Текст книги "Перед убийством Столыпина, убийство Столыпина и последующие события"

Автор книги: В. Коковцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

К вечеру 5-го сентября я снова поехал в лечебницу Маковского и было уже ясно, что роковая развязка приближается. Нервы не выдержали слушать звуки ужасной икоты, и я в десятом часу вернулся домой, прося, чтобы мне позвонили по телефону, если бы мое присутствие оказалось бы почему-либо нужным. Прошло немного времени и мне сообщили о кончине Петра Аркадьевича. Я тотчас же послал телеграмму Барону Фредериксу по пути следования Государя обратно из Чернигова в Киев.

6-го сентября, в 6 часов утра я был уже на пароходной пристани, где и ожидал возвращения Государя.

Кроме Гр. Бенкендорфа и Генерала Трепова, не было никого. Охраны также никакой выставлено не было, так как Трепов передал мне, что Государя повезут окольными дорогами, куда бы он ни приказал ехать. Вскоре подошел пароход. Государь принял мня на палубе, молча выслушал мой краткий доклад и сказал, что едет прямо поклониться праху Столыпина. Он сел в открытый автомобиль с Бар. Фредериксом, я сел в такой же другой автомобиль с Треповым, и мы поехали в лечебницу. Город был пуст, мы быстро совершили довольно длинный кружный переезд. В больнице нас встретил др. Маковский и еще один врач, и следом за Государем я вошел в угловую большую комнату, наверху налево, по коридору, где лежало еще на кровати, но уже поставленной в переднем углу комнаты тело Столыпина. У изголовья сидела вдова покойного, Ольга Борисовна Столыпина, в белом больничном халате. Когда Государь вошел в комнату, она поднялась к нему на встречу, и громким голосом отчеканивая каждое {488} слово, произнесла известную фразу: "Ваше Величества Сусанины не перевелись еще на Руси".

Отслужили панихиду, Государь оказал тихо несколько слов О. Б. и, не говоря ни с кем ни слова, сел в автомобиль также с Бар. Фредериксом, и в сопровождении второго автомобиля, в котором я ехал с Генералом Треповым, вернулся в Николаевский дворец. От ворот дворца, мы с Треповым уехали обратно; он довез меня до своего подъезда, я прошел к себе в банк и стал готовиться к отъезду Царской семьи из Киева, который был назначен в тот же день, в 12 ч. утра.

Город имел совершенно праздничный вид, масса народа на улицах; войска стояли шпалерами до самого вокзала.

Я приехал с моим секретарем несколько раньше, чтобы не опоздать из-за какой-нибудь случайной задержки. На вокзале я встретил массу народа – мужчин в белых кителях с лентами и орденами, дам в светлых нарядах, и я смешался с толпою, ожидая прибытия Царского кортежа.

Через несколько минут ко мне подошел И. Г. Щетловитов и спросил меня, не знаю ли я, зачем его зовут во дворец по телефону, как ему только что сказал это князь Орлов. Я высказал ему предположение, что Государь вероятно желает знать подробности о производстве следствия об убийстве Столыпина, как в ту же минуту ко мне подошел тот же Орлов, и сказал, что произошла ошибка, и что во дворец требуют меня, и при том как можно скорее, так как Государь задерживает свой отъезд из дворца в ожидании моего прибытия.

Понимая, что на моих плохих лошадях скоро не доедешь, я спросил дать мне чей-нибудь автомобиль. Мне предложил его городской голова Дьяков; для беспрепятственного проезда мне дали на козлы жандармского унтер-офицера, и мы помчались с невероятной быстротой. По дороге едва не случилась катастрофа, так как шофер не задержал на повороте, задние колеса закатились, и автомобиль едва не опрокинулся, но все дело ограничилось тем, что мы боком машины оттеснили часть шпалеры солдат.

Подъехавши ко Дворцу, я нашел Императрицу сидящую внизу на подъезде в кресле. Едва успел я поцеловать руку, как ко мне подошел Бар. Фредерикс и сказал по-французски: "Государь Вас давно ждет". Я застал Государя в кабинете, стоящим перед выходной дверью, с фуражною в руках.

