Текст книги "Баудолино"

Автор книги: Умберто Эко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

12
Баудолино пишет письмо от Пресвитера Иоанна

Решение написать письмо от Пресвитера Иоанна родилось под влиянием рассказа, который Рабби Соломон вывез из Испании, где слышал от арабов. Один мореход, Синдбад, живший при халифе Гаруне аль-Рашиде, однажды кораблекрушением был выброшен на остров в океане на линии равноденствия, где день и ночь всегда продолжаются по двенадцать часов. Синдбад рассказывает, что нашел на том острове множество индийцев. Значит, остров был поблизости от Индии. Индийцы привели его пред лицо князя Сарандиба. Этот князь передвигался всегда на троне, установленном на слоне, высотой две сажени, а по сторонам сдвоенными шеренгами маршировали его ленники и министры. Вел это шествие герольд с золотым копьем, за ним шел еще один с золотой булавой, увенчанной огромным изумрудом. Когда князь спускался с трона, чтобы пересесть на лошадь, за ним следовала тысяча всадников в шелках и парчовых одеждах. Еще один глашатай выступал перед строем, возвещая, что се грядет некий царь, обладатель такой короны, которой не обладал и Соломон. Князь соизволил принять Синдбада и задал ему много вопросов о царстве, из коего он прибыл к ним. В конце приема он попросил передать Гаруну аль-Рашиду послание, написанное на пергаменте ягнячьей кожи ультрамариновыми чернилами, где говорилось: «Я шлю тебе привет мира, я Сарандибский князь, передо мной стоит тысяча слонов и на дворце моем зубцы стен выложены из сокровищ. Обращаясь к тебе как к брату, просим передать нам ответ. И просим принять от нас скромный подарок». Скромным подарком была огромная чаша из яхонта, в середине усыпанная жемчугами. Этот дар и это послание еще сильнее прославили в сарацинском мире имя величайшего Гаруна аль-Рашида.

– Этот твой моряк не иначе как побывал в царстве Пресвитера Иоанна, – сказал на это Баудолино. – Просто на арабском языке имя его звучит несколько иначе. Но он солгал, утверждая, будто Пресвитер посылал дары и письма халифу, поскольку Иоанн – христианин, хотя и несторианского толка, и если уж собрался бы посылать письмо, то слал бы прямо императору Фридриху.

– Ну так давайте напишем это письмо императору Фридриху, – сказал Поэт.

Подыскивая материалы для устроения Пресвитерова царства, друзья познакомились с Гийотом. Это был молодой человек из шампанского семейства, он только что возвратился из путешествия по Бретани, в его душе еще роились рассказы о странствующих рыцарях, заклинаниях, феях и волшбе, которые обитатели тех земель обычно рассказывают друг другу холодными вечерами у жаркой печки. Стоило Баудолино коснуться в разговоре чудес Пресвитерова обиталища, тот завопил: – Конечно, мне в Бретани рассказали о таком, о похожем замке! И в нем оберегается Братина!

– А что ты знаешь о Братине? – спросил Борон, насторожившись, будто Гийот затронул его личное имущество.

– А ты-то что о ней знаешь? – отозвался Гийот, насторожившись не меньше.

– Однако, – сказал друзьям Баудолино, – похоже, эта Братина вам обоим небезразлична. Что же она такое? Если я правильно понимаю, слово «братина» означает какую-то кружку.

– Кружку, чашку… – снисходительно улыбнулся Борон. – Кубок, скорее. – Потом он решил все-таки выложить свой секрет. – Удивительно, однако, что вы об этом ничего не слыхали. Это самая наиценная реликвия крещеного мира, чаша, в которой Иисус освятил вино Тайной Вечери и куда Иосиф Аримафейский сцедил кровь из ребра Христа распятого. Есть традиция называть эту чашу святой Градалью, Граалью, или же Сангреалью (sang real – «царская кровь»), потому что, владея ею, рыцарь приобщается к семени избранничества, равно как и к семени Давида и к семени нашего Господа.

