Текст книги "Анатолий Федорович Кони в Петербурге-Петрограде-Ленинграде"

Автор книги: В. Сашонко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Оно имеет несомненный политический оттенок, – заметил Чичерин.

В кабинет вошел Лопухин, сообщил, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвинительный приговор от каких-либо насилий толпы, которая все увеличивается.

– Не волнуйтесь. В случае обвинительного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется, – успокоил его Кони.

– Звонок! Звонок присяжных! – просунул голову в дверь кабинета судебный пристав.

Члены суда во главе с Кони проследовали в зал. Публика, взволнованная, возбужденная, стала занимать свои места.

– Попросите господ присяжных заседателей, – раздался голос Кони, и минуту спустя из комнаты налево от судей они появились один за другим.

С бледными лицами, не глядя на подсудимую и не занимая своих мест, они столпились около угла судейского стола. В зале воцарилась мертвая тишина. Все затаили дыхание.

Старшина присяжных-надворный советник А. И. Лохов, чиновник Министерства финансов, выступил вперед, дрожащей рукой протянул Кони опросный лист. "Нет, не виновна!" – молча прочел он на первой странице и, медленно перевернув ее, перешел глазами на вторую. Слышно было, как зал удрученно вздохнул: неужели Засулич признана виновной?.. Дело в том, что Кони, прочитав ответ на первой.. странице, видно, машинально перевернул ее, хотя в этом уже не было необходимости – ведь на последующие вопросы никакого ответа быть не могло в случае отрицательного ответа на первый и основной, то есть – виновна ли?.. А в голове председательствующего за считанные секунды пронесся целый, вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении для истории этих трех слов, что значились на опросном листе.

Но вот Кони скрепил лист своею подписью и протянул его Лохову, мельком взглянув на Засулич. "То же серое лицо, ни бледнее, ни краснее обыкновенного, те же поднятые кверху, немного расширенные глаза".

Старшина присяжных начал читать скороговоркою вопрос:

– Виновна ли Засулич в том, что, решившись отметить... нанесла... рану... пулей... калибра. – И потом вдруг громко, внятно, на весь зал: – Нет! Не виновна!..

Ярко вспыхнули щеки Засулич, но она оставалась неподвижной, по-прежнему глядя куда-то вверх, на потолок.

Что тут стало в зале! Вот как пишет об этом сам Кони:

"Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить-ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того движения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: "Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!" – все слилось в один треск, и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом, отделении для публики обнимались; даже в местах-за судьями (читатель, надеюсь, помнит, что за особы там находились. – В. С.) усерднейшим образом хлопали... Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А. А. Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но, едва я отвернулся, снова принялся хлопать...

В первую минуту судебные приставы бросились было к публике, пристально глядя на меня. Я остановил их знаком и, сказав судьям: "Будем сидеть", не стал даже звонить. Все было бы бесполезно, а всякая активная попытка водворить порядок могла бы иметь трагический исход. Все было возбуждено... Все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости... и поток этой радости легко мог обратиться в поток ярости при первой серьезной попытке удержать его полицейскою плотиною. Мы сидели среди общего смятения, неподвижно и молча, как римские сенаторы при нашествии на Рим галлов. Но крики стали мало-помалу замолкать, и, наконец, настала особая, если можно так выразиться, взволнованная тишина".

А вот еще два свидетельства – как бы с другой стороны, то есть со стороны тех, кого Кони назвал более демократической публикой, – уже упоминавшихся выше народовольцев Сергея Глаголя и Николая Буха.

"Раздались такие бурные аплодисменты и поднялся такой гвалт, что ничего нельзя было ни слышать, ни разобрать. Одни кричали: "Браво", "Браво, присяжные!", другие: "Да здравствует суд присяжных!", третьи кидались друг друга обнимать и кричали: "Поздравляю, поздравляю!" Меня схватил в объятия какой-то седенький генерал и тоже кричал мне что-то, чего я не мог разобрать. Многие из публики перелезли через перила, кинулись к Александрову и Засулич и пожимали им руки, поздравляя их" (С. Глаголь).