Со своей обычной улыбкой он {489} обратился ко мне со следующими словами: "Я прошу Вас быть не председательствующим, а Председателем Совета Министров, оставаясь, разумеется, и Министром Финансов. Надеюсь, Вы мне в этом не откажете".

Я ответил на это: "мой долг повиноваться Вашему Величеству, если Вы оказываете мне Ваше доверие и считаете меня достойным его, но в трудных условиях управления Россиею мне необходимо знать, кого Ваше Величество изберете Министром Внутренних Дел". Государь ответил мне на это: "Я уже думал об этом и остановил мой выбор на Нижегородском Губернаторе Хвостове".

Меня это известие просто ошеломило, и я сказал Государю: "Ваше Величество, я знаю, что Вы спешите уехать, и у Вас нет времени подробно выслушать меня, но верьте моей чести, что мне больно противоречить Вам. Я по совести не могу исполнить моего долга перед Вами, если моим сотрудником по Мин. Вн. Дел будет такой человек, как Хвостов, которого никто в Poccии не уважает, и назначение которого в особенности вредно для Вас, Государь, в данную минуту, когда от Министров требуется то, чего Хвостов дать не в состоянии.

Дозвольте просить Вас оказать мне особую милость не считать моего назначения окончательным, если Вы решили бесповоротно назначить Хвостова. По приезде в Петербург я изложу Вам в письме самым откровенным образом мой взгляд на назначение Хвостова, предложу Вам на выбор ряд других кандидатов и, если Вы, тем не менее предпочтете им всем или кому-либо из других кандидатов Вашего выбора, того же Хвостова, то не прогневайтесь на меня и освободите меня от высокого назначения. Я слишком хорошо знаю условия нашей государственной деятельности и по чести докладываю Вам, что никакой Председатель Совета не может помешать тем неосмотрительным действием, на которые способны люди подобные Хвостову.

Государь, видимо, терял терпение, дверь дважды приотворялась, и Бар. Фредерикс, видимо, указывал на необходимость отъезда. Государь, подумав немного, оказал без всякого чувства раздражения, своим обычным, ласковым голосом: "нет, Я считаю, что Вы назначение приняли, напишите все откровенно, и знайте, что я уезжаю совершенно спокойно, передавши власть в Ваши руки".

При этом он обнял и перекрестил меня. Следом за ним я пошел вниз, Царская Семья двинулась в автомобилях в дорогу, за ними поспешили другие экипажи, так что мой автомобиль попал на 6-ое или 7-ое место, и когда я подъехал к вокзалу, то Императрица, {490} видимо, уже некоторое время поджидала меня на перроне, не входя в вокзал, протянула мне руку и когда я, сняв фуражку, поцеловал ее, она сказала мне тихо, по-французски: "благодарю Вас и да хранит Вас Бог".

Обычная сутолока при отъезде продолжалась на вокзале лишь несколько минут. Царский поезд скоро ушел, ко мне подошел Трепов и спросил назначен ли я. Я ему ответил: "еще не совсем, потому что не со всяким Мин. Внутр. Дел я могу вместе служить". На окружающую публику эта весть, по-видимому, не произвела особого впечатления, ко мне мало кто подходил и я, условившись с железнодорожным начальством о назначении мне в тот же день в 6 час. экстренного поезда для выезда в Петербург, поспешил вместе с моим секретарем вернуться в моем экипаже домой, докончить укладку вещей и проститься с моими хозяевами. К моему отъезду собрались на вокзал очень немногие: Ген. Иванов, Ген. Трепов, Щегловитов, кое-кто из его сотрудников, а также довольно многие чины Министерства Финансов.