– Градаль, Грааль, Сангреаль, Бретань, так отчего же вы зовете ее Братиной? – спросил Поэт, внимательный ко всему, что можно было впоследствии доложить начальнакам.

– Не знаю, – ответил Гийот. – Это принято. Еще говорят: Гразаль, Граальц… Какое из названий выбрать? «Братина» означает просто «чаша». Хоть, впрочем, не доказано, что форма священносподвижнического предмета – чашевидная. Те, кто видел Братину, не помнят ее формы. Знают только, что она наделена исключительными качествами.

– А ее кто-то видел? Кто? – спросил Поэт.

– Ну, конечно, те братья-рыцари, которые охраняли ее в Броселианде. Но и о них не дошло прямых свидетельств. Я знаком был только с теми, кто рассказывал о них…

– Лучше бы о Братине поменьше рассказывали, да побольше узнавали, – сказал Борон. – Этот парень только что побывал в Бретани, слышал далекий звон, и вот он уже косится на меня, как будто я украл у него что-то. То, чего у него нет. И не один он такой. Все судачат о Братине. Каждый думает, что именно ему повезет этой Братиной завладеть. А я провел в Бретани, и даже на тех островах, что от Бретани лежат через море, провел целых пять лет… и ни о чем не судачил, а только искал усердно…

– И нашел? – спросил Гийот.

– Не нашел. Надо искать не саму Братину, а тех братьев-рыцарей, которые о ней знают. Я скитался, я спрашивал… Никого из них я не встретил. Наверное, я не принадлежу к избранным. Теперь сижу тут, копаюсь в пергаментах, надеюсь обнаружить хотя бы след того, что от меня сокрылось, пока я блуждал в лесах…

– Но зачем нам эта Братина, – прервал его Баудолино, – и эта Бретань со всеми братьями? Они же нас не интересуют, поскольку не имеют отношения к Пресвитеру Иоанну?

– Братья не обязательно в Бретани, – возразил на это Гийот. – Где на самом деле находятся и замок, и сокрытая в нем Несоглядаемая тайна, никогда не было известно. Среди слышанных мной рассказов был один, в котором рыцарь Фейрефиц находит святой сосуд и передает своему сыну, священнику, которому предстояло потом сделаться царем в Индии.

– С ума сойти! – сказал на это Борон. – Так я все эти годы ищу Братину в неправильном месте? Да кто же тебе рассказал об этом Фейрефице?

– Любая история может сгодиться для дела, – сказал Поэт. – Если ты прислушаешься к словам Гийота, может быть, отыщешь свою Братину. Но нам в данную минуту не столь желательно отыскать ее, сколь желательно понять, не увязать ли эту Братину с Пресвитером. Дорогой мой Борон, мы ищем не сам предмет, а тех, кто говорит о предмете. – И обратился к Баудолино: – Как тебе кажется? Иоанн – хозяин Братины, которая облекает его величайшим достоинством. Вот он возьмет и преподнесет это достоинство Фридриху! Дарует ему Братину!

– Которая вдобавок окажется тою самою яхонтовой чашей, которую князь Сарандиба преподнес Гаруну аль-Рашиду, – поддакнул Соломон, шипя от возбуждения беззубой стороной рта. – Сарацины чтут Иисуса как великого пророка, они сначала нашли эту чашу, потом Гарун преподнес ее Пресвитеру…

– Чудненько, – сказал Поэт. – Чаша выступит провозвестием грядущего отвоевания тех стран, кои у мавров обретаются в несправедливом узилище. Готова мотивировка для захвата Иерусалима!

Было решено разрабатывать именно эту линию. Абдул сумел вынести под покровом ночи из скриптория Сен-Викторского аббатства ценный пергамент, ни разу не чищенный. Дело стояло только за печатью, которая придала бы письму вполне царский вид. В комнате, рассчитанной на двоих, около шаткого стола сгрудились шестеро, и Баудолино, прикрывая глаза, как под наитием, диктовал. Абдул писал под его диктовку. Почерк Абдула, приобретенный им в заморских христианских землях, мог сойти за манеру пишущего латиницей восточного мудреца. Прежде чем приступить к работе, желая пуще изощрить изобретательность и ум участников, он предложил было прикончить имевшийся в посудине зеленый мед. Но Баудолино отсек это предложение. При подобном деле, сказал Баудолино, требуется трезвость.

