Текст книги "Малафрена"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ЧАСТЬ I
ИЗГНАННИКИ

Глава 1

Горы остались далеко позади, за холмистыми равнинами и полноводными реками юго-запада. Позади остались и долгие, то сумрачные, то солнечные, дни путешествия. Почтовый дилижанс полз по провинции Мользен; по обе стороны от дороги раскинулись пустоши, тускло золотившиеся под серо-голубым августовским небом.

– До Фонтанасфарая еще километров восемь, – сообщил смазливый щеголеватый кучер. – Великая герцогиня каждый год в августе туда на воды ездит.

– А до столицы сколько? – спросил у него молодой провинциал, ехавший на крыше кареты.

– Километров двадцать. Да половину пути на тормозах спускаться будем. Так что Западные ворота, скорее всего, только к вечеру и увидим.

Лошади, серые тяжеловозы с лоснящимися боками, тащили карету без видимых усилий, неторопливо, один за другим оставляя позади верстовые столбы. Итале надвинул на глаза шляпу, чтобы не слепило теплое утреннее солнце, и задремал. Высокая карета мерно поскрипывала и покачивалась.

– Деревня Кольпера, – объявил кучер. Кольпера являла собой несколько домишек, притулившихся у дороги на склоне высокого холма.

– Тут, похоже, овец разводят, – заметил Итале.

– Господи, мне-то откуда знать? – с подчеркнутым равнодушием отвечал кучер. – Я ведь человек городской. – Он всем своим видом давал понять, что какие-то там овцы ему совершенно неинтересны. Итале, смутившись, сел поудобнее, вытянул ноги и стал пристально всматриваться в дальние пустынные склоны холмов, где, как ему показалось, точно белые тени облаков на рыжевато-коричневом фоне, виднелись отары овец.

В Фонтанасфарае царила прохлада; это был богатый город, расположенный довольно высоко в предгорьях. Те пассажиры, что ехали внутри дилижанса, отправились завтракать в придорожный ресторан; а Итале, наотрез отказавшийся хотя бы взаймы взять денег у дяди, а из дому прихвативший всего двадцать крунеров, да и то при условии, что долг этот непременно вскоре вернет, купил в булочной пирожок и съел его в парке под тенистым вязом, разглядывая щегольские повозки, проезжавшие по улице Гульхельма. Заглушить голод так и не удалось. Вдруг сквозь ажурную листву он заметил изящный заграничный фаэтон, запряженный парой гнедых. В фаэтоне виднелся белый зонтик, из-под которого выглянуло на миг длинное лицо, которому отвислые губы и усталые глаза придавали весьма брюзгливое выражение; лицо это показалось Итале настолько знакомым, что он чуть не поздоровался с проезжавшей мимо дамой, точно с какой-нибудь далекой родственницей… Белый зонтик вскоре превратился в крошечное пятнышко среди уличной пестроты, и Итале встал, смахнув с жилета крошки. «Ну-ну, значит, это и есть великая герцогиня», – догадался он, и ему отчего-то стало грустно; он вдруг почувствовал себя маленьким и ничтожным.

Кучер сменил лошадей, и дилижанс снова тронулся в путь, взяв нескольких новых пассажиров. Одного из них Итале приметил еще на улице Гульхельма: он раскланялся с великой герцогиней, как со своей старой знакомой. Это был молодой человек, чрезвычайно элегантно одетый, с бледным, красивым, но несколько тяжеловатым лицом. Он тоже предпочел ехать на крыше кареты и вскоре сам затеял с Итале разговор, держась при этом так просто и дружелюбно, что наш провинциал вскоре позабыл о своей личине «загадочного и умудренного опытом» путешественника и с удовольствием принялся болтать с попутчиком, хотя все еще немного дичился и больше слушал, чем говорил. Это, впрочем, явно нравилось его собеседнику, речи которого его прежние знакомые, кстати сказать, обычно не очень-то жаловали. Испытывая взаимное расположение, молодые люди, естественно, представились друг другу: Сорде, Палюдескар. Некоторое время они ехали молча, и каждый про себя расценивал происхождение и знатность нового знакомца. Итале пытался вспомнить, насколько знатен аристократический род Палюдескаров; а тот в свою очередь думал, что этот юный коммонер из далекой провинции кажется человеком вполне воспитанным и приличным, хотя шляпа у него и имеет такой вид, словно он ею рыбу ловил. Особенно Палюдескару нравилось то, что этот провинциал не скрывает своей неосведомленности и слушает его разглагольствования развесив уши, а потому наверняка никогда и не сможет вывести его на чистую воду. Итак, один с удовольствием говорил, а второй с удовольствием слушал, и оба были благодарны друг другу.

