355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » В. Зарудный » Фрегат «Бальчик» » Текст книги (страница 1)
Фрегат «Бальчик»
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 03:40

Текст книги "Фрегат «Бальчик»"


Автор книги: В. Зарудный



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

В. И. Зарудный
Фрегат «Бальчик»

Автор рассказа – лейтенант В. И. Зарудный плавал под начальством П. С. Нахимова на ряде кораблей. Рассказ его был опубликован в «Морском сборнике» за подписью В. З., с подзаголовком: «Посвящается памяти адмирала Нахимова», и следующим примечанием: «Автор считает долгом предупредить читателей, что имена, фамилии, названия судов, обстоятельства – никого и ничего не обозначают в этом вымышленном рассказе. Одна личность адмирала Нахимова со всеми его монологами изображена здесь с такою добросовестностью, которая зависела от памяти рассказчика; все же остальное служит общей обстановкой того человека, которому посвящается этот рассказ»


Перемена марселей

…Фрегат в буквальном смысле затрещал от беготни матросов, которые через несколько секунд были на своих местах. Когда я выбежал наверх, марсовые бежали уже по вантам.

– Бегом! Бегом! – говорил Александр Александрович.

– Мухи! – кричал на вялых матросов Павел Степанович Нахимов, стоявший на правой площадке, облокотившись о борт локтем правой руки, – зачем по путинь-вантам не бегут? Не бойся падать, вниз упадешь, а не вверх!..

Взбежав на свой крюйс-марс, я принял деятельное участие в работе и могу похвастать, что не раз содействовал тому, чтобы марса-шкоты в новом марселе не были основаны впереверт; как только я в этом убеждался, то сбегал с марса вниз распоряжаться скатыванием старого марселя и был артистом в этом деле. Потом снова бежал на марс, потому что парусное учение на «Бальчике» не ограничивалось одной переменой марселей, а упражнялись в этом несколько раз и после того брали и отдавали рифы.

После двух рейсов я порядочно устал и тогда менее обращал внимание на свое марсовое царство, чем на другие; наконец, стал смотреть на палубу и наблюдать за разными личностями. Какие все кажутся маленькими и смешными, когда смотреть отсюда, думал я; вон внизу как суетятся Фермопилов на шканцах и другие; вот и Павел Степанович в своих коротеньких белых шароварах и большой белой фуражке; зачем он сгорбился?..

В это время Павел Степанович, как будто по сочувствию, взглянул на крюйсель и сказал Александру Александровичу:

– Посмотрите, пожалуйста, что у вас делается? Корчагин на крюйселе, кажется, галок считает!

Я быстро обернулся лицом к крюйсель-рее и крикнул на марсовых:

– Что же вы так долго возитесь, вот я вас всех!

– Вот видите ли-с, – продолжал Павел Степанович, – он воображает, что дело сделал-с! Нет-с, в наше время не такие мичмана бывали-с. Уж эти мне мичмана, бедовый народ! Напугайте их хорошенько, Александр Александрович! скажите им, что скоро военное время настанет, и тогда с ними шутить не будут.

– Беда мичманам! – подумал я: Павел Степанович не на шутку вооружается против них. Надо служить как следует…

– Ото! – сказал крюйсельный урядник, малоросс Набардюк, взглянув на меня своим выразительным взглядом.

Это восклицание и этот взгляд Набардюка выражали веселую насмешку.

– Что вы за дурак, Иван Иванович, – сказал с реи скороговоркой молодой марсовой матрос уряднику Коробкову, который, стоя на марсе, держался за снасть обеими руками. – Ну что вы уцепились за риф-тали и глаза вылупили; что бы вам потравить тали-то хоть немного!

Я не мог удержаться от смеха, взглянув на красную физиономию Ивана Ивановича, у которого глаза действительно были навыкате. Коробков был вторым урядником на крюйселе, а старшим марсовым был здесь мой земляк Набардюк. Нельзя представить себе человека добрее этого простяка, – добродушие выражалось у него во взгляде, во всей наружности и в поступках. Он никогда не выходил из себя при неудачных работах, за которые ему нередко доставалось, и собственноручно он бивал молодых дураков только при крайней необходимости.