"Зал огласился громом аплодисментов. Ни публика, ни революционеры, ни жандармы, ни полиция не ожидало такого приговора, не подготовились к нему и, главное, не сообразили всех его последствий" (Н. К. Бух).

И сама Вера Засулич, по воспоминаниям одного очевидца, "ждала, что ее повесят после комедии суда". А тут...

Ф. М. Достоевский, сидевший в зале рядом с известным фельетонистом, сотрудником ряда столичных газет Г. К. Градовским, заметил последнему, что "наказание этой девушки неуместно, излишне... Следовало бы выразить: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз... Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини".

По словам исследователя творчества великого писателя и его биографа Л. Гроссмана, Достоевский "высказывает сочувствие оправданию подсудимой, но ищет формулу, которая выразила бы одновременно и осуждение террористическому акту. Он заносит в свои записные книжки слова Веры Засулич на суде о моральной трудности ее подвига и ставит их выше самого ее самоотверженного поступка".

– Вы оправданы! – объявил Кони, обращаясь к Засулич. – Пойдите в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи. Приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!

Судебный пристав, в свою очередь, как того требовал порядок, объявил Засулич о свободе, начальник караула, жандармский офицер, на основании этого подал команду: "Сабли в ножны!" – и снял часовых.

В сопровождении управляющего домом предварительного заключения полковника М. А. Федорова Засулич проследовала в камеру за вещами. Однако, собирая их, она как-то не слишком спешила, даже затеяла чаепитие. Смотритель поторопил ее.

– Уходите, уходите! – сказал он. – А то ведь жандармы спохватятся да и вновь арестуют вас. Они такие...

Тем временем полковник Федоров вернулся обратно в здание суда. Встретив на лестнице недавно назначенного прокурором судебной палаты Лопухина, он сообщил ему, что Засулич в данный момент находится в камере дома предварительного заключения и собирает свои вещи.

– Я на вашем месте, – заметил Лопухин, – до получения предписания воздержался бы от ее освобождения.

Полковник Федоров оказался, таким образом, в весьма щекотливом положении: с одной стороны-решение суда и на этом законном основании письменный приказ председательствующего немедленно освободить Засулич, а с другой – "добрый" совет прокурора вышестоящей судебной инстанции не делать пока этого. Полковник колебался, не в силах принять то или иное решение. А толпа у ворот со стороны Шпалерной уже буквально неистовствовала, требуя безотлагательного освобождения Засулич и грозя выломать ворота. Почему она задерживается, отчего ее не выпускают?

Засулич уже была готова к выходу, а Федоров не знал, что предпринять, пока не появились адвокаты-парламентеры, позвонившие в ворота. Они сумели сперва напугать полковника ответственностью за разгром тюрьмы толпою, который может вот-вот случиться, если он не выпустит Засулич, а затем убедить его в том, что формально он будет прав, выпустив оправданную, и никаким судом нельзя будет поставить ему это в вину.

Федоров махнул наконец рукою и приказал передать Засулич адвокатам.

Загремели засовы, толпа на Шпалерной замерла, и, как только в просвете калитки появилась Засулич, грянуло оглушительное и долго не смолкавшее "ура", все стали тесниться к тому месту, где была Засулич.

– Господа, поднимите ее на плечи! – раздался чей-то голос, – Покажите Веру Ивановну, чтобь1 все видели. Покажите!

Кто-то подхватил Засулич, посадил себе на плечо, и фигурка худенькой девушки в черном платье заколыхалась над толпою. Снова, грянуло "ура" и послышались крики:

–.Да здравствует Засулич! Слава Засулич! Сергей Глаголь заприметил вдали случайную карету, стоявшую у тротуара, бросился к ней и, отстранив дремавшего кучера, сам подвез ее к толпе. Посадили Засулич в карету, другой участник процесса 193-х сел на козлы, и карета двинулась, а Глаголь с толпой пошел следом...

Оставшись один в своем кабинете и несколько успокоившись от сознания, что тревоги прошедшего дня позади, Кони собрался уже было уходить, но его задержал А. И. Деспот-Зенович, член Совета Министерства внутренних дел – высокий худой старик со звездой ордена Александра Невского на груди.

– Пришел вас поблагодарить за билет, данный мне для семейства, – сказал он. – Ну, что скажете вы о нынешнем дне? А?!