Прежде всего встал вопрос, не пристал ли Пресвитеру адамический язык, или уж на худой конец греческий, однако было принято решение, что такой монарх, как Иоанн, имеет обширную секретарскую службу, в которую входят специалисты по всем языкам, и затевая переписку с Фридрихом, они избирают для него язык латинский. Еще и потому, ввернул Баудолино, что письмо призвано удивить и убедить римского папу и всех венценосцев крещеного мира, а следовательно, должно звучать как можно доходчивее для них.

Начали писать.

«Пресвитер Иоанн, всемогуществом Божиим и властью Владыки нашего Иисуса Христа царь царей, владыка владык, желает Фридриху, Святому и Римскому императору, здравствовать и благоденствовать силой крестною, Божией милостию и помощью…

…Было возвещено нашему величеству, что ты сильно уважаешь наше превосходительство и что достигло до тебя известие о нашей славе. Также узнали мы от наших спроведчиков, что ты желал направить нам нечто приятное и занимательное, на забаву нашего миролюбия. Благосклонно примем твой дар, и посредством нашего поверенного посылаем тебе знак наших щедрот, желая знать, есть ли у тебя общая с нами истинная вера и придерживаешься ли ты во всех делах Иисуса Христа? От широты нашей милостыни: изъяви, что тебе в удовольствие, изъяви нам, в знак принятия нашего дара и в знак твоего благорасположения. Прими от нас…»

– Погодите, – сказал Абдул. – Вот тут-то Пресвитер и подарит Фридриху Братину!

– Да! – ответил Баудолино. – Но эти два разгильдяя, Борон с Гийотом, никак не могут объяснить нам, что она такое!

– Слишком много слышали, слишком много видели, всего не упомнят… Я же говорил, что полезно было бы им принять медку. Порастрясти мысли…

Абдул был явно прав. Диктующий Баудолино и пишущий Абдул, конечно, могли подогреваться только вином. Но вот что касается свидетелей (они же источники откровений), в их-то случае зеленый мед мог только поспособствовать процессу. Поэтому через несколько минут Борон, Гийот (ошарашенный новыми для себя ощущениями) и Поэт, который к зеленому меду за эти дни основательно приохотился, сидели на полу со слабоумными улыбками, застывшими на лицах, и бредили, подобно юношам-затворникам Алоадина.

– О да, – грезил Гийот, – громаднейшая зала, факелы освещают эту залу неописуемым блистаньем. О да, паж несет копье белизны невыразимой, и белая поверхность отражает пламя очага. С острия копья стекает капля крови, опускается пажу на руку… Являются два других пажа с подсвечниками червонного золота, на каждом подсвечнике горит не менее десяти свечей. Пажи прекрасны… О, вот и дева, входит дева, несущая Братину, по залу расплывается бесподобная лучезарность. Свечи тускнеют, как луна, как звезды при восхождении солнца. Братина состоит из чистейшего золота на свете, изузоренного самыми редкими в природе перлами, богатейшими из всех сущих и под водами и в земле… Входит еще одна дева, эта с серебряным подносом…

– Ну а злополучная Братина, опишешь ты ее, в конце концов? – простонал Поэт.

– Я ее не вижу. Вижу лишь испускаемое ею сияние…

– Ты видишь испускаемое сияние, – вмешался Борон, – а я вижу кое-что вдобавок. Факелы озаряют зал… Да. Но вот раздается сильный гром, ужасное содрогание, как будто рушится весь замок. Нисходит непроглядная темень… Да. Но вот сейчас луч солнца освещает палату, он светит всемеро сильнее, нежели все предыдущие свечи. Это вносят святую Братину под белобархатной оболокой, и при ее вносе палата проникается благовониями всех известных зелий. Обнося той Братиною стол, рыцари видят, что в обычных посудах, пребывавших на столе, появились многоразличные кушанья…

– Да как же она выглядит, проклятущая? – выходил из себя Поэт.