Отношения его к своему ближайшему начальнику, то есть к марсовому мичману, были необыкновенного свойства. Стараясь всеми силами угодить мне, он обладал искусством учить, не обнаруживая резко своего превосходства. Удивительно, сколько здравого смысла и глубокой философии имел этот простой, безграмотный человек. В самое короткое время я привязался к Набардюку, как ребенок к доброму дядьке; никогда не смотрел я без сочувствия на его рябую смуглую физиономию с черными кроткими глазами и выстриженными усами. Да и было за что привязаться к этому человеку. Сколько раз он предупреждал меня от ушибов и опасности свернуть себе шею по неосторожности или торопливости суетливых матросов.

Очень часто, во время важной работы, следя со вниманием за марсовыми, он вдруг хватал меня за руку и отбрасывал в сторону, чтобы спасти меня от удара какого-нибудь блока или бухты. Вероятно, никто не принимал такого живого участия в трудах и усталости марсового мичмана, как мой добрый Набардюк; всякий раз, когда я взбегал на марс, он с любопытством смотрел на меня и часто уговаривал не утомлять себя без особенной надобности. Случалось, что при необходимости сбежать вниз справиться о чем-нибудь, не отрывая ни одного матроса от дела, он, заметив мое намерение сойти с марса на палубу, предупреждал меня, спрыгнув, как обезьяна, на избранную снасть и скользнув по ней в одно мгновение на палубу. Через несколько секунд добрая голова его уже показывалась из марсовой дыры или из-за внешней кромки марса.

С усиленным вниманием проследив несколько времени за работами, я опять развлекся и предался своему любимому занятию – наблюдению издали за людьми. С марса это так удобно и спокойно; внизу, под непосредственным надзором начальников, находишься в напряженном состоянии и наблюдательные способности слишком стеснены. Я знал, что дурно отвлекаться от работы даже на одно мгновение, нехорошо подавать такой пример матросам; да искушение слишком велико; при парусном учении на военных судах происходит такая занимательная игра чувств в бесчисленных проявлениях, что, имея возможность всматриваться в нее, нельзя не увлечься.

Более двухсот человек заняты опасными акробатическими представлениями. Более десяти человек повелевают ими, распоряжаются удачно и неудачно, хладнокровно и с увлечением, горячатся, досадуют. Один человек распоряжается всем вообще и в особенности управляет десятью начальниками, сам горячится, воодушевляется, иногда мгновенно приводит все в порядок, одним взглядом замечает сто ошибок, распекает всех вообще и каждого порознь, иногда грозным молчанием устрашает больше, чем громким голосом. У всякого свои жесты: один с досады жмет себе руками затылок, другой топает ногами, третий швыряет носками кверху, выделывая, таким образом, нечто в роде казачка; четвертый с досады натягивает себе фуражку на затылок и придает своей фигуре комически грозное выражение. Голоса, манеры, взгляды – все обнаруживает высшую степень возбуждения темпераментов под влиянием власти энергического человека.

Вот кутерьма, думаю я; как славно тут, на марсе! Только изредка намылят шею, – а там – внизу, всегда беда мичманам; не один, так другой, не другой, так третий, а то, чего доброго, все вместе напустятся, да ведь как пушат! – Вот Фермопилов, как рак, красный, его уже раз двадцать распекали, что он раза два уже рукой махал. Какой молодчина Украинцев, грот-марсовой матрос, – бежит по веревочной лестнице скорее, чем я пробегу по превосходной деревянной, а ведь за плугом ходил пять лет тому назад. На что не способен русский человек!

– Что же там, на крюйселе, делается? – крикнул командир фрегата Абасов.

– Ведь это вот что такое-с, – заметил ему Павел Степанович, – этот Корчагин с Набардюком завели себе малороссийский хутор на крюйселе, а нас с вами, как русских, знать не хотят.

