Текст книги "Тайна кавказских долгожителей"

Автор книги: Урс Видмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Видмер Урс
Тайна кавказских долгожителей

Урс Видмер

Тайна кавказских долгожителей

Рассказ

Перевод с немецкого Е. Колесова

Несколько лет назад я изучал народы Кавказа. Мне хотелось узнать, почему кавказцы живут дольше всех остальных людей. В чем заключается их основная ошибка? Как так получается, что целые аулы столетних старцев могут сидеть и беседовать о пробковом дубе или о ходе ледников, невзирая ни на какие эпидемии, лавины или русских. И каждый из них помнит, как свергали последнего царя и как отбивают мясо для бифштекса, подложив его под седло. У старух свой круг, в котором они вспоминают, как зачинали детей, по обычаю, прямо в седле и рожали там же. Трудно вообразить себе зрелище более оживленное, чем долгожители, демонстрирующие друг другу свои годичные кольца. Невероятно, немыслимо. Во всяком случае, тогда я не понимал их. Вообще я, видя, куда катится мир, не собирался жить долго. Вот почему мне так хотелось раскрыть их тайну. Чтобы найти другой путь.

Начал я, положим, с болгар. Ну, они долгожители потому, что едят йогурт, это ясно. Вот почему я давно бросил есть йогурт, как и мой друг Вольфганг Хильдесхаймер, с которым мы часто ругали этот варварский молочный продукт, сидя за бутылочкой красного вина. Ему это помогло, упокой Господи его душу. Я же сделался лишь еще здоровее, чем был, и, почувствовав, что без йогурта мне стало чего-то не хватать в этом мире, занялся кавказцами. Они живут долго (это-то я узнал довольно быстро) в результате не конкуренции, а кумуляции различных факторов, и все это в переводе на языки, которых, кроме них, не понимает никто. На Кавказе известно несколько сот народностей и столько же идиоматических выражений. Есть горные долины, где у каждой деревни свой язык. И чем выше в горы, тем больше в языке придыханий. На высоте четыре тысячи метров люди уже только придыхают, раскрывая рот, как рыбы. В Осетии свой язык уже на каждом дворе. Соседи не понимают друг друга и, хоть и занимаются меновой торговлей, однако то и дело попадают впросак. Просят овса, а им дают кирпичи. В Астраханке, это на Каспийском море, свой язык существует у каждого человека. Муж не понимает жену, ребенок – родителей. Каждый молчит в одиночку и разговаривает сам с собой. Вот гомон-то стоит, наверное! И как же быть приезжему, если ему понадобится узнать что-либо?

Вообще я сам никуда не езжу. Не люблю рисковать. Мало ли людей уезжало в здравом уме и твердой памяти, а возвращалось ногами вперед, особенно с Кавказа. Нет, я путешествую по книгам. Кто только не побывал в этом краю бездонных пропастей и неприступных вершин! Сципион Кларамонти еще в 1649 году, Дж. Рейнегс в 1796-м, Вильгельм фон Фрайгарс в 1812 году, два года спустя Юлиус Клапрот, в 1815-м М. фон Энгельгардт и Иоганн-Якоб-Фридрих-Вильгельм Паррот. Адольф-Теодор Купфер в 1830-м, Фридрих Коленати в 1858-м, Артур-Тарлоу Канингем в 1872-м, Ялмар Шёрген в 1889-м, Дуглас У. Фрешфилд в 1896-м Андреас Фишер в 1913-м. Даже Карл Зелиг предпринял "Прогулку по Кавказу", каковую опубликовал потом в бюллетене Швейцарского альпийского клуба. Потом он решался лишь на прогулки вместе с Робертом Вальзером, который при этом отличался истинно кавказским долготерпением. Еще позже он угодил в Бельвю под трамвай. Вот, кстати, еще одна очевидная причина кавказского долгожительства: на всем Кавказе сроду не было трамваев.