Обратный путь я совершил в одном поезде, хотя и в разных вагонах с Ген. Сухомлиновым, который, видимо был несколько удивлен состоявшемуся моему назначению Этот легкомысленный человек, как выяснилось впоследствии, рассчитывал сам занять эту должность, по крайней мере, его же клеврет того времени, князь Андронников, уверял меня, что жена Сухомлинова, имевшая неотразимое влияние на него, посылала ему в Киев настойчивые телеграммы, советуя добиться назначение на должность Председателя Совета Министров. Как знать, не удалось ли бы ему это невероятное предположение, если бы Государь не поспешил уехать. Ведь на вокзале же он поздравил Оренбургским Губернатором и Наказным Атаманом оренбургского казачьего войска родного брата Сухомлинова, по общим отзывам самого заурядного из всех бригадных командиров. Впоследствии, уже по моем увольнении, этот ген. Сухомлинов был назначен Степным Генерал-Губернатором, так велико было обаяние его брата на Государя.

В Петербург я приехал рано утром 8-го сентября; меня встретили жена, а также чины М-ва Ф-сов, Градоначальник Губернатор, прочитавшие уже, что я возвращаюсь фактическим Председателем Совета Министров, кое-кто из Канцелярии Совета. Публики было мало, из представителей печати не было {401} никого. Прямо с вокзала мы проехали в Часовню Спасителя, помолились и вернулись домой.

Как и следовало ожидать, первые дни были необычайно. утомительны от множества посетителей. Пришлось потратить много времени на всевозможные разговоры, начиная с беседы с Танеевым, которому я передал в тот же день Высочайшее повеление об отсылке указа о моем назначении и предупредил его, что я решил послать Государю подробное письмо по поводу его мысли о назначении Хвостова Министром Внутренних дел, и просил ею даже замедлить отсылкою Указа, так как раньше 2-3-х дней мне не справиться с этим письмом, а получение указа и письма было бы необходимо одновременно, так как если бы Государь все-таки остановился на назначении Хвостова, то вероятно моего Указа вовсе и не последовало бы. Составлению и переписке письма мне пришлось отдать ночи с 8-го на 9-го и с 9-го на 10-ое, так как днем не было никакой возможности найти свободное время. 10-го сентября это письмо пошло к Государю в Ливадию.

Я привожу его здесь целиком по сохранившейся у меня копии, – как потому, что считаю, что этим письмом я исполнял свой долг, так и потому, что не хочу перелагать на кого-либо вину в совершенной мною ошибке, если только она действительно была сделана. Назначение А. А. Макарова Министром Внутренних Дел было, несомненно, результатом моего письма.

Кроме того, этому письму суждено было впоследствии сыграть известную роль. В сентябре 1917-того года, за месяц до октябрьского переворота, меня допрашивала Чрезвычайная Следственная Комиссия, назначенная Временным Правительством, – по самым разнообразным вопросам политической жизни минувшего 10-тилетия и особенно подробно она останавливалась на назначении Макарова М-ром Внутренних Дел.

Во время допроса председатель Комиссии Муравьев перечитывал какое-то дело, и по мере моих ответов на заданные вопросы особенно внимательно читал какую-то бумагу, переписанную на пишущей машине, и постоянно останавливал меня на разных деталях. Затем, когда по какому-то ничтожному поводу, я сослался на запамятование одной мелкой подробности, он прочитал мне часть этой бумаги, сказавши: "вот передо мною копия Вашего письма от 10-го сентября. Вы совершенно точно воспроизводите обстоятельства того времени, хотя уже прошлых ровно 6 лет". Оказалось потом, как оказал мне на другой {492} день один из следователей, состоявших при комиссии, кажется член Московской судебной Палаты или Товарищ прокурора Голеновский, что Государь передал в чрезвычайную следственную Комиссии, по требованию, переданному Ему Керенским, целый ряд документов, хранившихся лично у него, и в том числе переписку с отдельными Министрами. Среди этих переданных Государем бумаг оказалось и мое письмо от 10-го сентября 1911 года, копия с которого сохранилась меня. Вот оно:

"Ваше Императорское Величество.

С той минуты, что я вышел из Вашего кабинета в Киеве, перед отъездом Вашего Императорского Величества, меня не покидает самое тяжелое, гнетущее раздумье. Верьте мне, Государь, что меня смущает не тяжесть ответственной задачи, возложенной на меня Вашим безграничным ко мне доверием, в столь трудную пору жизни Вашей страны. Не наполняет страхом моего сердца и мысль о том, что мои силы не достаточны для того, чтобы поднять на мои плечи, с верою в успех, столь великое дело служения родине и Вашему Императорскому Величеству.