В пять часов карета взобралась на вершину холма, и Итале наконец увидел обширную долину, далекую цепочку гор на востоке и светлую полосу реки Мользен, в излучине которой, окутанный дымкой и освещенный низким закатным солнцем, лежал Красной. От пригородов столицы их теперь отделяло всего несколько километров. Бледные холмы, оставшиеся позади, были окутаны тишиной; бледное небо над головой вздымалось невесомым куполом. А столица впереди, в своей просторной долине, согретой лучами солнца, будто спала, прекрасная и невыразимо спокойная. Палюдескар улыбнулся и с видом собственника глянул на побледневшего Итале, напряженно всматривавшегося куда-то в даль.

– Это ведь Рукх? – спросил Итале, указывая на массивное здание, видневшееся в голубоватой дымке и будто нависавшее над юго-западной частью города.

– Точно. А вон Синалья – на границе того зеленого пятна, видишь? Это парк Элейнапраде.

Дворец Синалья был основной резиденцией правящих ныне великих герцогов; короли же Орсинии жили прежде во дворце Рукх.

– А это, должно быть, кафедральный собор… – сказал Итале, и голос его сорвался, так прекрасны были золотистые шпили, вздымавшиеся над тенистыми улицами столицы и являвшие собой как бы средоточие времен и событий.

– Да, это наш собор, – подтвердил Палюдескар, – а южнее Речной квартал, там из порядочных людей почти никто не живет; зато в Старом квартале – он к северу от собора – таких больше всего. Похоже, и мой дом отсюда виден… Нет, не уверен. А вон здание Оперы – купол над рекой, видишь? – Но вскоре карета спустилась с холма, оказавшись в узком ущелье, и великолепный вид скрылся из глаз.

Когда столица вновь явилась взору путешественников, она была гораздо ближе, и разобраться в сплетении улиц оказалось сложнее. Но дорога продолжала петлять по холмам, и в последний раз они увидели Красной целиком, когда долину уже начинали окутывать сумерки, а восточные холмы почти утонули во мгле. Впереди сквозь серую пелену мерцали первые огни ночного города. В Колоннармане они поменяли лошадей, поужинали и в сгустившихся сумерках снова тронулись в путь. Вечер был теплый, карета легко катилась по гладкой дороге; впереди, в туманной дымке все ярче светилось зарево городских огней. Возбужденные теплым вечером, легким ветерком и приближением столицы, ждавшей их впереди, молодые люди разговорились со всей откровенностью.

– Самое важное, – внушал Палюдескару Итале, – это сила, заключенная в тебе самом и принадлежащая только тебе. Именно благодаря этой внутренней силе и становишься настоящим мужчиной. И, почувствовав ее в себе – эту силу, волю, потребность, называй, как хочешь, – ты должен ей подчиниться и пойти тем путем, которым она влечет тебя…

– А если не сможешь найти этот путь?

– Найдешь, если захочешь!

– Но сколькие действительно хотят этого?

– Найти свою судьбу? Быть самим собой? По-моему, этого хочет каждый!

– И все же для этого нужно потрудиться.

– Разумеется! Верно и то, что многие даже и не пытаются искать свой путь. Живут, не думая, делают, что придется, или подчиняются чужим приказам и желаниям, а в итоге совершенно запутываются в этой бессмыслице… становятся рабами собственных безумств или непредвиденных обстоятельств. – Итале с презрением отмахнулся. – И почему только люди не делают то, что должны делать, что им делать необходимо?!

– Так ведь проще – не делать ничего!