– Новая беда! – думал я: – теперь недели две нужно будет отшучиваться в кают-компании.

Так и случилось. Шутка Павла Степановича тотчас была принята к сведению каждым из офицеров. Все прозвали крюйсель на «Бальчике» Малороссией. Название это было усвоено вследствие стечения двух неблагоприятных обстоятельств: во-первых, мичман и старший унтер-офицер на крюйселе были хохлы; во-вторых, по небольшому числу парусов работ у нас было меньше, чем на других марсах. От этой последней причины мои подданные изредка пользовались вместе со мной приятным far niente{1}, что давно уже возбуждало зависть владетелей грот-марсовой и фор-марсовой областей…


Артиллерийское ученье

Артиллерийское, так же как и всякое другое ученье, производилось на «Бальчике» всегда под непосредственным надзором Павла Степановича. Как заклятый враг бесполезной формальности, стесняющей не вполне развитых простолюдинов, Павел Степанович доводил все приемы до возможной простоты и свободы, но требовал строгого исполнения всего необходимого и полезного; он не любил также сухости и бесполезной строгости артиллерийских педагогов, часто сам вмешивался в объяснения и был неподражаем в этом отношении.

В последнее время вошли в моду в Черноморском флоте вопросы и ответы, относящиеся до артиллерийского дела, род уроков и экзаменов для матросов. Эти экзамены составляли камень преткновения для многих. Умный, лихой матрос, который не задумался бы решиться на самое отчаянное дело, робел перед экзаминатором и с бледным лицом давал нелепые ответы; у иных губы дрожали, и это, по непростительной ошибке, некоторые относили к трусости и неспособности к военному морскому делу. Тысячи примеров доказывали неосновательность подобных заключений. Павел Степанович упрощал и облегчал подобные экзамены донельзя.

– Что за вздор-с, – говорил он офицерам: – Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не пугайте их; не слова, а мысль им передавайте.

– Муха! – сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, – чем разнится бомба от ядра?

Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во все стороны.

– Ты видал бомбу?

– Видал.

– Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро? Матрос молчал.

– Ты знаешь, что такое булка?

– Знаю.

– И пирог знаешь что такое?

– Знаю.

– Ну вот тебе: булка – ядро, а пирог – бомба. Только в нее не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?

– Ядро с порохом, – отвечал матрос.

– Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз.

Не все понимали величайшее значение подобного вмешательства адмирала в военную педагогию, и редко кто постигал всю утонченность ума, избирающего кратчайший путь к цели. Некоторые слушали подобные объяснения с двусмысленной улыбкой и приписывали счастливой простоте то направление, которое внушено высшим умом и оправдано трудовым опытом.

Нужно быть истинным патриотом для того, чтобы пренебрегать открыто выраженными насмешками и равнодушно встречать оппозицию, вызываемую чувствами, а не убеждениями. Ничто так не возбуждает зависть во всех слоях общества, как нравственный успех человека, ясно обнаруживающий полезное влияние его на других. Зависть соперничества нередко высказывалась самому Нахимову, иногда в остроумных выражениях и изящной форме. Сановник должен быть героем, чтобы рисковать утратить от сближения с толпой с трудом приобретенное почетное место в общественном мнении, потому что люди не всегда расположены смотреть благоприятными глазами на подобное уменьшение наружного блеска начальника. Рассматриваемое таким образом сближение начальника с нижними чинами далеко не так опасно, как короткие отношения его с молодыми офицерами.

Нахимов был до такой степени храбр и благороден, и так сильно было в нем развито чувство патриотизма, что он не боялся и этого последнего сближения. С благоразумною умеренностью в беседах своих с молодыми офицерами Павел Степанович постепенно воодушевлял их чувством патриотизма и бескорыстным стремлением к служебной деятельности. При этом в нем обнаруживалась ясно выраженная система, принятая им для обеспечения успеха. Без всякого сожаления к себе выставлял он свои прежние ошибки; с юношескими увлечениями обозначал влияние их на свою судьбу, вероятно, для того, чтобы обратить внимание слушателя на его собственные недостатки и без малейшего оскорбления самолюбия объяснить невыгодные стороны дурного направления.