– День этот еще не кончен, и все, что произошло, еще так близко, так не остыло, что трудно сказать что-либо определенное. Но боюсь, чтобы для нашего суда присяжных он не был день роковой.

– Счастливейший день моей жизни! – воскликнул сановник, ударяя себя с силою по звезде. Лицо его внезапно покраснело, и старческие нервные слезы заблистали на его глазах. – Счастливейший день! – повторил он тихо, крепко сжимая Кони руку.

Анатолий Федорович вышел на Шпалерную и, с большим трудом пробравшись сквозь толпу на Литейный, встретил там на повороте молодого человека в высоких сапогах и старой медицинской фуражке.

– Позвольте узнать, – спросил тот запыхавшись, – не были ли вы в суде? Не знаете ли, чем кончилось дело? Куда ее присудили? Или оно еще идет?

– Дело кончено. Засулич оправдана.

– Неужели?! Оправдана! Боже мой!..

"Крепкие руки порывисто меня обняли, – вспоминает Кони, – по щеке моей скользнули влажные губы и жесткие усы, и фуражка помчалась дальше... Через несколько минут мимо церкви Сергия рысью промчался по направлению к суду взвод жандармов..."

Пообещав обедать в тот день у знакомых, проживавших на Фурштатской улице. Кони проследовал прямо туда. Вся семья и гости уже сидели за столом. Анатолий Федорович присоединился к ним. Не успели они закончить обед, как появился почти вбежал! – новый гость и взволнованно сказал:

– Вы здесь спокойно сидите, а знаете ли вы, что происходит на улице? Там стреляют, дерутся с жандармами. Недалеко отсюда, на Воскресенском проспекте, лежит убитый...

– Как – убитый? Кто стреляет? Весть эта взволновала и всех присутствующих, особенно Кони. Что произошло? В чем дело?

А случилось вот что.

Когда карета с Засулич подъезжала по Воскресенскому проспекту (ныне проспект Чернышевского) к Фурштатской (ныне – улица Петра Лаврова), со стороны Кирочной (ныне – улица Салтыкова-Щедрина) к ней вереницей бросились жандармы, придерживая шашки... Раздались выстрелы. Это стрелял Григорий Сидорацкий, студент Медико-хирургической академии, революционер-народник. Стрелял, защищая Засулич от посланных задержать ее жандармов. Карета, однако, успела умчать Засулич во мрак ночи, друзья надежно укрыли Веру Ивановну, а потом помогли покинуть Россию. И поступили весьма разумно.

Засулич вышла из ворот дома предварительного заключения в восьмом часу вечера, а уже в тот же день около одиннадцати часов вечера к полковнику Федорову явился прокурор окружного суда Н. Н. Сабуров с предписанием прокурора судебной палаты А. А. Лопухина – содержать Засулич под стражей впредь до особого распоряжения.

Полковник буквально остолбенел: да где же ее теперь твзять? Как говорится – ищи ветра в поле. Уж не мистификация ли это какая? Но быстро понял – нет, не мистификация. Столь странное распоряжение последовало, вероятно, в силу каких-то совершенно исключительных обстоятельств, о которых он понятия не имел, а прокурор Сабуров не считал нужным уведомить его о них. Он лишь дал понять полковнику, что в данном случае является исполнителем приказания высшей власти.

На следующий день после суда, 1 апреля, был издан секретный приказ, а точнее – "Прибавление к приказу, по С. П. Б. градоначальству, No 16" за подписью исполняющего должность градоначальника, ввиду болезни Ф. Ф. Трепова, генерал-майора Козлова, в котором говорилось: "Предлагаю гг. участковым приставам принять самые энергические меры к разысканию и задержанию дочери капитана Веры Засулич, покушавшейся на жизнь ген. – ад. Трепова и освобожденной вчерашнего числа от содержания под арестом по приговору суда присяжных. По задержанию Засулич отправить ее в дом предварительного заключения и о последующем мне донести".

Любопытно, что на архивном экземпляре этого документа, отпечатанного типографским способом, чьей-то чиновной рукой размашисто написано: вверху – "4 апреля", а внизу – "Трудно исполнить!"