Однако то, что меня интересовало больше всего, я узнал не от Зелига и не от всех этих путешественников. Я имею в виду истинные причины, почему кавказцев ничем, ну решительно ничем не загонишь в могилу. При этом они делают много такого, а то и вообще делают все, как будто решили умереть молодыми. Пьют как звери. Прыгают с высоких скал на дно ущелий и попадают прямо в горный ручей не шире их самих, да и то удается им это только потому, что прыжок они выполняют "солдатиком", то есть строго по стойке смирно. Голыми руками укладывают медведя и ловят ядовитых змей в прыжке (кто прыгает в данном случае, кавказцы или змеи, я не помню). Добывают себе невесту, подкарауливая соперника на верхушке елки, чтобы запустить ему в голову огромным камнем, когда тот начнет целовать ее при свете луны, думая, что уже добыл ее для себя. Промахнуться и попасть в невесту считается смертным грехом. Зато чем сильнее та вымажется в крови, тем для нее почетнее. Такую невесту уважают. Поэтому свадебные платья у них ярко-красного цвета: считается, что молодым это приносит счастье. А после первой брачной ночи из окон вывешивают не простыни, а ремни, нарезанные из кожи убитых соперников. Все кавказские женщины, за исключением тех, что на лошадях, рожают во время полевых работ; прерывать сбор репы при этом не полагается. И ребенок, хоть мальчик, хоть девочка, тут же начинает помогать матери, еще вися на пуповине, перекусить которую он может, лишь забросив матери в заспинную корзину свою первую морковку. От работ освобождают только древних старух и старцев, и они гордо восседают, пьют, курят и вскакивают на коня, едва завидев русского: тогда они стелющимся галопом несутся ему навстречу. Охота на русских – не только старинный обычай, но и необходимость, потому что русские уже много веков пытаются подчинить себе Кавказ, этот край, где свои особые взгляды на жизнь сложились столько же веков назад. "Отними у кавказца его нефть, – гласит русская пословица, – и он даст тебе прикурить".

"Не задавай вопросов татарину, – гласит в свою очередь кавказская народная мудрость, – иначе он ответит тебе". Мне они, то есть татары, никогда не встречались; уж я-то обязательно бы спросил их о чем-нибудь. Впрочем, этого, кажется, никто из многочисленных путешественников не пытался сделать. Они просто принимали как факт, что кругом сидят одни могучие старики.

Шли годы. Я по-прежнему не ел йогурта и испытывал разные другие способы вредить своему здоровью; хотя, честно признаться, не очень в этом усердствовал. Разгадка, сделавшая меня другим человеком, то есть добровольным кавказцем, как всегда, нашлась там, где я никак не ждал ее. Однажды, это было совсем недавно, я решил сдать свои семь писем Томаса Манна (это профессиональный жаргон, продажа культурных ценностей, когда нужны деньги) и отправился к антиквару, который считался номером один в своем деле. То есть к самому дорогому. Договорились мы быстро. Я получил чек и разрешение порыться в подвале, где хранились сокровища фирмы. Там я сначала, немного скучая, полистал драгоценные рукописи Моцарта и Гёте, а потом наудачу вытянул из-под кипы старых журналов связку бумаг, довольно небрежно перевязанных грубой бечевой (хозяин был человек скаредный). Ее покрывал сантиметровый слой пыли. Разрезав веревку, я обнаружил у себя в руках путевые заметки о Кавказе. Дата на них стояла – 1860, а автором был Карл Май. Находка еще и потому была сенсацией, что эта работа, у Мая вообще первая, была сугубо научной. Таблицы, графики, пословные записи бесед.

А надо сказать, что Карла Мая я с юности люблю так, что не только прочитал пятьдесят девять из его шестидесяти четырех книг, но даже женился на женщине его тезке. Я имею в виду фамилию, а не имя. Кроме того, я ведь и сам писал путевые заметки. Схватив пачку, я прикрыл рукой имя автора и вернулся в контору. Антиквар уже забыл обо мне и сидел теперь, подправляя утюгом и тушью подлинное письмо Лютера к Меланхтону. Мы опять немного поторговались, после чего он получил обратно свой чек, а я завладел рукописью Карла Мая, неизвестной не только науке, но и самому антиквару.

Написана она была, конечно, совершенно не так, как, скажем, "В дебрях Курдистана" или "Махди". Трезво, ясно. Никакого Хаджи-Халефа Омара, только толмач из местных (своего рода проводник), по имени Сталин, но на Кавказе это имя настолько распространено, что тот достойный юноша вряд ли был предком знаменитого впоследствии советского убийцы-маньяка. Самым же главным было то, что эта первая работа Мая сильно отличалась от любых других путевых заметок. Настолько сильно, что мне показалось даже, будто все прочие путешественники на самом деле никуда не ездили, а приключения свои высосали из пальца. У Мая не было ни вымазанных кровью невест, ни прыжков с высоких скал. Ничего подобного. Этому юному исследователю, которому и двадцати лет-то не было, первому бросилось в глаза очевидное. То, что на Кавказе долгожители каждый второй и каждая вторая. Он стал искать разгадку и нашел ее.