Я принял Ваше повеление спокойно, и перед лицом Вашим, Государь, и пред всевидящим взором Царя царствующих, перед своею собственною, никогда не изменявшею Вам совестью сказал себе: "Да будет воля Божья и воля Вашего Императорского Величества". Не в моих руках, Государь, результаты моих трудов, не мне провидеть грядущее.

Знайте одно, Государь, что как до настоящей минуты, во всю мою уже теперь долгую жизнь, так и впредь до моего последнего вздоха, все силы моего разумения принадлежат Вашему Императорскому Величеству, и я буду счастлив, говорю это без колебания, отдать жизнь Вам и родине...

Смущает мою душу то, что В. И. В. благоугодно было сказать мне относительно замещения должности покойного Петра Аркадьевича, на посту Министра Внутренних Дел. Простите мне Государь, все, что я сказал Вам по этому поводу. Не усмотрите в моих словах недостатка готовности сообразоваться с Вашими велениями или затруднять Вас в приведении в исполнении Ваших намерений мне больно думать, Государь, что в минуту Вашего отъезда, я огорчил и, быть может, расстроил Вас. Таких намерений у меня не было, и тогда, как и сейчас, как и впредь я готов отдавать всю мою душу на то, {493} чтобы облегчить Ваши заботы и принять на себя хоть частицу их.

Но, как в ту минуту, под первым впечатлением, так и сейчас, после упорного и честного раздумья в течение двух суток, я видел и вижу, что я не мог поступить иначе, и если бы я поступил иначе, под влиянием столь естественного желания не противоречить Вашему намерению, – я поступил бы просто нечестно.

Судьба поставила меня, Государь, в непосредственное сношение со многими людьми; она научила меня распознавать их, оценивать их не по словам, и отзывам других, а по их собственным делам, по их личным способностям и внутреннему достоинству, и, руководствуясь этими основаниями, я должен был сказать Вашему И. В. с полным убеждением, как повергаю сейчас на Ваше благовоззрение спокойно, искренно и с упованием на Вашу милостивую снисходительность к моей смелости, что указанное мне Вашим И. В. лицо (Нижегородский Губернатор Хвостов) не отвечает ни одному из тех требований, которые должны быть предъявлены к Министру Внутренних Дел, не только теперь, в переживаемую Вашею страною. тяжелую и сложную минуту, но и при самых обыденных и нормальных условиях.

У него нет никакого административного, а тем более государственного опыта; он никогда не прикасался ни к одному из элементов сложной административной машины, – вне чисто провинциальных исполнительных действий; он человек всем известных, самых крайних убеждений, находящихся в полном противоречии с тем строем государственной жизни, которой насажден державною волею Вашего И. В.; он успел на второстепенном губернаторском посту обострить в самом нежелательном направлении целый ряд вопросов, чреватых своими последствиями; по своему возрасту и по всему своему прошлому, он не может внушить к себе ни малейшего авторитета, в столь обширном и далеко не устроенном ведомстве, как М-во Внутр. Дел, и, наконец, что всего важнее, его назначение было бы принято всем общественным мнением, и в особенности нашими законодательными учреждениями с полным недоумением и даже недоверием, побороть которое у него не хватило бы ни умения, ни таланта, ни знаний, ни подготовленности.

Не судите меня, Государь, за эти слова. Ваше Величество изволите знать, что я никогда не искал популярности, не заискивал перед общественным мнением, и открыто отстаивал свои взгляды перед законодательными учреждениями. Но я не хочу умолчать перед Вашим И. В., что лицам, окружающим престол, несущим перед Вами и перед страной ответственное бремя, заведования крупнейшими отраслями государственного управления, нельзя действовать с самою слабою надеждою на успех, если только к ним нет, на первом месте, доверие Вашего И. В. и, затем, уважения общественного мнения.