Между тем еще накануне, то есть 3 апреля, газета "Северный вестник", издававшаяся адвокатом Е. В. Коршем (близким к землевольцам), опубликовала письмо Веры Засулич. В нем она рассказывала о событиях вечера 31 марта, главной участницей которых ей довелось стать:

"Милостивый государь!

В некоторых газетах заявлено, что я скрываюсь от полиции. Это известие, вероятно, волнует моих родных и знакомых. Мне хотелось бы объяснить, что заставляет так поступать, и с этой целью я прошу напечатать мое письмо.

Еще в ту минуту, когда жандармы остановили карету, в которой я ехала, с намерением пересадить меня в другую, мне-и, как мне кажется, окружавшей публике – пришло на мысль, что, несмотря на оправдательный приговор, меня хотят арестовать. Публика, с сознательным ли намерением помешать аресту или просто по инстинктивному нежеланию допустить его, со всех сторон теснилась к карете; жандармы же расталкивали ее и отрывали от дверец кареты державшиеся за них руки. Затем раздались выстрелы, поднялась невыразимая суматоха, и карета, в которой я была, уехала.

При жандармах извозчику кареты громко кричали адрес той знакомой, к которой я намеревалась ехать. В два часа ночи по этому адресу явился полицейский чиновник в сопровождении дворника и трех неизвестных лиц; они осмотрели все углы квартиры и внимательно вглядывались в лица всех бывших там женщин. Все это заставляет меня верить доходящим до меня слухам о розысках и о том, что имеется приказ преследовать меня административным порядком. Я готова была беспрекословно подчиниться прокурору суда, но не решаюсь снова подвергнуться бесконечным и неопределенным административным преследованиям и вынуждена скрываться, пока не уверюсь, что ошиблась и что мне не угрожает опасность ареста.

Вера Засулич.

С. – Петербург, 3 апреля 1878 г.".

Кстати, в том же 1878 году "Северный вестник" был закрыт властями по личному распоряжению царя.

Через несколько дней после суда над Засулич и ее освобождения прокурор судебной палаты Лопухин вызвал к себе полковника Федорова. Когда тот явился, в кабинете помимо Лопухина находился также Сабуров. Любезно предложив Федорову папиросы, Лопухин сказал:

– Я желал бы, полковник, побеседовать с вами, чтобы освежить в вашей памяти обстоятельства освобождения Засулич. Вы, вероятно, помните, что по окончании судебного заседания вы встретились со мною на лестнице и я предложил вам не выпускать Засулич впредь до моего распоряжения?

– Этого я не помню. Зато отчетливо помню, что вы советовали не выпускать Засулич до получения мною бумаги от суда, что я и исполнил.

– Нет, это не так! Вы припомните хорошенько. Я-то превосходно помню, что предупреждал вас – не освобождать Засулич впредь до моего особого распоряжения.

Федоров решительно отказался считать себя виновным в неисполнении распоряжения прокурора судебной палаты, поскольку такового не поступало.

Прошло еще несколько дней. И полковника Федорова потребовал к себе в градоначальство генерал-майор Козлов. Уведя его в отдельную комнату и усадив подле себя на диване, генерал, давно знавший Федорова, начал свою речь.так:

– Вы много терпели и выслушивали разных неприятностей. Выслушайте теперь последнюю. Дело в том, что вы по высочайшему повелению за несвоевременное освобождение Засулич должны отбыть семидневный арест на гауптвахте. Однако в утешение вам скажу, что вы теперь же представляетесь к следующему ордену, на лето увольняетесь в отпуск, с выдачей вам пособия, а ваш арест приказом не будет отдан и, следовательно, в формуляр также занесен не будет. Ведь в данном случае вы стали жертвой неблагоприятно сложившихся обстоятельств, хотя все мы не сомневаемся в вашей правоте. Кроме того, я попрошу вас отправиться под арест как можно раньше и никому не говорить, где вы будете находиться. Имейте в виду, что дело это исправить ничем нельзя и высочайшая воля должна быть непременно исполнена.