– Господи, как глупо! Даже если десять лет просидеть в кресле, не делая ничего, годы-то все равно пройдут – только мимо. Может, лучше встать, прогуляться по окрестностям, отправиться путешествовать? В детстве я всегда завидовал взрослым: мне казалось, что все они вечно куда-то собираются ехать, уезжают в дальние края. Это теперь я понял, что они, по большей части, не только никуда не едут, но и домой добраться не в состоянии, точно навеки заблудились среди бесконечных пиршеств, снов, пустых разговоров, праздных визитов и прочей бессмыслицы – разумеется, я говорю не о бедняках, а о тех, кто волен поступать так, как ему нравится. Такие-то чаще всего и растрачивают себя попусту из-за простой беспечности!

– Да, зря человечеству подарили цивилизацию, – подытожил Палюдескар. – Я бы, например, отдал ее пчелам. Вот уж умные и предприимчивые бестии!

– Не знаю, был ли столь уж напрасен этот дар… Только слишком многие люди, похоже, растрачивают его понапрасну.

– Мне всегда хотелось иметь возможность внести в развитие цивилизации и свою лепту, – сказал Палюдескар. – Но, кажется, я так и не смог этого сделать по-настоящему.

– Ничего подобного! – возразил Итале, но Палюдескар продолжал с той же непосредственностью:

– Нет, я знаю. Мне это не дается. Понимаешь, я ведь не религиозен, ничего такого… но в ноябре мне стукнет двадцать пять… и я бы хотел… надеяться, что могу все-таки совершить что-нибудь стоящее… Прежде, чем наступит конец.

– Именно так! – с жаром подхватил Итале.

– Может, переночуешь у меня? Мне бы хотелось еще поговорить с тобой. – Палюдескар предлагал от всей души, и Итале согласился. Они уже ехали по пригородам Красноя и через десять минут миновали Западные ворота. Карета остановилась на улице Тийпонтий у дверей огромного темного здания гостиницы; пассажиры, ошалевшие от долгого пути, с трудом разминали затекшие, онемевшие конечности и выбирались наружу, сразу окунаясь в блеск огней и шум большого города: ржали запряженные в экипажи лошади, стучали подковы по мостовой, слышались громкие голоса людей, тучи ночных бабочек слетались на свет уличных фонарей; возле гостиницы в воздухе висел запах кожаной упряжи, конского пота и не остывшего еще камня городских стен.

Молодые люди взяли извозчика, уселись, и каждый в душе тут же пожалел о сделанном и принятом предложении. Обоим, пока они ехали на крыше почтовой кареты, казалось вполне естественным продолжить начатый разговор за ужином, но теперь спор о человеческой судьбе и роли цивилизации затих сам собой; каждый смотрел в свое окно. Наконец извозчик остановился перед красивым домом, фасад которого выходил на широкую тихую улицу. Поднимаясь следом за Палюдескаром на крыльцо, Итале услышал над темными крышами и улицами удары могучего колокола – глубокий, проникновенный голос времени в беспокойной суете ночного города.

В доме Итале препоручили заботам слуги, который повел его сперва наверх по великолепной лестнице, а затем по длинному коридору в комнату, где ему сразу бросились в глаза огромная кровать под роскошным балдахином, отделанный мрамором камин и турецкий ковер на полу. Темно-красные шторы на окнах были задернуты; на стене висела огромная картина: дивной красоты жеребец с широким крупом, изящной маленькой головкой и тонкими бабками. Не успел удалиться первый слуга, как появился второй; он принес чемодан Итале.

– Благодарю вас, – от души поблагодарил его Итале; он был рад увидеть хоть что-то знакомое в этом мире не – знакомых вещей и уцепился за чемодан, как за спасительный якорь, однако все его попытки самостоятельно распаковать багаж были вежливо и умело пресечены. Потерпев первое поражение, Итале более не рассчитывал, что ему удастся побыстрее выпроводить этого слугу, который оказался весьма словоохотливым французом средних лет. Ловко распаковывая чемодан, он сообщил, что зовут его Робер, что он личный камердинер господина барона, что Итале необходимо сменить сюртук, а также – что весьма желательно! – сорочку, что настоящие господа переодеваются только с помощью слуг, что ему, Роберу, совершенно ясно: перед ним молодой, бедный провинциал, у которого нет с собой практически никаких предметов туалета, кроме щетки для волос, однако же он, Робер, отнюдь молодого господина за это не винит. Все это он умудрился выразить лишь отчасти словами, а в основном – не поддающимися описанию жестами и гримасами.

