Текст книги "Караванный бунт"

Автор книги: В. Климов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Климов В
Караванный бунт

В. КЛИМОВ

КАРАВАННЫЙ БУНТ

Рассказ

Перевел В. Муравьев

Четырнадцатого марта 1861 года в село Ёгву съехалось столько народу, сколько не бывает и на Алексея, во время самой большой годовой ярмарки.

Накануне этого дня земские гонцы объезжали окрестные деревни и починки, стучали в окна изб и громко выкрикивали:

– Завтра в посаде мирской сход! Всем мужикам велено идти на сход!

И если кто спрашивал:

– О чем будет сход-то?

Гонцы объясняли:

– Волю из Питера привезли, объявлять народу будут.

Воля, долгожданная воля!

Что за воля, никто не знал. Но, по-мужицкому рассуждению, выходило, что, ежели воля, значит, не надо больше будет платить барину оброков: ни сенного, ни хлебного, ни денежного. А главное, свобода от караванной повинности, потому что нет ничего хуже, как попасть в соляной караван. Нет, наверное, нигде более тяжелой и изнурительной работы. Уже при самом начале, пока в Усолье погрузишь на барки рогожные кули с солью, всю одежонку спустишь, все тело соль изъест, даже в уши соль проникает, от чего люди глохнут. Отсюда и поговорка пошла: "Пермяк – солены уши".

А погрузив барку, ее надо вести до устья Камы, затем тянуть на бечеве вверх по Волге, куда прикажут. Тут уж лямкой плечи до мослов сотрешь, ноги по камням до крови собьешь. А на месте ведь еще разгрузить барку надо, перетаскать тяжелые скользкие кули на береговые склады. И беда, если соль дождем подмочит или захлестнет барку волной! Тогда хозяин ничего не заплатит, да еще выдерут плетьми. А дома-то десять голодных ртов ждут. Иной мужик за год два раза сходит с караваном и вернется хворым, а то и вовсе сгинет – или утонет, или помрет от лихорадки. Так и множились на Иньве от этого проклятого каравана немощные, да калеки, да осиротевшие семьи.

Логвин Вилесов, двадцативосьмилетний мужик, вышел из деревни, когда зазвонили к вечерне. На большаке было людно, шли пешком, ехали в розвальнях, в кошевнях, в дровнях. За мужиками увязались бабы, хотя их на сход не звали.

По пути Логвин думал, как хорошо он будет теперь жить на воле – не будет оброк платить барыне Наталье Павловне Строгановой и в караван больше не поедет. От каравана один разор: в прошлое лето посылали мужиков, говорили, что только до устья Камы, а там отпустят, да обманули – пришлось до самого Нижнего идти. В Нижнем выгрузили соль, поставили барку в затон, приказчик дал мужикам по рублю и сказал:

– Теперь, ребята, отправляйтесь-ка домой. Остальное на месте получите.

Добирались до дому без малого месяц. Логвин три пары лаптей стоптал по дороге. Три месяца работал, а и трех копеек в семью не принес. Все тридцать рублей, что, говорят, следовали Логвину, пошли на оброк барыне. Еще и шапку на еду променял да на переправе отдал перевозчику огниво.

Мужики, конечно, радовались известию о воле, но на душе у них все же было тревожно: каково-то господа с этой волей повернут? Ведь они с мужиками что хотят творят. Вон мельник из Веселухи рассказывал, что тамошний барин своему гостю заморскому, какому-то австрияку, подарил ковер, а в придачу – мастерицу-золотошвейку Настасью Радостеву. Ежели, мол, нравится тебе, друг заморский, эта пермячка, так бери с богом, у нас такого добра – пруд пруди, мы их и не считаем! И то правда – много пермяков, по Иньве-реке мужиков, сказывают, семнадцать тыщ, а баб, верно, вдвое больше.

В Ёгве у земской избы собралась толпа. Логвин протолкался вперед. Посреди толпы, одетый по-праздничному в хороший тулуп, в бараньей шапке на голове, в белых пимах на ногах, мужик из посада Тимофей Петров истово говорил:

– Обманут они нас! Вот увидите, обманут!