Федоров был потрясен всем услышанным и едва удержался, чтобы не расплакаться. На следующий же день он отправился на гауптвахту, а по отбытии наказания подал прошение об увольнении его от должности управляющего домом предварительного заключения. Отставка тюремщика была принята – именно этого и желало вышестоящее начальство, по мнению которого полковник слишком "легкомысленно" освободил, как того требовал закон, оправданную по суду Веру Засулич. За подобное "легкомыслие", или "недомыслие", и пришлось расплачиваться злосчастному полковнику.

А Григорий Сидорацкий, защитивший Веру Засулич ог жандармов, погиб – погиб на Воскресенском, угол Фурштатской, правда при обстоятельствах, не до конца выясненных. Существует несколько версий его гибели. 5 апреля была отслужена панихида по нему во Владимирском соборе, вылившаяся в демонстрацию. На ней выступил Георгий Плеханов, который пять лет спустя создал в Женеве группу "Освобождение труда" – первую русскую марксистскую группу. Ей суждено было сыграть важную роль в распространении марксизма в России.

В эту группу входила и Вера Засулич. Она написала ряд произведений, в которых разъясняла учение Маркса и Энгельса, идеи социализма, занималась переводами произведений Маркса и Энгельса на русский язык, остро полемизировала с ошибочными взглядами народников. У группы "Освобождение труда" тоже были свои серьезные ошибки, однако они не умаляют той роли, которую она сыграла в истории русской социал-демократии.

Веру Засулич нередко называют родоначальницей политического терроризма, который в дальнейшем так широко практиковали народники и эсеры. Но это вряд ли справедливо, потому что Засулич, глубоко проанализировав положение в России и последствия своего выстрела, пришла к выводу о непригодности индивидуального террора как метода политической борьбы и стала убежденным его противником, что нашло свое отражение в ряде ее произведений.

"Я ВЕРИЛ И ВЕРЮ В РОССИЮ"

.

Прошли считанные недели после штурма Зимнего и Второго съезда Советов, взявшего власть в свои руки. Созданный съездом Совет Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным делал свои первые шаги. Образованные взамен старых министерств народные комиссариаты существовали пока больше на бумаге. Курьеры да несколько ответственных работников – вот и всё, что составляло наркомат. Старые чиновники, то есть основные служащие прежних министерств, в подавляющей своей части отказывались признавать новую власть и служить ей, саботировали ее распоряжения. Саботажников пришлось уволить, а найти им замену было не так-то просто.

Пустовало и большинство кабинетов Наркомата просвещения, занявшего здание бывшего министерства у Чернышева моста (ныне – площадь Ломоносова). Нарком Луначарский, не зная сна и отдыха, искал работников, которые бы хоть что-то понимали в деле народного образования и на которых можно было бы опереться. В один из таких беспокойных дней кто-то из ближайших помощников сказал Луначарскому:

– Анатолий Федорович Кони очень желал бы познакомиться с вами и побеседовать. К сожалению, он сильно болен, плохо ходит, а откладывать беседу ему не хотелось бы. Он надеется, что вы будете так любезны

заехать к нему на часок. Он живет на Надеждинской, дом три, квартира пятнадцать.

"Я, конечно, прекрасно понимал, – пишет Луначарский, – всю исключительную значительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном мире эпохи царей. Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне пролетарскому наркому, начинающему свою деятельность в такой небывалой мировой обстановке".

И пролетарский нарком отправился на Надеждин-скую улицу к действительному тайному советнику, члену Государственного совета, сенатору Кони – не отмененные Временным правительством, все эти высшие чины и звания формально пока сохранялись, ибо будут упразднены решением Совнаркома лишь некоторое время спустя, в декабре 1917-го. Анатолий Федорович принял наркома в своем кабинете, который еще хранил, по словам Луначарского, все следы его нормальной жизни: большое количество книг, удобные кресла вокруг стола.

"Кони встал на своих нестойких ногах, но я поспешно попросил его сесть, читаем далее в воспоминаниях наркома. – Свои острые колени он накрыл чем-то вроде пледа и довольно пристально разглядывал меня, пока я усаживался... Лицо его было совсем желтым, словно старая слоновая кость, да и черты его казались вырезанными очень искусным, тонким резчиком по слоновой кости, такие определенные в своем старчестве, такие четкие и изящно отточенные..."