Она поразительно проста. Кавказцы живут так долго, потому что им это нравится! Ясно, почему им не хочется умирать; ясно также, почему они и не умирают. В отличие от нас с нашей культурой, они радуются каждому новому дню и встают вместе с солнцем, полные радужных надежд, каждый день, за исключением тех, когда предыдущей ночью было полнолуние и они проводили одно из своих хмельных празднеств. Тогда они спят до полудня или дольше, мужчины и женщины вместе, тесно сплетясь, губы к губам, и улыбаются во сне, и рассказывают друг другу свои сны сразу же после пробуждения. У них тридцать семь обозначений для слова "вода", которая и в самом деле бьет из множества источников. Они поют чистыми, металлическими голосами. Или сидят на лугу, полном маков, и глядят на мотыльков, роящихся над цветами и травами. На зверей они не охотятся, разве только ради развлечения; пойманного в прыжке медведя тут же отпускают на волю. А вот бифштексы они действительно отбивают под седлом, покатавшись пару часов. Некоторые рестораны специально держат до десяти джигитов или даже больше, и те целыми днями носятся вокруг кабака с мясом под седлами. Монотонный цокот их копыт создает постоянный шумовой фон, которого уже не замечаешь, как мы у себя дома не замечаем шума машин или небольшой перестрелки. Старики любят рассказывать что-нибудь из прошлого, но никогда не говорят, что раньше было лучше. И никто из кавказцев не путешествует. Да и зачем, собственно. Им всем нравится там жить. Лишь завидев русского, они вскакивают на коня. И йогурта они не едят никогда.

Рассказ Карла Мая сделал меня иным человеком. С тех пор мне тоже хочется жить, я имею в виду – нравится жить. Даже видя, куда катится мир, то есть наш мир. Может быть, это пойдет ему на пользу, думаю я с тех пор: пусть он поглядит на человека, который попадает не во все расставляемые им ловушки. Я стараюсь быть кавказцем, хотя и на свой лад. Кое с чем, конечно, приходится мириться. Так, у меня нет лошади, а ем я, если вообще хожу обедать, обычные натуральные бифштексы из Аргентины. И русских не трогаю, по крайней мере до тех пор, пока они не трогают меня.

Пия и Хунь

(Китайская история)

Не знаю, помните ли вы, что я был в Китае. Хотя я точно рассказывал и даже писал об этом, но это было давно, очень давно. Китай был совсем не тот, что сейчас, а я и подавно. Я был молод и неотесан, оброс, как леший, и полон сил, как берсеркер. У меня была девушка, пианистка, ее звали Пия, я любил ее, а она меня, я так и говорил тогда, и это была чистая правда, а потом она бросила меня, чтобы начать в Китае новую жизнь. И вообще я про все это уже рассказывал – только не про самую кошмарную часть истории. Пока свою драму переживаешь, как про нее расскажешь?

Ну, и там был, конечно, один китаец, который тоже сыграл свою роль – раз уж мы заговорили о драме, тем более что это и в самом деле была драма, а то и вообще трагедия, потому как сердце у меня обливалось кровью, а мне приходилось делать хорошую мину при плохой игре, причем очень долго и очень хорошую, вместо того, чтобы взять да и набить Пии морду. Или ему, то есть этому китайцу. И мне никто слова бы не сказал. Да тогда никто и не подумал бы, что это расизм. До Китая тогда было дальше, чем до Луны.

Пиин китаец был, естественно, из Китая – из Шанхая, если уж говорить точно, – и изъяснялся языком образованного мандарина, а уж писал он на этом языке так, что его разрисованные тушью письма напоминали занавески, по которым как птицы порхали его любовные излияния. А переводить их приходилось мне, потому что Пия не понимала по-китайски, а я понимал – только не спрашивайте меня, как я этому научился, расскажу потом, – и еще видеть при этом, как моя Пия прямо-таки тает от счастья, слыша, как я перевожу прямо с листа: "я люблю тебя" или "очертания твоей груди воспламеняют жар моего сердца". Лицо у нее делалось отрешенным, точно ей слышался зов неба, а взгляд не отрывался от моих губ, пока я излагал по-немецки эти чертовы поэтические откровения китайской души.