В противоположность этому молодой офицер смело мог хвастать Павлу Степановичу своими житейскими и служебными подвигами и находил в нем теплое сочувствие.

– Нужно быть деятельным, – говорил Павел Степанович, – деятельность великое дело-с, у нее есть большие права.

Все можно отнять у человека: славу, значение в обществе; можно приписать ему дурные качества, которые служат ему побудительными двигателями, например, честолюбие, эгоизм, глупость – все, что хотите; одного невозможно отнять: благодетельных последствий деятельности, ежели она направлена на что-нибудь полезное для общества и правительства.

Павел Степанович никогда не говорил порядочному молодому человеку: будьте таким, как я, а не таким, как вы; напротив, он говорил: во мне вот что было дурно, желал бы я, чтобы у вас не было, и не показывал вида, что он знает своего собеседника насквозь, со всеми хорошими и дурными его качествами. Вот что послужило источником многих анекдотов и насмешек; оттого Нахимов и заслужил двусмысленную репутацию простого человека.

Павел Степанович видел это, и понятно, что огорчался ежедневными разочарованиями в молодых офицерах, подававших, повидимому, надежду на нечто хорошее и в то же время для красного словца распространявших о нем без всякой жалости неблагоприятные слухи, которые доставляли много удовольствия некоторым соперникам адмирала, как морского педагога. Я сам имел несчастие принадлежать к числу подобных молодых людей. Это, конечно, несчастие, потому что похвала, отдаваемая человеку после смерти, есть ничто в сравнении с огорчениями, сделанными ему при жизни его.

Несмотря на ежедневные неудачи, Павел Степанович с удивительною стойкостью продолжал держаться своей системы и был неизменен до конца жизни; вероятно, его поддерживало внутреннее сознание своего достоинства. При ясном уме он, конечно, постигал всю пользу влияния на общество и предчувствовал славу, которую он заслуживал в будущем. Странно видеть, как некоторые писатели в прозе и стихах положительно утверждают, что Нахимов по добродушию и чистоте сердца не сознавал своего значения в обществе. Ежели Павел Степанович не высказывался другим, что доказывает его скромность, то из этого не должно заключать, что он не понимал самого себя.

Впрочем, репутация Нахимова, как морского педагога, никогда не уступала его известности, как военного человека, и во время жизни своей Павел Степанович был достаточно вознагражден сочувствием бескорыстных специалистов, которые умели понять и оценить его поразительное и оригинальное влияние на морское сословие наше. Но совершенства нет в природе. Если бы Павел Степанович был более воздержан в деятельности, имел бы умеренный темперамент и более обширное поле действия, то он удивил бы весь свет результатами морского воспитания; совершил бы переворот изменением направления умов у всех молодых морских офицеров и сделал бы это без прибавки даже и одного вертка к масштабу своего образования…


Лопнувший бизань-шкот

Сменившись с вахты в 4 часа утра, я был в странном расположении духа, почти в одно время сердился и смеялся; но, несмотря на то, разделся, лег в койку и в ту же минуту заснул; через час вестовой с таким же трудом, как и в полночь, будил меня и вразумлял, что свистали всех наверх: парус ставить. В это время я был вполне убежден, что вестовой – первый враг мой в мире; все злое, неправедное и ненавистное сосредотачивалось моим сонным воображением в лице бедного вестового. Я бранил его, стращал, умолял, чтобы он оставил меня в покое, старался ударить его кулаком; но вестовой, специалист в таких занятиях, действовал по привычке, осторожно, но настойчиво и хладнокровно; это неизменное хладнокровие возбуждало во мне бездну ненависти, но не могло разбудить меня.

Вдруг раздался голос Александра Александровича: «По марсам!»