Этого старика знала вся волость.

Живет Тимофей Петров с двумя сыновьями. Жена у него померла, оставив ему пятерых сыновей. Но одного приказчик сдал в рекруты, и тот погиб где-то на Кавказе, другой умер в караване, третьего вместе с семьей барин перевел в рудничный поселок углежогом, так что при отце остались только двое. Тимофей мог бы жениться во второй раз, да не женился. Живет он справно, не курит, не бражничает, много работает по плотницкой части.

Беднота Тимофея Петрова уважала, а начальство, приказчик и те, кто побогаче, не любили за то, что резал им всем правду в глаза. Однажды Тимофей увел из куреня* артель, рубившую дрова для завода. Приказчик Яков Кириллович крепко было за него взялся, да ничего у него не вышло...

_______________

* К у р е н ь – делянка в лесу, предназначенная под вырубку.

– Получим землю, будем свой хлеб есть, – сказал какой-то мужик.

– Ты сначала получи ее, тогда и радуйся. – Тимофей понизил голос: Вот что я вам, мужики, скажу. Нам не настоящую волю привезли. Один знакомый сегодня из Кудымкара приехал, там уже волю объявили. Да только это не царский манифест, а грамота, барами написанная, и сказано в ней, что надо по-старому на помещиков работать. Мужики, не поддавайся на обман, будем стоять, чтобы настоящий манифест объявили. Так и скажем: хотим быть под царем! Царским-то крестьянам хорошо, у них и подать небольшая, и с караваном их не гоняют.

Зазвонили колокола. Праздничный перезвон их возвещал о важном событии. Все, кто был на площади, плотнее придвинулись к церковной паперти.

На паперти, кроме попа, стояли незнакомые чиновники и офицер в эполетах. В толпе говорили, что офицер прислан от самого царя, следить, чтобы местное начальство чего не напутало.

Самый важный приезжий чиновник достал бумагу, держа, словно икону, показал народу и передал священнику. Звон кончился, и священник громко стал читать.

Народ слушал молча. Слушал и Логвин, но мало что понимал.

"Где уж нашим умом, – подумал он. – Слова-то все какие мудреные. Надо будет у Тимофея спросить, он объяснит".

У церковной ограды темнели надгробные плиты и кресты. На одном кресте был высечен из серого камня распятый Христос. Сделал его местный мастер Игнашка Логачев. Мужики считали, что сделал плохо: Христос его походил на лешака – лохматый, бородатый, – но барам понравилось, и Игнашку отправили в Питер. Теперь, говорят, он в барских хоромах узоры на потолки лепит, крылечки и стены украшает.

Из всего манифеста Логвин понял одно: что волю дадут не сейчас, а через два года. В толпе поднялся глухой ропот. Чиновник и офицер нахмурились, уездный исправник выступил вперед, громко крикнул:

– Тихо, мужики!

Но мужики зашумели еще громче.

"Обманули, обманули, – вертелось в голове Логвина. – Как же так, ведь сам государь обещал волю!"

Исправник с урядником кое-как уняли толпу.

Приказчик объявил, что караваны не отменили и те, кто пойдут с караваном, должны подписать ряд*.

_______________

* Р я д – договор, соглашение.

– Не пойдем ноне! Пусть приказчик идет! С нас хватит! – крикнул из толпы Евсей-солдат. Его сдали в солдаты вместо сына горного мастера, но он там покалечился и был отпущен по чистой.

– Не пойдем! Пускай других дураков ищут, а мы учены! – шумели мужики.

Приказчик что-то говорил, но его уже не слушали, чиновник, переговариваясь с попом, стал поспешно прятать бумаги, исправник грозил толпе кулаком.

Шум в толпе нарастал. Еще вчера мужики боялись и барина, и чиновника, и приказчика, сегодня же осмелели. Осмелели не оттого, что ждали скорой воли, а оттого, что не получили ее.

Начальство поняло, что делать ему тут больше нечего, и ушло в церковь. Началась служба. Бабы и несколько мужиков пошли в церковь, остальные разошлись по домам.