– Может быть, месье мне позволит? – спросил он, кружа у Итале за спиной в зеркале, и мгновенно, совершив пять гипнотических пассов руками, превратил галстук Итале в образец строгой симметричности. – Это самый лучший узел, но не каждому можно его носить: для такого узла требуется продолговатое лицо, – заявил он, настолько искренне любуясь результатами своего труда, что Итале совсем перестал на него обижаться и, ничуть не сопротивляясь, позволил одеть себя до конца.

Но вниз ему пришлось идти одному.

Оказалось, что в просторной, ярко освещенной гостиной полно народу – мужчины в светлых сюртуках, женщины в светлых вечерних туалетах, – и только Палюдескара нигде не было видно. Высокая светловолосая женщина мельком глянула в сторону Итале и слегка нахмурилась. Итале не решался двинуться дальше, но и назад повернуть не осмеливался, так что застыл в дверях, точно вдруг окаменев. Рядом с ним группа людей, дослушав какую-то историю, разразилась хохотом; он тоже невольно улыбнулся и лишь потом сообразил, что улыбается неизвестно чему, и тут же заметил, что к нему приближается та самая высокая светловолосая женщина в сиреневом платье. Ну да, она и есть! И идет прямо к нему! Итале отвернулся и начал потихоньку отступать в коридор.

– Господин Сорде?

Пришлось вежливо поклониться.

– Я Луиза Палюдескар.

Он поклонился еще раз.

Она смотрела на него холодно, с сомнением; потом, видимо решившись, повела представлять своей матери.

Луиза Палюдескар была молода, красива и очень похожа на своего брата. А старая баронесса, сидевшая вместе с двумя другими пожилыми дамами возле инкрустированного золотом рояля «Эрард», казалась чем-то раздраженной; вид у нее был болезненный и кислый. Она вежливо поздоровалась с Итале, но больше ей явно нечего было ему сказать, и Луиза повела его в другую комнату, где он, к своей великой радости, обнаружил наконец Палюдескара. Тот пожирал холодного цыпленка, запивая его шампанским, и тут же предложил Итале к нему присоединиться. Есть Итале действительно хотелось, и, несколько насытившись, он сумел даже отчасти стряхнуть с себя овладевшее им оцепенение и немного приглядеться к гостям. Выяснилось, например, что никто здесь не носит таких штанов, какие были на нем, и что ему чрезвычайно трудно участвовать в общем разговоре, поскольку все эти люди говорят очень быстро и без конца перескакивают с одной темы на другую. В общем, суетятся, как кролики.

– Вы надолго в Красной, господин Сорде? – спросил один из них; этого человека ему только что представили, но он тотчас же забыл его имя. Однако ответить он не успел: кто-то из стоявших рядом с ним молодых мужчин, перехватив инициативу и поклонившись Итале, заговорил сам:

– Сейчас повсюду такая скука! У меня ощущение, будто наша цивилизация погибла, а жалкие ее остатки сосредоточены в этой гостиной. И, к сожалению, оперный театр откроет сезон не раньше ноября!

– Я очень надеюсь туда попасть, – сказал Итале и даже вздохнул с облегчением, ибо сумел наконец выговорить нечто более-менее вразумительное.

– Вы увлекаетесь музыкой? – тут же спросил тот, первый. (Кажется, его фамилия Хаческар или Гаррескар? – пытался вспомнить Итале.) – У нас, как вы понимаете, не Париж, а старый Монтини еще в прошлом сезоне утратил свое верхнее «ля», однако и наша опера пока неплоха.

– Например, Паолина, – выдавил из себя Итале. Паолина была местной «дивой»; хвалебные отзывы о ней он слышал в Соларии.

– Вот именно! – подхватил Геллескар. (Итале вспомнил наконец его имя, но кто он – барон? граф? князь?) – А вы ее уже слышали, господин Сорде? Неужели вы из-за нее сюда приехали?