– Не богохульствуй. Братина как братина.

– А откуда это известно? Она же накрыта белым бархатом?

– Откуда надо, оттуда известно, – огрызнулся Борон. – Мне так рассказывали.

– Да пропади ты пропадом на вечные времена и провались ты к чертовой матери! Тебе организуют видение, а ты-то в ответ на это! Мямлишь, что тебе когда-то рассказывали, вместо того чтобы видеть образы! Ты хуже этого придурка Иезекииля, который не умел описать, что увидел! Ты как жиды, которые никогда не обращают внимания на то, что видят! У жидов принято обращать внимание только на слова, и все тут!

– Прошу тебя, сквернослов, – вскричал тут Соломон, – опамятуйся, если не ради меня, то ради Библии, она свята и для вас, ненавистные святогоны!

– Замолчите, прошу вас обоих, – успокаивал Баудолино. – Слушай лучше меня, Борон. Думается, Братина – это стакан, в котором Господь освящал вино. Потому что как мог Иосиф Аримафейский сцеживать туда подреберную кровь с распятия, ежели после снятия с креста наш Спаситель был уже не жив, а мертв, а мертвецы, как известно, крови не источают?

– Даже и по смерти Христос был вполне способен явить чудо.

– Братина не простой стакан, – упирался Гийот, – ибо тот, кто рассказал мне повесть о Фейрефице, добавил, что речь шла о камне, свалившемся с неба, lapis ex coelis, то есть Братину выточили на земле из этого небесного камня.

– Почему тогда не из наконечника копья, которым было прободено ребро Спасителя? – упирался Поэт. – Разве не от тебя мы слышали, что паж внес напоенное кровью копье? Вот и я вижу не одного, а даже троих пажей с копьем, изливающим потоки священной крови… Вижу мужа, одетого прелатом, с крестом в руке, несомого на седалище четырьмя ангелами, ангелы восставляют седалище пред серебряным столом, на который возложено копье… Входит пара дев, пара несет поднос, там отрубленная голова мужчины, голова залита кровью. Прелат служит над копьем, вынимает просфору, и в просфоре проявляется образ младенца! Копье – колдовская вещь, и оно знак власти, потому что символ силы!

– Нет, нет, с копья стекают капли крови и попадают именно в Братину, в подверждение чуда, которое я вам описывал, – протестовал Борон. – Все так несложно… – Но тут им овладела улыбчивость.

– Удовлетворимся этим, – безутешно качнул головой Баудолино. – Бог с ней, с Братиной. Займемся остальными вопросами.

– Друзья мои, – Рабби Соломон говорил небрежно, с равнодушием иудея, которого святая реликвия никак не впечатляла. – С какой бы стати Пресвитер вдруг начал дарить незнакомым людям такие ценные вещи? По-моему, это неправдоподобно. Вдобавок, читая письмо, адресат может попросить гонца предъявить ему волшебный подарок. Наконец, не исключено, что рассказы Гийота и Борона бытуют где-нибудь себе независимо от нас, а следовательно, достаточно намека… имеющие уши услышат! Не пишите «Братина», не пишите «Грааль», не пишите «Сангреаль», употребите какое-нибудь промежуточное слово. В Торе никогда наиважнейшие понятия не именуются буквально. Они всегда обозначаются опосредованным тайным образом, предоставляя читателю постепенно расшифровывать то, что Всевышний, Благословенный Святой, Он Творец, предрасположил открыться только перед самым скончанием времян.

Баудолино тогда сказал: – Ладно, пусть посылает какой-нибудь ларчик, сундучок, коробку, ковчег, напишем: accipe istam veram arcam, прими сие вместилище истины…

– Недурно, – оценил Рабби Соломон. – Такая фраза и скрывает и в то же время приоткрывает… приоткрывает бездну возможных толкований…

Вернулись к прерванному сочинению.