Тем более что меня раздирал мой собственный внутренний конфликт: с одной стороны, мне хотелось не читать вслух многого в этих письмах, то есть, вообще говоря, не читать из них ничего, с другой же стороны, гордость китаиста требовала максимально точной передачи нюансов. О, это были еще те нюансы! У нас так не пишут. Мы говорим: Эльза, я хочу тебя, пойдем в постель, и дело в шляпе. У китайцев же ничего не в шляпе, у них все в тумане, сплошь намеки да экивоки, так что иногда я сам рыдал, опустив письмо на колени, готовый влюбиться в этого старика из Шанхая, умолявшего Пию приехать к нему – вот сволочь, да еще старик к тому же, мудрец, проклятый желтый мудрец. Он был ученый, западовед, как это у них называется, то есть изучал нас, хотя, так сказать, больше теоретически. Приват-доцент в университете. С Пией у него был первый практический опыт, и я уж не знаю, как далеко зашла у них вся эта практика. И вот в один прекрасный день Пия исчезла – думаю, села на самолет "Чайна эйрлайнс", хотя я понятия не имею, откуда она взяла деньги на билет. Денег у нее не было, у меня тоже, да и старый китаец ходил всегда в одном и том же синем наряде вроде халата и никак не был похож на человека, у которого есть какие-то доходы на этой грешной земле. Хотя, возможно, тут я ошибаюсь, ведь по китайцам никогда ничего не поймешь. Правители у них в любой момент могут вызвать палача, и никогда не знаешь, полетит ли сейчас твоя голова или соседа. Ты вякнул что-то против режима, сосед родил лишнего ребенка или попался с наркотиками – опять же не знаешь, что в Китае сегодня считается преступлением, а что нет. Потому у китайцев и глаза такие узкие, как щелочки, чтобы никто – то есть вообще никто! – не догадался, о чем они на самом деле думают. Вы как-нибудь возьмите и присмотритесь к китайцам, приезжающим сюда, на свободный Запад: тут-то у них глаза раскрываются и делаются все шире и шире от нашей свободной рыночной экономики, тут-то они сами пролезут в любую щелочку.

Ну и вот, значит, Пия исчезла. Я говорил, что она была пианистка? Так вот, в Китае на пианино не играют, не говоря уже о роялях. Там днем с огнем не сыщешь ни "Стейнвея", ни даже какого-нибудь "Бехштейна". Пию, наверное, все-таки огорчало, я так думаю, что ей теперь придется выражать свои чувства при помощи бамбуковых палочек на ксилофонах, издающих одни пентатонические звуки. Хотя этому китайцу, любовнику, ее игра нравилась. Он мог слушать ее день и ночь. Я даже не знаю, вступили ли они в брак по-настоящему. Я слышал, что китаянки в первую брачную ночь устраивают перезвон, как на Страсбурской колокольне. Нет, Пия с перезвоном – это было для меня уже слишком. Ночи напролет я торчал в саду перед их любовным гнездышком, приложив ухо к бумажной стенке спальни, но так и не услышал ничего, совсем ничего, и подозреваю, то есть я скорее даже уверен, что никакой Пии там не было. Да и самого синего мандарина тоже. Правда, я всегда затыкал уши ватой. Хотя временами я видел тени. Поднятые ноги, задницы, развевающиеся волосы, и все в полной тишине. По теням нелегко узнать лица любовников, особенно когда они движутся и сливаются в поцелуе, причем не по-нашему. Я имею в виду не язык, а страну, другую культуру, где никогда не знаешь, не прогонит ли тебя садовник и не разорвут ли собаки. Их еще едят у них в ресторанах, знаете, да?