Мало-помалу площадь опустела. Она казалась сиротливой и грязной, как изба после покойника. Снег истоптан не только посредине, но и у изгороди, где еще утром стояли высокие сугробы, чернеет конский навоз, валяется солома, клоки сена. Дьяконова пегая коза бродит по истоптанному снегу, подбирая сухие травинки.

Но окраины посада – Катыт, Кывтыт, Дзабин – продолжали шуметь, мужики не могли угомониться. Логвин подумал и пошел на Нижнюю улицу, где жил Тимофей.

Тяжело жилось барским мужикам. Логвин старался вести хозяйство бережливо, не расходовать зря соль и хлеб, лыко и мочало, дрова и веники. Чтобы не жечь лишнюю лучину, вставал со светом и ложился спать, как только темнело. Но сегодня поднялся ни свет ни заря, сон ушел. Логвин слез с полатей, засветил лучину и сел плести лапоть. Лаптей не напасешься – до куреня пять верст, а по утрам и вечерам теперь наст, по нему лыко быстро протаптывается.

– Поспал бы еще, – сказала жена.

– Спи, коли спится, – отозвался Логвин. – А я не хочу...

Плетет Логвин лапоть, постукивает кочедыком, а думы у него в голове тяжелые, безысходные.

Уже три недели прошло, как объявили волю, но в жизни мужиков ничего не переменилось, все осталось по-старому. Вчера староста опять требовал с Логвина казенных податей, и оброчные работы, говорил, надо выполнять. Да разве Логвин не работает? Всю зиму не выходит из лесу, и непонятно, почему всегда в долгах. Наверное, прав Тимофей: писарь записывает не все, что заработано. Тут еще жена больная еле управляется по дому, неизвестно, когда поправится, когда сможет помогать ему. И в караван могут угнать. Ничего не поделаешь – Логвин недоимщик.

Однажды какой-то человек, которого Логвин возил в Усолье, сказал ему, что человек, мол, создан для счастья. А у Логвина в избе счастье и не ночевало. Счастье – это земля, лошадь, телега, хлеб. Ничего этого у Логвина нет: земля барская, лошадь чужая и хлеб не свой. Рожь еще не поспеет, а ему уже напоминают: не забудь отдать за семена, за лошадь, за землю. Из четырех суслонов три приходится отдавать, поп не может без хлеба жить, приказчик не может, графья и подавно. А Логвин и без хлеба обойдется, он лебедой, пиканом, осиновой корой, как заяц, будет сыт.

В окно постучали.

– Чего там?

– Сход собирают Тимофей Петров и другие посадские, – сказал сосед.

Логвин надел зипун и вышел из избы. Всю дорогу молчали, каждый думал о своем.

На краю села стояла старая изба с маленьким, в одно бревно, оконцем. Изба казалась хмурой и зловещей, как нищая кривая старуха Малюш. В этой избе жил дед Ондру. В юности Логвин часто бывал у него, вечерами любил слушать песни Ондру о богатыре Кудым-Оше, который добыл для своего народа хлеб и железо, или рассказы про атамана Пугача, который разогнал бар и дал крестьянам волю и землю. Давно это было. Но добро и зло всегда вместе ходят, как два лаптя, как день и ночь. Снова наступили тяжелые времена, и снова лишились пермяки воли, своих земель и лесов.

Возле земской избы уже толпился народ. Сторож в тулупе стоял у ворот и говорил:

– Не велено мне, добрые люди, никого пускать. Если пущу, меня самого засекут.

– Зови приказчика! – требовали мужики.

– Сейчас он придет, за ним уже послали.

Прибежал молодой писарь, объявил:

– Сию минуту будут.

Из-за угла появился приказчик. Он был в черной шубе, в белых с красными узорами пимах, в меховой шапке. Приказчик подошел к воротам, повернулся к народу, спросил:

– Это ты, Тимошка, опять народ мутишь? Спина у тебя зачесалась?

– Спина – нет, – ответил Тимофей, – а руки чешутся.

– Вы обманули мир! – крикнул какой-то мужик. – Не государеву волю объявили, а свою. Давайте нам государеву грамоту!

