчит, лицо в саже, сарафан измызганный, дровишки в очаг подбрасывает и в котле черпаком помешивает. – Ты на служанку мою пришёл пялиться или бранью тешится? – спрашивает Ивана купец. – Почто столбом торчишь посередь залы? Нападай, мужик Иван! Иван пилу наперевес ухватил, изготовился. – О-х-хо-хо-хо! – загоготал купец, – различного оружия у меня собрано, а похожего в комплекте до сих пор не было! И не стало вдруг купца. Вместо него чудище поганое глазом невиданное слухом не слыханное образовалось. Ивану черт знает что блазнится. Дым не дым, туча не туча. Течёт, клубится, клыками щёлкает, когтями скребётся, Ивана в угол загоняет. Иван пилой отмахивается. – Что мужик Иван? – грохочет чудище поганое, – не ожидал?! Приспел твой смертный час! – Стой, чудище поганое! – крикнул Иван. – К чему ещё? – удивилось чудище. – Твоя взяла, – говорит Иван, отцепляя с пояса хитрую баклажку – победило ты меня, чучело мерзкое. – Но-но-но, не обзывайся! – отвечает чудище поганое. – Обманом победу вырвало, – продолжает Иван, – однако я зла не держу. Мне как к смерти приговорённому положено одно желание. – Желание твоё я исполнил, – усмехнулось чудище поганое, – стало быть, задолженностей перед тобой не имею. – Погодь, погодь, – зачастил Иван, – то не желание моё было, а формальный вызов на поединок. – Ишь, как заговорил, – изумилось чудище поганое. – Когда приспичит и не такое выскажешь, – сознался Иван. – Оттягиваешь, значит неприятный момент, – подытожило чудище поганое, – цепляешься за призрачную надежду. А не стыдно? – Стыд – не сопля, на вороту не повиснет. – Излагай, – разрешило чудище поганое. – Сегодня я добрый. – Уважь мою предсмертную просьбу, – сказал Иван. – Выпьем напоследок пивца моего крепкого домашнего. – Это всё? – вопросило чудище поганое. – Всё, – сказал Иван. – Наливай! – повелело чудище и назад в купца обернулось для удобства пития алкогольного. Ивана дважды просить не надо. Вытащил из карманОв стаканы латунные походные складные, пиво разлил, купцу стакан в руку сунул, сказал: «Не чокаясь» и единым духом тот стакан осушил. Купец за Иваном стакан тяпнул. Губы обтер: – Ядрёное у тебя пиво, мужик Иван. – Об чём и речь, – говорит Иван, – экологически чистый продукт, результат низового брожения. Вода ключевая хмель солод сахар дрожжи корочки хлеба ржаного поджаренные соль изюм. И сызнова пиво по стаканам разливает: – Между первой и второй промежуток небольшой.

Когда счет на третий стакан пошёл, захмелел Иван. А с купцом вообще нехорошо сделалось. Упал купец сначала на четвереньки, а потом в камень напольный щекой ткнулся, захрапел и слюну пустил. «Что русскому здорово, то немцу смерть». Иван купцу дулю под нос сунул и за пилу взялся. Приладил инстрУмент к купцовой шее – хрясть – завязла пила. Рванул Иван её со всей дури, на миллиметр не сдвинул. Прочно засели зубья в кости. Тут замарашка голос подаёт: – Хочешь, Ваня, подмогну? – От помощи своевременной не откажусь. Девчонка к нему бросилась, за ручку противоположную ухватилась. – Тащщы на себя, – руководит Иван. Девчонка в ответ кивает и пилу к себе тянет…

Ослободил Иван всех девиц, чудищем поганым глазом невиданным слухом неслыханным похищенных, по домам развёз, передал с рук на руки близким родственникам, которые нашлись. Одна замарашка осталась. – Куды тебя, убогую, доставить? – спрашивает Иван у девчонки. – В палаты царские, – отвечает бойко девчонка. А Ивану что? Ивану без разницы. В палаты, так в палаты. Устал Иван геройствовать. Утомительное это занятие для обыкновенного трудящегося.

Сопроводил он, значит, замарашку до парадного входа, кулаком в дверь стукнул, чуть створки с косяком не высадил. Распахнулись двери, на пороге царь со свитой объявился. Замарашка царю на шею кинулась и зачастила счастливо: «батюшка, батюшка!!» Ивана холодный пот прошиб: «Обманул таки меня, старый хрыч! Подставил не за понюх табака! Чужие уголья из печи голыми руками выгребать заставил!» Царь дочку спасённую мамкам да нянькам сдал, обнял Ивана по-отечески, облобызал троекратно, золотым цехином от щедрот царских наградил и… восвояси отослал… под надёжным караулом.

Ненадолго, правда. На неделю. Спустя седмицу дён тем же макаром Ивана назад во дворец доставили. Помыли, побрили, одели богато, Марью-царевну за него выдали и полцарства в собственность отписали. Царь к грамоте дарственной собственноручно большую царскую печать приложил. Стал Иван полуцарственником, а чего дальше делать – не представляет. Как со своей половиной управляться? Удружила Марья-царевна капризом минутным, ничего не скажешь. Ведь что раньше имел в жизни Иван? С полатей на лесосеку, с лесосеки – на полати. Откуда опыту административному набраться? И спросить не у кого. Родители, на беду, в кои-то веки укатили в отпуск по льготной путёвке, отдыхать-загорать на островах. Царь-батюшка, тесть дражайший, Порфирия Дормидонтовича к Ивану не отпустил и инструкциев никаких не оставил. Закручинился Иван… Но это уже совсем другая история.