«Буде возжаждешь прийти в наши вотчины, возвысим и удостоим тебя пред нашим и двором и домом и дадим насладиться нашими роскошами. Из оных, изобилующих в нашей собственности, сможешь почерпнуть для себя, пожелай ты воротиться в собственную державу. Памятуй о Новейших, николиже не согреши».

После этого богонравного напутствия, Пресвитер переходил к описанию своего имущества.

– Без ложной скромности! – скомандовал Абдул. – Положение Пресвитера до того высокое, что некоторое бахвальство, я сказал бы, даже оправданно.

Какая уж тут скромность! Баудолино вроде с цепи сорвался. Его dominus dominatium превосходил могуществом всех властителей земли и его достаток не имел равных в целом свете. Семьдесят два царя выплачивали ему дань. Семьдесят две провинции лежали под его рукой, и не беда, что не все провинции были христианскими. Дабы удовлетворить Рабби Соломона, в царство Пресвитера подселили потерявшиеся Израилевы колена. Суверенное владычество прелата простиралось на три Индии и земли его досягали до самых отдаленных пустынь, вплоть до Вавилонской башни. Каждый месяц за столом Пресвитера прислуживают семь царей, шестьдесят два герцога и триста шестьдесят пять графов, и каждый день садятся за его стол двенадцать архиепископов, десять епископов, патриарх Святого Фомы, митрополит Самарканда и архидиакон Сузы.

– А не перебор? – спросил на это Соломон.

– Нет, нет, – отмахнулся Поэт. – Надо так, чтобы довести до родимчика и папу, и византийского василевса. Подбавь вот что… Пресвитер-де дал обет посетить Гроб Господен с великим воинством, чтоб разбить неприятелей Христа. Этим подтверждается, что было сказано Оттоном, и затыкается рот папе, если он часом возразит, что Пресвитер так и не перешел Ганг! Иоанн еще перейдет Ганг, он дал обет! Потому-то имеет смысл разыскать Иоанна и заключить с ним союз.

– Теперь подскажите мне, кем населить его владения, – распорядился Баудолино. – Там будут жить слоны, дромадеры, верблюды, гиппопотамы, пантеры, онагры, львы белые и красные, безголосые цикады, грифоны, тигры, ламии, гиены, все звери, которых у нас тут никогда не водилось и которые в качестве трофеев могут привлечь наших охотников туда. А также невиданные на свете люди, о которых рассказывают книги о природе вещей и природе вселенной…

– Стрельцы, рогачи, фавны, сатиры, пигмеи, псиглавцы, гиганты высотой в сорок локтей, одноглазки… – перечислял Гийот.

– Отлично, отлично, пиши, Абдул, пиши, – поторапливал Баудолино.

В общем, работа состояла в том, чтобы собрать все выдуманное и рассказанное в прошлые встречи, слегка приукрасив в описаниях. Земля Пресвитера сочится медом, преет молоком… тут Рабби Соломон с удовольствием отмечал отсылки к Книгам Исход, Левит и Второзаконие… В той земле не живут ни аспиды, ни скорпии. Там течет Июдон-река, чьи истоки в Земном Раю. В той реке обретаются… камни и песок, предлагал Гийот. Нет, нет! – протестовал Рабби Соломон, камни и песок обретаются в Самбатионе. А что, Самбатион мы так и не вставим? Вставим, но чуть попозже. Июдон течет прямо из Земного Рая и поэтому там обретаются… изумруды, топазы, карбункулы, сапфиры, хризолиты, ониксы, бериллы, лалы, алабандины, аметисты, азартно выкрикивал Гийот… Он недавно попал в их компанию и поэтому не в состоянии был понять, отчего все остальные изобразили рвотные позывы, а Баудолино завопил: еще хоть один топаз, и я его проглочу, а когда он захочет выйти, высуну задницу в окошко! После всех счастливых островов и раев, оприходованных в ходе их подготовки, от драгоценных камней им просто становилось дурно.

Абдул тогда предложил, учитывая, что царство Пресвитера расположено на Востоке, припомнить редкие растения. Пускай там растет перец. Борон добавил, что пускай этот перец растет на деревьях, охраняемых змеями, и когда он поспевает, пусть это дерево поджигают, змеи убираются в свои норы, тогда к дереву подходят и трясут его, перец опадает с веток вниз и его стряпают. По неведомому рецепту.