– Мухи! – крикнул Павел Степанович.

В одно мгновение я был на ногах, с помощью вестового в несколько секунд оделся и, не застегивая сюртука, стремглав побежал наверх. Павел Степанович, кажется, хотел что-то сказать мне, назвал даже мое имя, но я не слушал его и бегом полетел по выбленкам во владения Набардюка и Коробкова.

Когда я бежал по вантам, то взглянул нечаянно вниз, и мне показалось, что Павел Степанович отвернулся в сторону и смеялся, а все офицеры на юте и шканцах хохотали без зазрения совести; один Александр Александрович был серьезен.

Сойдя зачем-то с марса вниз, я облокотился спиной на сигнальный ящик и задремал; мне показалось, что я очнулся через несколько секунд, но другие сказали, что я так стоял довольно долго. Мне сказали также, что Александр Александрович увидел меня, улыбнулся и сказал одному из офицеров: с него нужно снять портрет и послать в журнал: «Наши», с надписью: мичман. – Этот промежуточный сон значительно освежил меня, и вслед за этим новое обстоятельство возбудило во мне энергию. На юте ставили бизань; матросы разбежались с бизань-шкотом, дернули его, и он лопнул. Павел Степанович, увидя это, рассердился и накричал на меня. Мне сделалось досадно. Чем, думаю себе, виноват я, что бизань-шкот лопнул; не я же его делал.

Павел Степанович ушел в каюту и потребовал к себе ютового офицера. Я явился к нему в таком состоянии духа, которое проявил бы каждый из моих степных земляков, считающий себя обиженным.

– Господин Корчагин, – сказал мне Павел Степанович: – у нас лопнул бизань-шкот-с!

– Как же-с, лопнул сейчас. Как, думаю себе, забыть такое важное происшествие.

– Вы мне должны сказать, почему он лопнул?

– А бог его знает, – отвечал я равнодушно.

Павел Степанович посмотрел на меня с удивлением.

– Во-первых, г. Корчагин, подобные ответы как-то странны; ежели бы я имел право, то посадил бы вас за это на покаяние на два года; а во-вторых, кому же знать причину такой простой вещи, как не нам с вами, г. Корчагин! Царям много дела-с; им есть о чем думать: во Франции революция, в Германии также; о бизань-шкотах ближе всего позаботиться мичманам. Хорошо-с. Ступайте к своему делу…


Обед у адмирала

В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу, по обыкновению, несколько офицеров. Командир фрегата постоянно обедал вместе с ним. Этот раз были приглашены Александр Александрович, вахтенный лейтенант, несколько мичманов, и я в том числе.

Когда мы вошли в каюту, то застали адмирала в веселом расположении духа: он смеялся, ходя взад и вперед по каюте, и тотчас же рассказал Александру Александровичу происшествие, которое его так развеселило. Дело было в том, что ютовой матрос сказал адмиралу какую-то добродушную грубость, отличавшуюся простонародной остротой. Жалею, что забыл содержание анекдота; мы невнимательно слушали Павла Степановича, потому что были заняты созерцанием стола с изящным убранством и гостеприимным содержанием.

– Сегодня арбуз будет, – сказал мне У. шепотом, толкая меня в бок.

Павел Степанович услышал его и быстро обратился к нам с вопросом: – Откуда взяли, что арбуз будет? Вы ошибаетесь, арбуза не привозили с берега.

– Я уже видел в шкафе, – ответил У., показывая рукой то направление, на котором, действительно, виднелся привлекательный предмет чрез полуоткрытые дверцы шкафа. Мы взглянули на него с особенною нежностию.

Происшествие это огорчило Александра Александровича. Мичман У. служил при авральных работах на грот-марсе. Иногда при досадных для старшего офицера неудачах на грот-марсе Павел Степанович советовал старшему офицеру не давать мичману У. арбузов. И без того раздраженный Александр Александрович отвечал: какое мне до него дело, пусть себе ест, что хочет.