Без этих двух условий все дело управления обращается в безрезультатное, и государство и Ваше И. В. неизбежно несут невознаградимый ущерб. Простите мне, Государь, эти слова, они идут из глубины безгранично преданного Вам сердца, для которого дорого только одно – не утаить перед Вами ничего, что может быть прямо или косвенно вредно для В. И. В.

Я понимаю вполне, что Ваше В. не могли разом остановиться на том единственном имени, которое было произнесено мною. Недостаток времени лишил меня возможности шире доложить B-му В-ву этот вопрос. Дозвольте же мне, Государь, теперь несколько восполнить этот пробел.

Как тогда в Киеве, так н теперь, после долгого и упорного размышления, я дерзаю довести до Вашего сведения, что назначение Государственного Секретаря Макарова отвечало бы многим из задач настоящей минуты. У него достаточный государственный опыт. Ему близко знакомо полицейское дело, и он издавна изучал борьбу с политическими преступлениями. Почти трехлетнее его сотрудничество Петру Аркадьевичу, именно по полицейской части, дало ему возможность близко изучить все частности этого дела и приступить к заведыванию им не теряя времени на его изучение, для чего переживаемый Россиею момент представляется особенно неблагоприятным, так как он требует от главного начальника ведомства Внутренних Дел не методической подготовки, а неотложных распоряжений.

Макаров – человек безусловно твердых убеждений, научившийся, однако, за свою продолжительную службу подчинять свои взгляды уважению к закону. Его выступление в Государственной Думе в бытность Товарищем Министра Вн. Дел, и притом но делам крайне щекотливого свойства, отличались всегда большим тактом, эрудицией и определенностью и снискали ему то уважение, без которого участие в работе законодательных учреждений, для представителя Правительственной власти, просто невозможно. В Государственном Совете Макаров {495} имеет совершенно исключительное и благоприятное положение по занимаемой им должности Государственного Секретаря, и есть полное основание надеяться, что ему более чем кому-либо удастся восстановить то нормальное положение М-ва Вн. Дел, в верхней палате, которое было крайне осложнено за последнее время.

Таковы, Ваше И. В., те истинные основания, которые побуждали меня остановить Высочайшее Ваше внимание на этом должностном лице. Не дерзаю повергать на благовоззрение Вашего В-ва моих соображений о других лицах, не зная в какой мере на них могло бы остановиться избрание Ваше. Круг этих лиц чрезвычайно ограничен, а требование, предъявленные к должности М-ра В-них Дел вообще и в настоящую минуту в особенности, столь сложны и многоразличны, что сделать правильный и безошибочный выбор крайне трудно. В особенности затруднительно избежать самой большой опасности, избрание такого лица, предшествующая деятельность которого успела создать около него атмосферу более или менее справедливой предвзятости и враждебности. При этих свойствах спокойная работа немыслима, производительность ее совершенно ничтожна.

Я позволил бы себе доложить Вашему И. В. еще о двух молодых деятелях, Черниговском Губернаторе Маклакове и Киевском, – ныне Директоре Департамента Земледелия – Гр. П. Н. Игнатьеве, но опасаюсь, что в лице первого из них Ваше Вел. не найдет достаточно подготовленного деятеля. Маклаков должен быть лично известен Вашему Вел. по недавнему посещению Черниговской губ. – Мне он известен по его службе по Министерству Финансов. – Это человек совсем молодой, по-видимому энергичный, но еще совершенно неопытный; всего лишь второй год он занимает должность губернатора.

Он вовсе не знаком со службой Центральных Управлений, не достаточно образован, мало уравновешен, легко поддается влияниям людей, не несущих ответственности, но полных предвзятых идей, и едва ли сумет снискать себе уважение в ведомстве и Законодательных учреждениях.

Граф Игнатьев мне мало известен, но он пользуется репутацией человека умного, осторожного, вдумчивого, и в бытность свою Киевским Губернатором был признаваем покойным Статс-Секретарем Столыпиным, вместе с бывшим Саратовским Губернатором, Графом Татищевым, – одним из лучших Губернаторов. Простите мне Ваше {496} Императорское Величество, столь длинное мое изложение. Взгляните милостиво на мои побуждения; в них нет и тени чего-либо личного. Руководит мною одно желание сказать перед Вами, по чистой совести, то, что подсказывал мне мой разум, и устранить на первых же шагах моей ответственной, тяжелой деятельности неудачу в выборе лица на самый трудный пост.