– Теперь вставим, может, Самбатион? – спросил Соломон.

– Валяй, вставляй, – отвечал Поэт, – пусть всем будет ясно, что десять потерявшихся колен живут за этой противной рекой. Даже следует особо это оговорить. И Фридрих может их отыскивать, если жаждет подвигов.

Абдул согласился со всеми, что Самбатион приходится кстати. Будучи неодолимой преградой, он распаляет упрямство и обостряет интерес, почти любовное Ревнование. Кто-то несмело предложил приписать еще и подземный поток, несущий ценные камни. Баудолино сказал, что пусть Абдул пишет себе что хочет, но он лично на время затыкает уши, чтобы не услышать снова про топазы. В честь Исидора и Плиния было решено поселить в той земле еще и саламандр: четверолапых змей, обитающих только в открытом огне.

– Все, что существует на свете истинного, годится в наше дело, – подытожил Баудолино. – Главное – никаких выдумок и сказок.

В письме еще расписывались достохвальные нравы, царящие в державе Иоанна. Там каждого странника принимают с гостеприимством, там нет бедняков, воров, попрошаек, угождателей и скупцов. Пресвитер нечувствительно добавлял к этому сказанному, что по его сведениям, не существует в земных пределах монарха столь же богатого и избыточествующего подданными. В доказательство роскошеств, приводившееся, впрочем, уже и Синдбадом в рассказе о Сарандибе, Пресвитер описывал свой великий выезд на войну против недругов: перед строем воинов движутся тринадцать крестов, усыпанных ярким жемчугом, каждый крест вывозится на отдельной колеснице, каждую колесницу сопровождают десять тысяч конников и сто тысяч пеших. Когда же Пресвитер выезжает в мирное время, перед ним деревянный крест, в память страсти Господней, и златой сосуд, полный праха, дабы памятовать всем и себе, что из праха все созданы и в прах же уйдем. Однако, желая памятовать в то же время, что выезжающий все-таки – царь царей, возят рядом с тем сосудом иной, серебряный, полный злата.

– Попробуй только подсыпать в него топазы и я разобью этот сосуд о твою башку, – предупредил Баудолино.

Абдул, по крайней мере на этот раз, от топазов воздержался.

– Припиши еще, что у них не бывает прелюбодеев и что никто не смеет лгать, а кто лгал, тот умер на месте, то есть я хочу сказать, все равно что умер, потому что был изгнан и все перестали с ним знаться.

– Но я ведь уже писал, что там нет пороков и злостяжателей.

– Ну, ничего страшного, повторишь… Царство Пресвитера Иоанна должно быть таким местом, где христиане действительно соблюдают заповеди Господни. В то время как папе не удается этого добиться от своей паствы. Вдобавок сам папа лжет, и даже лжет хуже остальных прочих. Кроме того, если мы особо подчеркнем, что в той державе никто не обманывает, – значит, неоспоримо, что все рассказываемое Иоанном чистая правда.

Пресвитер Иоанн поддавал жару. Каждый год он с великой воинской силой посещает надгробие пророка Даниила в Вавилонской пустыне. В его стране ловится рыба, из крови которой добывают пурпур. Его господство простирается над Амазонами и над Брахманами. При упоминании Брахманов заметно оживился Борон, потому что этих Брахманов видел в свое время Александр Македонский, когда заступил настолько далеко на Восток, насколько только можно вообразить. Следовательно, Брахманы доказывали, что пресвитерова держава вмещает в себя даже и империю Александра.

Ну, оставалось только описать дворец Пресвитера и магическое зеркало. То самое, о котором Поэт докладывая компании за несколько вечеров до того. Правда, сейчас, при повторении, он снизил голос и нашептывал Абдулу прямо в ухо, чтобы громко не прозвучали слова «топазы» и «бериллы», без которых, как ни крути, обойтись было невозможно.