Итале молча смотрел на него, не зная, что ответить. Не говорить же: «Нет, я приехал сюда, чтобы свергнуть правительство!»? В конце концов он обошелся кратким «нет».

Геллескар улыбнулся. Красивое, тонкое лицо его, как и у Палюдескара, было, пожалуй, бледновато, но в стройном теле явно чувствовалась сила.

– Простите, я вечно ко всем пристаю с разговорами о музыке, – извинился он. Итале были приятны и его тон, и эта доброжелательная вежливость, но он не сумел ответить должным образом. – Луиза, – спросил чуть позже Геллескар, – а кто он, собственно, такой, этот новый приятель твоего брата?

– Понятия не имею, Георг.

– Он что, тоже литературой увлекается? – продолжал задавать свои вопросы Геллескар, будто не слыша ее, но Луиза Палюдескар лишь молча пожала плечами. – Вполне, вполне возможно… Ему бы, например, очень пошло писать эпические поэмы… Нет! Я догадался! Он намерен издавать подпольный журнал, где будет полно цитат из Шиллера.

– Но, дорогой, я действительно совсем ничего о нем не знаю!

– Твой брат что же, просто его в почтовой карете подобрал? Как забытую шляпу? А что, если он шпион Генца? Или воришка? Кстати, ваше столовое серебро на месте? Вот уж не думал, что Энрике так неразборчив в знакомствах! С другой стороны, ни один шпион не сумел бы так умело завязать галстук; во всяком случае, австрийский шпион. Скорее все-таки у него на уме Шиллер!

– Ну так познакомь его с Амадеем.

– А он здесь? Кстати, как у него дела?

– Несчастен, как всегда. Не понимаю, почему он до сих пор не бросил эту женщину! Ага, вот и твой новый знакомец! Пожалуйста, пойди и представь его Амадею, Георг. Господин Сорде!

Итале, удивленный, оглянулся и, встретившись глазами с Луизой Палюдескар, страшно смутился. Она, казалось, тоже на мгновение растерялась, но почти сразу взяла себя в руки, и лицо ее вновь стало надменным, почти сердитым.

– Граф Геллескар только что сделал вывод о том, что вы, должно быть, увлекаетесь литературой, – сказала она.

Геллескар тут же вмешался:

– Предоставим банкирам делать выводы из собственных спекуляций, дорогая; я же высказал лишь свои предположения, не больше. Есть у меня такая дурная привычка – пытаться отгадать, чем мог бы заниматься тот или иной человек, и лишь потом спрашивать его самого. И вот, согласно моим фантазиям, вам бы следовало заняться издательской деятельностью. Итак, господин Сорде, опровергайте мои «обвинения»!

– А разве это обвинения? – простодушно удивился Итале.

Геллескар рассмеялся.

– Ну, по этому поводу нам придется посоветоваться с Эстенскаром. Пусть он нам скажет, являются ли литературные занятия преступлением, заблуждением или же просто несчастьем. А изда…

– С Эстенскаром? С Амадеем Эстенскаром?

– Ну вот вы себя и выдали, господин Сорде! – улыбнулся Геллескар. – Между прочим, он здесь. Хотите, я вас ему представлю?

– Но он не… то есть у меня нет… я не…

– Пойдемте, – сказал Геллескар, и Итале покорно последовал за ним, однако посреди гостиной вдруг остановился: внутренний протест против столь бесцеремонного и самоуверенного поведения графа как бы обрел наконец словесную форму.

– Знаете, граф, – храбро начал он, – я не смею попусту тревожить господина Эстенскара и…

– Похоже, вы ставите его значительно выше всех прочих? – Геллескар насмешливо улыбнулся. – А впрочем, это совершенно справедливо. Да ну же, идемте! – И он решительно потащил Итале за собой. – Амадей, разумеется, как всегда, прячется в своем любимом «мавзолее» – не пугайтесь, я имею в виду библиотеку. Она здесь так велика, что напоминает некие восстановленные и заново отделанные катакомбы. Ну да, вот и он! – И Геллескар подвел Итале к худощавому, жилистому человеку с рыжими волосами и очень белой кожей; Эстенскар, забившись в угол за книжным шкафом, стоя читал Гердера.[10]10
  Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) – немецкий писатель, критик, богослов, философ. Теоретик «Бури и натиска», друг И.В. Гете. Проповедовал национальную самобытность искусства, утверждал национальное своеобразие и равноценность различных эпох культуры и поэзии (четырехтомная работа «Идеи к философии истории человечества»). Собирал и переводил народные песни. Оказал значительное влияние на немецкий романтизм.