И далее Луначарский признаётся, что когда шел к Кони, то был почти убежден, что тот непременно обратится к нему с какой-нибудь просьбой. Времена-то ведь были исключительно трудные, даже самые простые условия быта, особенно для старого человека, привыкшего жить комфортно и обеспеченно, стали недоступны. В полутемном кабинете было так холодно, что Луначарский даже пожалел о снятом в передней пальто. А Кони, словно угадав ход мыслей наркома и оттого даже испугавшись, поспешил опровергнуть их.

– Мне лично решительно ничего не нужно, – сказал Анатолий Федорович. – Я разве что хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, особенно с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти, но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, очень немного.

– Наркомпрос будет весьма сочувствовать всякому вашему выступлению с соответствующими воспоминаниями, будь то в письменной форме или в форме лекций.

– Впрочем, я очень плохо себя чувствую, и я совсем калека, – горько вздохнул Кони. Он немного помолчал, а потом заговорил, да так, что, по словам Луначарского, тут сразу можно было узнать Анатолия Федоровича, с его непревзойденной по своей логике и образности речью.

"Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к совершившемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти – к самодержавию и к Временному правительству".

И далее – "с огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры" – Кони, глядя сверху вниз на царей и их приближенных, начал свой рассказ, изобилующий меткими наблюдениями и характеристиками, об Александре II и Александре III, а говоря о Николае II, только махнул рукой.

Потом Кони говорил о бездарности царских министров, об их бесчестности и безответственности, склонности к постоянным интригам, об их жалком бюрократическом вырождении. А какие слова адресовал он Временному правительству! Даже судорога сарказма пробежала по его большим губам.

Кони задумался и, взглянув на Луначарского косым, внимательным и недоверчивым взглядом, произнес медленно, как бы размышляя вслух:

– Может быть, я очень ошибаюсь. Мне кажется, что последний переворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие истинно сильной власти. Да, если революция не создаст диктатуры – диктатуры какой-то мощной организации, – тогда мы, вероятно, вступим в смутное время, которому ни конца ни края не видно и из которого бог знает что выйдет, возможно даже крушение России. Вам нужна железная власть и против врагов, и против самих себя! Ведь в таком быстро организующемся правительственном аппарате, который должен охватить землю от Петербурга до последней деревушки, всегда попадается множество сора. Придется резко критиковать самих себя. А сколько будет и ошибок, болезненных ошибок, ушибов о разные непредвиденные углы! И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти. Тут на деле открывается возможность широчайшего подбора властителей по доверию народа, проверенных в работе... Что же, я верил и верю в Россию, я верил и верю в гиганта, который был отравлен, опоен, обобран и спал. Я всегда предвидел, что когда народ возьмет власть в свои руки, это будет в совсем неожиданных формах, совсем не так, как думали мы – прокуроры и адвокаты народа. И так оно и вышло. Когда увидите ваших коллег, передайте им мои лучшие пожелания.

Итак, Анатолий Федорович во время этой встречи выразил не только полную лояльность по отношению к Советской власти через одного из высших ее представителей, но и признание ее целей, готовность сотрудничать с нею. Естественно, что, когда некоторое время спустя Анатолию Федоровичу, как и многим другим "бывшим", Советское правительство предложило, если он того пожелает, выехать за границу, Кони решительно отказался.

– Когда больна мать-родина, сын должен остаться около нее, – был его ответ.

В начале января 1918 года Кони был избран профессором Первого Петербургского (ныне – Ленинградского) университета по кафедре уголовного судопроизводства, а затем Второго Петербургского университета, просуществовавшего, впрочем, недолго – около двух лет. Этот университет был образован на базе Психоневрологического института, который открылся за несколько лет до революции как вольная частная школа, учрежденная научной общественностью Петербурга. Разместился он за Невской заставой, на углу Казачьей улицы и улицы Первого Луча (ныне – улица Бехтерева, 3), в здании, специально построенном для него на средства, собранные общественностью. Инициатором и фактическим главой института был В. М. Бехтерев, председатель Русского общества нормальной и патологической психологии.