Ошибочность выбора не может не оставить после себя самых тягостных последствий, которых следует избегать всеми доступными способами".

Ответ на мое письмо последовал очень быстро.

Вечером 14-го сентября я получил от Государя шифрованную телеграмму от того же числа, из Ливадии такого содержания: "Обдумав содержание Вашего письма, нахожу назначение Государственного Секретаря Макарова на должность Министра Внутренних Дел вполне подходящим. Желая его видеть до назначения, вызываю его сейчас по телеграфу в Ялту, прошу ему не сообщать о предположенном".

На другое утро Макаров рано приехал ко мне, показал вызывную телеграмму и спросил меня не знаю ли я причины вызова. Связанный полученным указанием, я ответил ему, что ничего не знаю, и просил немедленно по прибытии в Ливадию сообщить мне шифром причину вызова, который не может меня не интересовать живейшим образом, и в тот же вечер Макаров выехал в Крым, а Танеев доставил мне подписанный 12-го сентября Указ о моем назначении.

Через 6 дней Макаров вернулся сияющий и довольный своим назначением Министром Внутренних Дел.

По-видимому, все испытывали большое чувство облегчения от миновавшегося осложнения. Доволен был и Государь, написавший мне самое милое, ласковое письмо, к сожалению, не сохранившееся у меня, и всего вероятнее, не возвращенное мне в числе бумаг, взятых при обыске 30-го июня 1918 года. Но я хорошо помню не только содержание, но даже и отдельные выражения этого письма.

В нем Государь писал мне, что остался очень доволен двукратной беседой с Макаровым, что нашел в нем человека совершенно подготовленного, очень здраво смотрящего на вещи и высказавшего ему все те взгляды на задачи М-ва Вн. Дел, которые казались безусловно правильными и самому Государю, что он уверен, что при нем Министерство войдет в "свои рамки" и будет заниматься разрешением таких вопросов, которые давно запущены, и внесет больше "делового спокойствия" туда, где слишком развилась "политика и разгулялись {497} страсти различных партий, борющихся, если не за захват власти, то, во всяком случае, – за влияние на Министра Внутренних Дел.

В этих словах было явное, неодобрение политики только что сошедшего столь трагическим образом со сцены Столыпина, которому уже не прощали ни его былого увлечения Гучковым и Октябристами, ни последующего перехода его симпатий к Националистам, к которым питали тоже, по-видимому, малое доверие и даже сочувствие и наверху.

Доволен был, конечно, и я, первой, одержанной мною крупной победой, и столь счастливым, казалось, мне в ту пору, разрешением кризиса, и мог спокойно вступить в должность Председателя Совета.

Действительно, кризис разрешился в ту пору совершенно благополучно, потому что без этого мое положение становилось сразу совершенно невыносимым, и я хорошо понимал, что при Министре Внутренних Дел Хвостове мне не было бы никакой возможности показаться в Думе и пришлось бы волей или неволей уходить с места при первой представившейся возможности.

Довольна была даже к печать, встретившая назначение Макарова без всякой враждебности; даже "Гражданин" Мещерского отзывался на первых порах довольно милостиво, пытаясь, однако, всячески взять нового Министра под свою опеку, и недвусмысленно предлагал свое "благоволение" за уступку ему таких корифеев того времени, как Белецкий и Харузин, для осуждения которых у Мещерского не было достаточно резкостей. Это отношение скоро, однако, сменилось на самое враждебное, когда Макаров не только не уволил Белецкого, но даже назначил его Директором Департамента Полиции, а Харузина приблизил к себе, поручив ему заведовать всем делом по подготовке выборов в Государственную Думу.