[Закрыть] Граф представил их друг другу и сказал: – Вот тебе, Амадей, и еще один беглец из твоей родной провинции.

Эстенскар стал знаменитостью сразу после публикации «Ливней Кареша»; тогда ему было всего девятнадцать. «Оды» и последовавший за ними роман подтвердили его репутацию, и в двадцать четыре года на него обрушилась слава самого известного писателя страны; его страстно ругали и не менее страстно хвалили; он считался истинным вестником бури, при одном лишь приближении которого все вокруг сразу меняется.

– Очень рад, – сухо бросил он, пожимая Итале руку. Последовало длительное молчание. – Вы что же, мой земляк?

– Я из Монтайны.

– Ах вот как.

– Чем это ты так увлекся, Амадей? – спросил граф. – Ах, Гердером! По-моему, твоя любимая немецкая поэзия – это настоящее гигантское болото!

Эстенскар молча пожал плечами. Итале смотрел на него с трепетом и восторгом; ему тут же страшно захотелось перечитать всего Гердера. Однако Геллескар продолжал вести светскую беседу, задавая дурацкие вопросы, на которые Эстенскар старался отвечать как можно короче, так что разговор интереснее не становился. Еще бы, думал Итале. С какой, собственно, стати гению открывать свои мысли такому легкомысленному болтуну, как граф Геллескар! Манеры гения, правда, оставляли желать лучшего, но это потому, оправдывал его Итале, что он значительно выше всех этих людей, умнее их, а они только и умеют, что сплетничать. С момента своего появления в гостиной Итале уже успел услышать не менее дюжины самых различных сплетен – и, кстати сказать, вскоре и сам Эстенскар, вовлеченный все же в один из подобных разговоров, явно наслаждался, рассказывая какую-то байку.

– Короче говоря, за один год, даже проведенный в Париже, такой осел никогда к цивилизации не приобщится! – закончил он свое повествование и засмеялся каким-то ненатуральным визгливым смехом.

Геллескар тоже засмеялся и сказал:

– Зря, видно, людям была дарована цивилизация!

Итале, уже слышавший эти слова, тщетно попытался подавить зевоту, поднял глаза и увидел, что Эстенскар холодно смотрит прямо на него.

– Амадей, а ты слышал о новом литературном журнале Аданскара? – спросил Геллескар. – Говорят, там публикуются исключительно аристократы.

Эстенскар снова засмеялся пронзительно и громко.

– Ну и что?

– Причем все дело в названии журнала! Аданскар недавно обсуждал его со мной. Предлагались: «Пегас», «Аврора», все девять муз – я, правда, не в состоянии их перечислить, – еще какие-то греческие имена. Но все это казалось ему слишком примитивным. Потом он предложил французское название: «Revue du haut monde». Ага, сказал я, тогда уж назовите его «Revue des deux mondes».[11]11
  «Высший свет»; «Два мира» (франц.).


[Закрыть] Нет, нет, с этим он тоже был не согласен, это тоже было слишком примитивно. И тут, прямо у меня на глазах, его осенило божественное откровение, и он изрек: «Я назову его «Журнал аристократов и гениев»!»

– Господи, какой дурак!

– Так и назовет, можешь не сомневаться. И тебе придется участвовать.

– Я, пожалуй, поучаствую, но так, чтобы цензоры потом лишили Аданскара лицензии на издание.

– Сам-то журнал, в сущности, не так уж плох, – сказал Геллескар чуть более серьезным тоном. Эстенскар в ответ опять лишь пожал плечами. – А ты сам-то, между прочим, получил разрешение на публикацию своей новой книги?