В мае 1918 года Психоневрологический институт стал государственным и получил наименование Второго Петербургского (Петроградского) государственного университета. Он состоял из нескольких факультетов (педагогического, юридического, медицинского, естественно-исторического), которые имели общую направленность и цель – всестороннее изучение человеческой личности, то есть как в биологических, так и в социальных проявлениях. Неудивительно, что преемниками Второго Петроградского университета стали несколько медицинских научных учреждений. А с его преобразованием прекратилась в нем и преподавательская деятельность Кони.

Однако загрузка Анатолия Федоровича и без того была более чем достаточной. Помимо чтения лекций в так называемом Железнодорожном университете, который существовал тогда при Доме просвещения Мурманской железной дороги (Моховая улица, 43) и вел культурно-просветительную и профессионально-техническую работу среди рабочих и служащих дороги как в самом Петрограде, так и на дистанциях, Анатолий Федорович начал преподавать курс этики общежития в Петроградском кооперативном институте (набережная Фонтанки, 1;7) и курс ораторского искусства в Институте живого слова, где затем также прочел курс этики общежития. Это были совершенно новые учебные заведения, созданные Советской властью для детей трудящихся, жаждавших знаний.

Образованный при театральном отделе Народного комиссариата просвещения Институт живого слова – детище А. В. Луначарского – являлся высшим учебным и научно-исследовательским заведением. Выступая на открытии института 15 ноября 1918 года, Луначарский, в частности, сказал:

"Нужно вернуть человеку его живое слово; это может быть понято всесторонне, многогранно. Это значит проложить правильные пути между внутренним человеческим миром и словесным его выражением, включая в словесное выражение ту эмоцию, те окраски, тот тембр, ритм, тот аккомпанемент, которые входят как нераздельные явления в человеческую речь. Я настаиваю на том, что искусство речи глубоко психологично и глубоко социально. То, что я знаю много слов, что я говорю без запинки, – это еще не значит, что я умею говорить. Умеет говорить человек тот, кто может высказать свои мысли с полной ясностью, выбрать те аргументы, которые особенно подходящи в данном месте или для данного лица, придать им тот эмоциональный характер, который был бы в данном случае убедителен и уместен".

Свою выразительную речь Луначарский закончил так:

"Есть эпохи, в которых свобода речи признаётся окончательно или становится обязательной, хотя бы ей пришлось прокладывать путь через препоны, когда слово оказывается острым орудием борьбы, самым совершенным, каким человек располагает, именно потому, что искусство заражать есть искусство убеждать, и тогда каждый стремится к тому, чтобы быть этим словом вооруженным не только для того, чтобы провести свои идеи, защитить свои интересы и отразить чужое нападение, но чтобы участвовать в том многоголосом хоре, в который складывается в конце концов этот хаос политической борьбы в данном народе в данное время. Участвовать как равноправному, имеющему свою определенную партию. Человек, который молчит в эпоху политических кризисов, это получеловек. Он обязан говорить. Он обязан говорить даже тогда, когда сказать полностью свое слово означает рисковать."

Речь наркома очень понравилась Анатолию Федоровичу. Ему, человеку твердых убеждений, всегда имевшему "свою определенную партию" и умевшему блестяще выразить и защитить ее, эта речь была близка и по духу, и по мысли.

Размещался Институт живого слова сперва в здании бывшего Павловского института (привилегированного женского учебного заведения) на Знаменской улице, дом 8 (ныне – улица Восстания, 8), а затем в доме 7 на площади Александрийского театра (ныне – площадь Островского, 7).

Нагрузка, которую взвалил на свои плечи семидесятипятилетний, согбенный дугою, с больными ногами, передвигающийся на двух костылях старик, может показаться поистине феноменальной. В университете – четыре лекции в неделю; в Институте живого слова – шесть лекций в неделю; в Железнодорожном университете – две лекции в неделю. А сколько лекций и выступлений с воспоминаниями в самых различных аудиториях – перед красноармейцами, курсантами, рабочими, медиками... И все это – в нетопленых, промозглых помещениях, в разных частях города, а то и в пригородах. Как только у него хватало сил и характера, сколько надо было иметь мужества и доброй воли, чтобы так вот повсюду поспевать, не теряя оптимизма и веры!