С разрешением этого критического вопроса наступила сравнительно спокойная пора. Пришлось спешить доканчивать бюджет на 1912 год и закончить массу текущих дел по Совету Министров, накопившихся за время летнего затишья и отсутствие Председателя из Петербурга. Город был пуст, членов Государственного Совета и Думы почти не было налицо, и работа имела характер совершенно спокойный и будничный, перемежающийся с довольно бесцельными и многочисленными беседами с постепенно возвращавшимися из поездок и отпусков Министрами и наезжавшими в большем, чем обычно {498} количестве, провинциальными деятелями.

– Из этого общего серого тона выделилась только резко враждебная позиция, сразу же занятая по отношению ко мне газетою "Новое Время". Уже в No от 10-го сентября появилась телеграмма, посланная из Киева 9-го, в день похорон П. А. Столыпина, А. И. Гучковым, в которой отражалось выражение его личного взгляда на современное положение России и высказывалось что: "Россия попала в болото, вытащить из которого, конечно, не под силу В. Н. Коковцову".

Вскоре же появилась статья Меньшикова, с резким выпадом против меня за покровительство евреев, повторившая заметку "Киевлянина", что на выстрел Багрова я ответил защитою "Киевских жидов".

Гучков также вернулся в Петербург, но ко мне не показывался и уже гораздо позже, около 10-го декабря, написал мне письмо с просьбою принять его, а все время до этого до меня доходили только упорные слухи о том, что в Редакции "Нового Времени", к совету которой Гучков принадлежал, велись собеседования о походе против меня.

Несмотря на это меня посетили от этой газеты 2 лица: Михаил Суворин и правая рука Редакции, типичный приказчик неважного магазина, – Мазаев. Беседа наша протекала совершенно дружелюбно, хотя я и указал им обоим, что не знаю основания их враждебного отношения ко мне, и хотел бы выяснить, что именно им особенно не нравится, и на какой почве могло бы последовать сближение со мною. Ответа я никакого не получил, если не считать совершенно бессвязного лепета того и другого, ссылки на невозможность для руководителей Редакции следить за статьями отдельных сотрудников, и откровенного заявления об отсутствии солидарности и дисциплины среди их сотрудников. Характерны были, между прочим, слова Суворина по поводу Меньшикова. "С этим господином никакого сладу нет; он и нас каждый день ругает, так что мы просто стараемся не показываться ему на глаза".

Несколько дней после этих визитов газета как-то замолчала, а потом возобновила те же нападки, намеки, булавочные уколы или самое сухое упоминание о том, что было сделано, без всяких комментарий. Долгое время я так и не понимал, в чем заключается причина столь недружелюбного ко мне отношения, и лишь много времени спустя мне разъяснили мои прегрешения.

Их оказалось два. Во-первых, я не сделал первым визита братьям Сувориным Михаилу и Борису, {499} и даже не поехал к ним после посещения меня Михаилом. Во-вторых, они знали мое отрицательное отношение к системе всякого рода льгот за счет средств казны и были уверены, что за ними трудно обращаться ко мне, как нет надежды и на мое воздействие на частные банки в смысле выдачи ссуд, как было сделано после меня.

Как только выяснилось назначение Макарова Министром Внутренних Дел, Крыжановский, вызванный мною из заграницы и управлявший Министерством, заявил мне, что он с Макаровым вместе служить не может, так как их отношения за время их совместной службы на должностях Товарищей Министра были очень натянуты, и просил меня устроить его судьбу "хотя бы назначением в Сенат", если не представится другой возможности.

Желая устранить на первых порах ведомственные трение и зная Крыжановского за человека очень ловкого, способного, мoгущего при известных условиях принести большую пользу, я уговорил Председателя Государственного Совета Акимова взять его в Государственные Секретари и тем самым достигнуть двойную цель – дать видное назначение человеку, далеко не заурядному, и предупредить всякие посторонние влияния на случайное и притом нежелательное назначение в Государственные Секретари какого-нибудь неожиданного фаворита. Зная отношение Государя к Крыжановскому, я написал совершенно откровенный доклад, получил согласие Акимова на представление Указа о назначении Крыжановского к подписи и очень быстро, менее чем через неделю, – получил этот Указ подписанным.