– Вам читали царский манифест. Никакой другой бумаги нет и не было, сказал приказчик.

– Где это видано, землю крестьянам продать, а леса оставить господскими. Что же нам теперь, ни за грибами, ни за ягодами не ходить?

– Почему не ходить? По билету – пожалуйста.

– То-то и оно! Ступил на господскую землю, так плати. А скотину где держать? Где дрова, лыко, осиновую кору брать?

– А вы как же хотели? Все задарма? Добро-то ведь господское!

– Лес – божий дар. Его никто не сажал, и он должен быть для всех. Так я говорю, мужики? – повернулся Тимофей к народу.

– Так, батюшка, так! – послышалось отовсюду.

– Довольно нас обманывать!

– Мы теперь вольные! В караван больше не пойдем! – кричали в толпе. Пусть приказчик ряд порвет! Открывай ворота!

– Стойте, мужики, стойте! – приказчик, пытаясь сдержать толпу, выставил вперед руки, но толпа уже тронулась вперед, и его никто не слушал.

Тогда приказчик выхватил у сторожа ружье и выстрелил в воздух.

Толпа отпрянула назад, растерялась на некоторое время.

– Вот лешак! – выругался здоровенный мужик и наотмашь ударил приказчика. Тот упал, мужики накинулись на него.

– Не трожь! Не бери греха на душу! – крикнул кто-то за спиной Логвина.

Растолкав мужиков, к приказчику подошел человек в шубе, крытой полусукном. Он помог приказчику подняться. Сторож открыл ворота, приказчик поспешно скрылся в избе, народ с гвалтом повалил во двор. На рундук поднялось человек пять мужиков, среди них были Тимофей, Митрий Сыстеров и Устин Гусельников, тот самый, что остановил драку.

– Мужики! – громко сказал Гусельников, – сейчас будем решать, что делать с караванным рядом.

Он сходил в избу, привел приказчика и писаря. У писаря под мышкой была папка с бумагами. Гусельников взял у него папку, вынул оттуда листы. Приказчик стал уговаривать:

– Одумайтесь, мужики! Для вас же плохо кончится, в железо закуют.

– Всех не закуют, железа не хватит, – ответил Гусельников. – Вон нас сколько.

– В каторгу пойдете!

– Хуже, чем теперь, не будет! Давай, Устин, решай дело!

Гусельников поднял над головой бумаги:

– Здесь записано, кто должен идти в караван. Что с этой бумагой делать?

– Изрубить ее! Да помельче, как начинку пельменную!

Прикатили чурбан, поставили его на край крыльца, принесли топор. Устин подозвал Логвина, бросил бумаги на чурбан и сказал:

– Руби!

Логвин привычно взялся за топор, глянул на бумаги, исписанные убористым почерком лишь наполовину, и осторожно предложил:

– Может, чистое-то оставить, что добро портить?

– Еще чего! – крикнул Сыстеров. – Знай мельчи!

Логвин начал рубить бумаги. Сыстеров радостно следил за топором, Тимофей хмурился, Гусельников ногой сгребал в кучу обрезки.

Когда с бумагами было покончено, Гусельников поднял руку и заговорил:

– Мужики! Приказчик нас обманывает. И в колесной мастерской обманывают. И за вачеги* вдвое дерут. Что будем делать с приказчиком?

_______________

* В а ч е г и – рабочие рукавицы.

– Выгнать его!

– Прежде выпороть!

– И мельника! И лесную стражу! И писаря! Вместе плутуют.

– Погодите, миряне, дайте слово сказать, – послышался басовитый голос. Это говорил Сампоев, самый богатый мужик в волости, он всегда платил подати вперед и не бывал ни в курени, ни в караване. Всего пять лет назад Сампоев ходил в лохмотьях, потом снюхался с конокрадами и разбогател. Теперь он держит батраков, завел пилу. Мужики говорят: "Пошли дрова рубить", а он: "Вы рубить, а я пилить".

– Говори, Прокопий, – разрешил Гусельников.