– Думаю, что при чтении этого письма, – сказал Рабби Соломон, – возникнет вопрос: по какой причине столь мощный властитель называет себя всего лишь только пресвитером.

– Вот-вот! И это помогает нам закруглиться, – ответил Баудолино. – Абдул, пиши!

«О велелюбезнейший Фридрих, отчего наше превосходительство не льстится именованием более возвышенным, нежели Пресвитер, сей вопрос делает честь твоей мудрости. Всеконечно, при нашем дворе мы содержим министериалов облеченных достоинством и именами гораздо более высокими, в переводе на иерархию духовенства… Дворецким у нас служит примас и царь, чашником архиепископ и царь, камергером у нас царь и епископ, сенешалем царь и архимандрит, кухмейстером царь и аббат. Таким образом наше величество, не приемля титлов, к прочим особам применимых, и не взыскуя почестей, коими тешатся наши придворные сановники, ради смирения постановило благоузаконить самонаималейшее к себе самому обращение. В сию пору достаточно тебе знать, что вотчина наша простирается в одну сторону – на четыре месяца пути, а в другую сторону, никому неведомо, докуда она простирается. Если бы ты был способен сосчитать все звезды на небе и все песчинки на дне моря, только тогда ты бы сподобился уяснить размеры наших владений и измерение нашей власти».

Почти светало. Сочинители закончили письмо. Те, кто потреблял мед, все еще пребывали в улыбчивом отупении. Те, кто пил вино, были просто навеселе, Поэт, приложившийся и к тому и к другому, еле держался на ногах. Горланя песни, они брели но переулкам и площадям Парижа, то и дело пощупывая драгоценный пергамент, с ощущением, как будто он только что прибыл почтой из державы Пресвитера Иоанна.

– И ты тогда же отослал его Рейнальду? – спросил Никита.

– Нет. После отъезда Поэта месяц за месяцем мы его перечитывали, и передумывали, и переделывали, сцарапывали текст и вписывали мелкие поправки. Всем нравилось предлагать добавления, улучшения…

– Но Рейнальд торопился получить это письмо, если я верно понял…

– Штука в том, что за это время Фридрих отстранил Рейнальда от обязанностей имперского канцлера и назначил канцлером Христиана фон Буха. Безусловно, Рейнальд оставался архиепископом Кельнским, а следовательно, эрцканцлером Италии, то есть он оставался в большой силе, и, скажем, именно он организовывал канонизацию Великого Карла, однако замена его Христианом фон Бухом означала, по крайней мере на мой взгляд, что Фридриху начало казаться, что Рейнальда становится немножко слишком много. Как же тогда подать Фридриху письмо, по сути дела заказанное Рейнальдом? В тот год проводилась канонизация. И еще я забыл сказать, что Беатриса в тот год родила второго ребенка. Поэтому у императора были другие заботы, в частности из-за того, что, по слухам, первый сын постоянно болел. Так за всякими делами год незаметно и кончился. За ним кончился другой.

– И Рейнальд ни разу не напомнил тебе?

– Сперва и у него были другие заботы. А потом он умер. В то время как Фридрих в Риме сгонял с престола Александра Третьего и заменял его антипапой, началось чумное поветрие. Чума не разбирает, кто богат, а кто нищ. Так погиб и Рейнальд. Я удручился. Я, конечно, никогда не любил Рейнальда. Он был высокомерен, злопамятен… но все-таки он был смелый человек и до последней минуты сражался за своего господина. Пухом ему земля… Ну, он умер, и к чему было теперь наше письмо? У Рейнальда у единственного хватило бы ума как следует разыграть эту карту. Уж он-то сумел бы заинтересовать имперские канцелярии всего христианского мира…

Баудолино выдержал паузу. – И вдобавок тогда начиналась вся история с моим городом.

– Какой город, ты рожден на болоте!

– Да… Извини, я тороплюсь, тебе трудно следить. Мы с тобой еще не построили город?

– А что, был город, который строился, а не разрушался?

– Да, – сказал Баудолино. – В первый и единственный раз в моей жизни я увидел, как город не погибает, а зачинается.