И снова Эстенскар промолчал. Потом, резким движением сунув томик Гердера на полку, отвернулся, поизучал собственные ногти, снова повернулся к Геллескару и визгливо воскликнул:

– Я уже полтора месяца бьюсь, чтобы получить это паршивое разрешение! Они требуют, чтобы я внес поправки, и заявляют, что одна из поэм вообще опубликована быть не может. Но почему? С какой стати? Это стихи о том, как нужно слушать музыку. Что в них такого политического, черт возьми? Неужели сочетание музыки и стихов сразу наводит их на мысли о «Марсельезе»? «Нет, господин Эстенскар, – говорят они мне, – вы просто не понимаете… – Это я-то не понимаю того, что сам написал! – Недопустимой является вовсе не тема данного стихотворения, а его метрика». Метрика! Метрика! Господь всемогущий, какой радикализм они сумели отыскать в четырехстопном ямбе? Ты не знаешь, а? Не можешь мне объяснить, что они имели в виду? Оказывается, я использовал НАРОДНУЮ метрику, песенную, а это опасно и совершенно недопустимо для оды! Вот они мою оду «К юным соотечественникам» и сочли неприемлемой! А она действительно, черт побери, написана четырехстопным ямбом! И действительно напоминает народные песни. Разве можно давать ее читать приличным людям? В общем, это стихотворение напечатано быть не может, а стало быть, книга не получит разрешения на публикацию, пока стихотворение входит в ее состав. И один добрый малый из Управления, цензор Гойне, который не может правильно написать слово «рекомендую», берет на себя труд учить меня, как следует писать стихи! От меня требуется немного: всего-то прибавить одно-два слова к каждой строке. Он даже показал мне, как это делается, – действительно, ничего сложного. Раньше они просто запрещали то, что я писал, но теперь они еще и переучивают меня! А то и переписывают!

Глаза у Эстенскара стали совершенно круглыми и светились на его белом лице желтоватым огнем. Итале вспомнились вдруг молодые соколы, которых он приручал; их яростное сопротивление можно было сломить, лишь доведя птиц до полного изнеможения; но даже будучи побежденными, они продолжали гневно кричать своими пронзительными страшными голосами, так до конца и не сломленные, не ставшие ручными.

– Ты ведь уже лет шесть терпишь этот кошмар, – сказал Геллескар. – И как только у тебя мужества хватает!

– Да не осталось у меня никакого мужества! Вот сдам книгу в печать, и все, уезжаю домой. Бороться за то, чтобы ее еще и продавали, сил нет. Все равно открыто продавать не будут. Я намерен только убедиться, что в текст не внесено никаких изменений, и выкинуть оттуда все «улучшения», сделанные Гойне. Не знаю, чего уж я так об этом пекусь? Какая, в сущности, разница?

– Огромная, господин Эстенскар! – вырвалось у Итале, и он заговорил, заикаясь: – Ведь ваша книга, конечно же, будет напечатана в какой-нибудь подпольной типографии целиком… Я, собственно, никогда не видел иных изданий ваших книг – только подпольные…

– Победа без выгоды, – суховато заметил поэт.

– Но любому человеку, даже гению, в этой борьбе без поддержки одержать победу невозможно! Вот если бы у вас, у таких, как вы, были настоящие соратники… возможность всегда что-то публиковать, свой литературный журнал, способный противостоять Управлению по цензуре, отстаивать каждое слово автора, выступать единым фронтом… Ведь если Генеральные штаты будут все же созваны, одним из главных вопросов станет вопрос о цензуре…

– Я вижу, вы действительно успели провести в Красное не более двух часов, – сказал Эстенскар, поворачиваясь наконец спиной к книжному шкафу, по полкам которого он до сих пор шарил внимательным взглядом, словно ища нечто совершенно ему необходимое. – Соратники?… Литераторы, как правило, смертельно боятся тюрем… Что же касается помощи политиков, то, мне кажется, вы просто шутите, если хотите сказать…

Итале так и застыл; а Геллескар заметил все тем же легкомысленным тоном:

– Ну почему же, Амадей? Если ассамблея все же начнет свои заседания, то в городе появятся и новые люди.

– Ты сегодня настроен весьма оптимистично, Георг.