А дальше все было как обычно: я, наверное, опять все перепутал. Может быть, я тогда и не был в Китае, во всяком случае в том Китае и в то самое время. То есть в 1970 году, когда все это случилось. Помню только, я сидел дома, раздумывая, как проще добраться до этих прелюбодеев, и вспомнил про музеи, где есть картины, в которые можно войти – если ты китаец, конечно, и если сама картина китайская. Я, правда, не китаец, но все-таки понимаю по-китайски – помните, я обещал рассказать, как я этому научился? А вот так и научился, глядя в рот этому красноречивому кандидату в любовники, пока не начал понимать все, что он говорит. Способности к языкам у меня были лучше, чем у Пии. Так что мне было вовсе не трудно найти нужную картину и дать ей понять, что я свой. И вошел в нее. Она изображала предместье Шанхая – так было написано на табличке, – и я очутился среди китайцев и китаянок, выписанных по-старинному, среди цветов лотоса и павлинов. Было душно. Я сразу взмок, потому что на мне были теплые брюки и свитер с высоким горлом. В Европе была зима. Сняв свитер, я пошел прямо по дороге, ведущей в Шанхай. Я не знал ни как зовут того человека, который увел у меня Пию, ни где он живет. Его письма не имели обратного адреса, а подписывался он разными цветистыми прозвищами, которых оказалось так много, что можно было подумать, будто за Пией ухаживает не один китаец, а все Срединное царство. Уже после четвертого письма – оно было подписано "Душа синего селезня" – она готова была повиноваться ему или всем китайцам сразу, причем настолько, что даже не слышала меня, когда я кричал на нее. О, как я кричал! Так же, как все мужчины, когда бесятся от ревности. Сука, дрянь, проститутка. А она лишь улыбалась, потому что уже жила в другом мире, в китайском.

В Шанхае самой главной проблемой оказалось то, что я, не подумав, вошел в картину XVI века – вот дурак-то! – и попал в эпоху ранней Мин вместо позднего Мао. Разница была, пожалуй, не слишком велика – что в то, что в это время кого-нибудь казнили чуть ли не на каждом углу, – однако мне от этого было не легче, потому что та женщина за бумажной стенкой с перезвоном, которую я решил отбить, никак не могла быть Пией. И это несмотря на то, что мужчина, которому она так звонила, – вату-то из ушей я вынул, так что слышал даже малейший шепот, – называл ее "Пией", хотя и по-китайски. В китайском языке, как известно, "П" выговаривается как "X", "И" как "У", а "Я" как "Нь". Хунь – о, какое сладостное имя! Хунь была сильно влюблена, она прямо-таки пылала страстью, и я как раз собирался проломить эту бумажную стенку, когда на меня бросились собаки. И не просто собаки, а огромные псины метрового роста, целая свора метровых доберманов, причем ни одной суки, – они лаяли, лязгая мокрыми пастями, или как это называется, когда жуткие челюсти доберманов так и ходят вверх-вниз, – я был так ошарашен, что не мог толком сформулировать ни одной мысли. У меня просто не было слов – у меня, у китаиста! – я просто мчался сломя голову через парк. "К ноге" – пытался крикнуть я. Или "место". Но из глотки вырывались одни хрипы, и меня бы, наверное, разорвали на части, если бы в последний момент не отодвинулась бумажная ширма, на пороге которой, точно во сне, возникла прекрасная китаянка, одетая в шелковое платье. "К ноге! крикнула она. – Место!" Вслед за ней вышел китаец, без шелкового платья и во всяком случае безо всякого ко мне интереса. Однако ему просто больше ничего не оставалось. Меня пригласили в дом. Мы вежливо сидели на циновках и пили чай. Эта женщина, конечно, была не Пия, – год-то на дворе был 1556! – а Хунь, и в тот замечательный вечер Хунь влюбилась в меня так, – и я в нее тоже, – что она последовала за мной ранним утром к выходу из сада, лавируя между собаками, которые теперь лежали смирно и взъелись лишь тогда, когда за нами погнался хозяин, так что ему пришлось остановиться и кричать издалека все то, что обычно кричат мужчины, когда их жены растворяются в утреннем тумане вместе с другим мужчиной. Сука, дрянь, проститутка. Мы же радовались и целовались. Почти бегом одолели дорогу и оказались среди нарисованных лотосов. Там была еще пагода, которой я не разглядел вначале. Легко найдя выход из холста, я помог Хунь перейти в музей. В двадцатый век. В мой город.

Тут ее имя, разумеется, стали произносить как "Пия", так что с тех пор я опять живу вместе с Пией. Я люблю ее. Правда, она не играет на пианино, – наш "Бёзендорфер" без толку пылится в гостиной, – зато рисует очаровательные пейзажи, воспоминания о родном Шанхае. Висячие мосты, мягкие очертания гор, бамбуковые рощи. Я счастлив, и единственное, что меня беспокоит: чтобы она когда-нибудь не ушла в одну из этих картин. Я так и вижу, как она, стоя перед своей миниатюрой, вдруг уменьшается и уходит к нарисованному горизонту, твердым шагом, ни разу не оглянувшись, чтобы хотя бы помахать мне рукой, пока не превратится в точку и наконец не исчезнет совсем.