Сампоев снял свою островерхую шапку из куньего меха и сказал:

– Мы должны платить оброк, должны идти в караван. Этот порядок не нами заведен, и не нам его рушить. А кто порушит, тот враг царю и отечеству и сам себе враг! – Сампоев громко высморкался. – Вон Тимошка да Кузька бунтовали однажды, а ничего, кроме розог, не заработали. Так?

– Так, так! – поддакнул торговец Викул.

– Врешь, Прокоп, – сказал Тимофей. – И ты, Викул, врешь. Кто дорогу к счастью пробивает, тот не враг себе. Не будем мы больше ни тебе, ни графу кланяться!

– Да что с ними говорить! – зашумели мужики. – Они приказчиковы заединщики. Бей их!

Викул и Сампоев поспешно выскочили за ограду.

Гусельников подождал, когда стихнет шум, и сказал:

– Будет, как вы решили, мужики. Сход выберет нового приказчика, и нового мельника, и писаря, и лесную стражу.

Весна набирала силу. Снег уже почти сошел. На пригретых солнцем проталинах показалась молодая травка, которую щипали тощие козы и овцы, дожившие до весны. Бурлила Ёгва-река, вода в ней поднялась, угрожая затопить низину. Прилетели и начали вить гнезда птицы.

Земля ждала пахаря, а пахарям нынче не до нее. Не только по вечерам, но и днем они собираются вместе и говорят. Бабы бегают из дома в дом, хлопают себя по бокам и испуганно шепчут: "Что-то будет, что-то будет..."

Шестого апреля был опять созван сход, выбирали мирское волостное начальство. Выбрали самых справедливых и бойких посадских и деревенских мужиков: Архипа Кетова, Андрея Гуляева, Ивана Ершова, Устина Гусельникова, Тимофея Петрова.

Логвин позавидовал: свой брат мужик, а такая им честь. Но теперь он был спокоен: новое начальство знает крестьянские нужды. Вон уж долги списали, разрешили в господском лесу собирать грибы и ягоды, ломать веники.

Два дня действовал новый староста Архип Кетов и новое начальство. На третий день в Ёгву прислали солдат с тремя офицерами во главе. С ними приехали чиновники из губернии и советник Лукин из строгановского управления. Тут же собрали сход, объявили о посылке каравана. Уездный исправник немец Пейкер кричал на мужиков, требовал, чтобы они повиновались графской воле. Советник Лукин тоже ругался, что, мол, через две недели вскроются реки, надо начинать сплавлять соль и железо, а ничего не готово.

Когда Логвин пришел в Ёгву, народу уже собралось не меньше полтыщи. Шум толпы смешивался с грачиным граем.

Солдаты стояли стеной, держа ружья наперевес. Штыки и дула винтовок, направленные на толпу, поблескивали на солнце.

Логвину показалось, что два черных дула, похожие на глаза сатаны на иконе, нацелены прямо ему в грудь.

"Неужто будут стрелять?" – подумал Логвин. Ему стало страшно, сразу вспомнилась мать, больная жена, дети. Да еще таратайка, которую дал ему вчера новый приказчик.

– Приказываю подписать договор о караване! – закричал Пейкер.

Но толпа его перебила:

– Мы вольные! Вы нам не хозяева теперь!

Логвин стал искать глазами Архипа, Устина, Тимофея. Они могли бы посоветовать, что делать Логвину и его соседям, но их не было видно.

Шум и ругань все нарастали:

– Бей их! Нечего смотреть!

– Беритесь за вилы и топоры!

Затрещали колья и жерди, выламываемые из изгородей.

Тут Логвин увидел Тимофея, он, отделившись от толпы, бежал вперед, к солдатам, размахивая руками.

Офицер что-то скомандовал, словно тявкнул по-собачьи, и сразу раздался залп. Испуганные грачи и галки стаей поднялись над селом.

Тимофей остановился. Логвин рванулся было к нему. В это время прогремел второй залп, Тимофей схватился за лицо, шагнул еще шаг к солдатам и рухнул на землю.

У Логвина перехватило дыхание, закружилась голова. Жгучая боль в ребрах затуманила сознание. А в ушах, словно набат, гудело: "Обманули, обманули..."