– А я вообще по натуре оптимист. Просто стараюсь не слишком это показывать – насмешек боюсь. Ведь насмехаются же над твоей одой «К юным соотечественникам».

– И правильно делают! Это самое глупое стихотворение, какое я когда-либо написал, хотя, полагаю, господин Сорде со мной не согласен.

Возможно, это было всего лишь приглашение к спору, но Итале воспринял слова Эстенскара как упрек; ему показалось даже, что его неумеренные восторги раздражают поэта.

– Как я могу спорить с вами? – сказал он еле слышно.

Геллескар нахмурился:

– Знаешь что, Амадей, написал оду, так будь любезен, дай нам ее, по крайней мере, прочесть! Мы же не посягаем на твои авторские права. И вообще, что это мы все о поэзии? По-моему, пора сменить музу. Луиза сегодня злится, а в таком состоянии она всегда отлично играет. Может, попросим ее сыграть Моцарта?

Итале, поглощенный самоуничижением, все же догадался, что Геллескар пришел ему на помощь, и со смутным чувством признательности последовал за своими новыми знакомыми в гостиную, хотя сперва хотел попросту бесславно сбежать, дабы окончательно не поссориться со своим кумиром Эстенскаром. Луиза Палюдескар играть согласилась. Итале остался стоять возле рояля. Было уже за полночь, и он чувствовал себя совершенно измученным. Светлая музыка вместе со звуками разговоров обтекала его, как вода. Рядом негромко переговаривались Геллескар и Палюдескар; он не прислушивался; он вообще решил больше рта не открывать. «Зачем я здесь? – думал он. – Что я здесь делаю? Зачем уехал из дома?»

Выполнив все просьбы слушателей, Луиза играть перестала, однако по-прежнему сидела за роялем, слушая разговоры окружающих и время от времени посматривая на высокого, неловкого и молчаливого гостя из провинции. Итале, мрачно уткнувший подбородок в воротник, казался ей воплощением деревенской невоспитанности и мужского самодовольства. Ей ужасно хотелось пнуть его ногой.

– Что это за малый, Луиза? – услышала она тихий голос Эстенскара.

– Энрике подцепил его в дилижансе и притащил домой. Но я не намерена его здесь долго терпеть!

Эстенскар неприязненно улыбнулся.

– Да уж, бедняга вряд ли умеет вести себя в высшем свете. – Он снова был готов к словесному поединку, и Луиза, любившая подобные сражения, поднялась, принимая его вызов, и незамедлительно нанесла ему удар с фланга: посмотрела в лицо, улыбнулась и спросила:

– Неужели ты действительно собираешься уехать на восток, Амадей?

– Я еще не решил.

– Господи, да что тут решать?! Ведь в Полане нет ничего, кроме восточных ветров да овец, которым твои стихи вряд ли будут интересны. Я понимаю, мы все тебе тоже кажемся овцами, но мы, по крайней мере, овечки внимательные, даже любящие, мы ведь твое собственное пушистое стадо…

– Ну да, волки в овечьих шкурах!

– Ничего подобного! А вот ты как раз настоящий волк. Знаменитый поланский волк! Ну что, снова решил удрать? Ты уж погоди, Амадей.

– Никуда я удирать не собираюсь. Просто еду домой.

– «Домой»! – Луиза сыграла изысканное легкое арпеджио. – Как тебе известно, наш «милый дом» тоже в горах, в Совене. И мне даже слишком хорошо знакомы эти бесконечные дожди, ветры, грязь на дорогах, визиты соседей, их дурацкие разговоры об овцах и об охоте… О том, что кто-то где-то подстрелил волка. Или прошлой зимой затащил трех поэтов в болото…

– Но к твоей свадьбе я непременно вернусь.

– Вот как? И за кого же, по-твоему, я выхожу замуж?

– За Георга, разумеется…

– Что за глупости! Я не могу выйти замуж за человека, которого и без того знаю как облупленного.

– Но если этот человек тебе подходит…

– Не продолжай; я и так вижу, что тебе доставляет удовольствие ковыряться в чужой ране. Нет уж, я выйду только за совершенно незнакомого мне человека – из тех, кого случайно встречают в почтовой карете.