– Нет-с, нет-с, – говорил Павел Степанович; – вы не сердитесь, а согласитесь со мной, что мичману У. не следует давать арбузов-с: хуже этого для него нельзя ничего придумать.

С удовольствием сели мы за стол.

– Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, – сказал Павел Степанович, садясь за стол. – Думал найти в фельетоне что-нибудь о новой книжке «Морского сборника». Нет ни слова, а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они бьются, – как скучно ни было, прочел довольно много. Дело вот в чем-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с; другой заметил ему это довольно колко, а тот вместо того, чтобы поблагодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на две; что ни почта, то все новая брань. Нет, право-с, эти литераторы непонятный народ-с, не худо бы назначить их хоть в крейсерство у кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут что следует.

Все засмеялись, и Павел Степанович также.

– Да не досадно ли, право-с, – продолжал адмирал: – ведь вот хоть бы «Морской сборник», – радостное явление в литературе! Нужно же поддержать его, указывая на недостатки, исправляя слог не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали бы лучше писать от этого-с.

– Как критиковать начнут, так и охота пропадет писать, – сказал один из мичманов хриплым голосом.

– Не то, не то вы говорите-с: критиковать – значит указывать на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.

– У нас и без того хорошо пишут, – ответил тот же хриплый господин.

– Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас чего-то недостает: сравните с другими журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идет лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нем сотой доли того разнообразия, которое мы замечаем на службе?

Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале все должно быть подведено под одну форму.

– Не в том дело-с, г. Корчагин, не о форме говорю я, а о содержании.

– Да и на службе все однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.

– Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Я уверен, что между двумя губерниями существует всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и подавно. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражнения откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.

Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я услышал ее от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности когда они спорят; исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, – очень любопытны. Преодолевая порывы собственного негодования и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять наблюдательные способности свои, – тогда, не допуская помрачения ума, случающегося в минуту вспыльчивости, можно с удивительною ясностью определить отличительные черты характера и темперамента людей. В этом отношении, действительно, каждая губерния и каждый человек должны иметь свою особенность, зависящую от климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно можно назвать оригинальностью. Павел Степанович Нахимов обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностию, которая развивается житейской практикой, следовательно, не легко приобретается.

Кроме того, Нахимов, как народный юморист, имел доступ ко всякому подчиненному; кто говорил с ним хоть один раз, тот его никогда небоялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а утонченность ума и энергию светлой воли, направленных к известной цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей. Как специалист и превосходный практик, он быстро достигал своей главной цели: приучить и приохотить подчиненных ему матросов и офицеров к военному морскому ремеслу.

Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных неприятностей и самых разнообразных огорчений, употребленных в пользу философией твердого ума, который не избегал, а искал неприятностей, когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры, редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием надзора товарищей и нравоучений начальников, а, напротив, укрепляются под гнетом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетений последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы хорошо созданного человека, силу, которая подобно стальной пружине выпрямляется при малейшем облегчении.

Вот выгодная сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков. Но та же причина убивает энергию молодых, неукрепившихся умов и дает им ложное направление в жизни.

– Мало того, что служба представится нам в другом виде, – продолжал Павел Степанович, – да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчиненными и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а все ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в Корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать. Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками – простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее – уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.

Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.

Эта мысль, удивившая меня тогда еще больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражен неслыханным в истории фактом, – истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, – тогда возобновилась в уме моем давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упреком.

В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?

Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания находился еще в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе: при недостатке опытности честолюбие, искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить свое положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим еще о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто все достоинство человека заключается в количестве его ученых познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко все забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше, чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нем перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.

Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь свое мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? – я не виноват, что я мичман.

Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.

– Все неудачи в литературе, – говорил Павел Степанович, – при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы все, что в ней было, а там и пойдет молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьей, и отделал ее, как следует-с. Боюсь я за «Морской сборник», чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, чтобы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для «Сборника» о подъеме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать все как следует…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю