Текст книги "Я тебя не знаю бонус"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

БОНУС.

Я ТЕБЯ НЕ ЗНАЮ

Ульяна Соболева

Я не вспоминал этот день по секундам как обычно бывает. Я прожил его заново. Погрузился в то самое состояние, как и месяц назад, когда понимал, что назад пути уже нет и никогда не будет. Самое смешное, что я прекрасно осознавал – это моя вина. Я разрушил свою жизнь до основания. Словно взял железный молот и маниакально разбивал на куски, они разлетались в стороны, а я бил и бил, до исступления, крошил себе пальцы, дробил кости, но не переставал разносить свое счастье к такой-то матери. Чтоб уже до самого конца, чтоб под руинами на хрен сдохнуть.

При этом я в эти последние дни был совершенно трезв. Как стекло. Как только принял решение – перестал беспробудно пить, не мог позволить себе ошибиться. Я должен был просчитать каждую деталь от и до, чтобы быть уверенным – моя семья больше не пострадает от этого ублюдка. Вначале думал просто заплатить ему. Да, я наивно верил, что если отдам денег – то тварь отвяжется от нас и успокоится. Какая-то часть меня хотела в это верить. Я не мог представить к какому страшному решению приду уже спустя несколько дней. Конечно можно было пойти в полицию и сделать так, как требовал сученыш. Наверное, это был бы идеальный выход из положения. Но я банально не хотел садиться …Не хотел, чтобы у моих дочерей был отец-зэк. Я не хотел оставить их. Мне не хватило яиц на то, чтобы добровольно отправиться за решетку, да и я не был уверен, что это сработает. Ни один мент не дал бы мне гарантии, что мразь сядет вместе со мной и не продолжит доставать мою семью, когда меня рядом уже не будет. Да и какой нормальный человек захочет сесть в тюрьму? Игра в благородство в данном случае была бы идиотизмом. Да и в благородство хорошо играть только в кино или в книгах. Я же искал выходы из этого лабиринта, прикидывал десятки вариантов как обмануть ублюдка и найти его раньше, чем он успеет сотворить что-то непоправимое.

Но я не мог вполне насладиться этим счастьем, пока в моей душе жила эта желчь, эта едкая и ядовитая ненависть к твари, посмевшей сотворить такое с нами. Конечно, ее спрятали от меня подальше, увезли туда, где, по мнению ее отца, я бы никогда ее не нашел. Он меня недооценил. Я возродился из пепла и уже мало походил на того идиота, который каждый день спал в обнимку с бутылкой, я в полной мере занялся делом отца и начал давить на крутого папочку Лены, как танк, который прет в наступление, и ничто не может его сдержать. Мы с Костей нарыли некоторые левые делишки Арсения Добронравова… Точнее, нам их преподнесли на блюдечке в самый нужный и подходящий момент… У моего тестя были свои враги. Меня разбирал смех, когда я произносил про себя его фамилию. Чего-чего, а добра там было явно маловато. Оказывается, господин Добронравов когда-то отмывал денежки весьма незаконным способом, за который ему грозил бы немаленький срок, даже несмотря на все количество бабла и связей, и срок – это самый лучший исход, в худшем его бы попросту убрали. Честно, мне было плевать, чем именно он занимался, и я далек от политики такого масштаба совершенно, а вот ему пришлось бы несладко за партнерство с некоторыми лицами, находящимися на очень плохом счету у правительства. На измену потянуло бы со всеми вытекающими и на шпионаж при его должности, как минимум.

Проверив всю информацию и убедившись, что она настоящая, я отправился к нему в офис с маленькой флэшкой, на которой было парочку документов и фотографий, где сам Арсений встречается с некоторыми людьми на левой территории и явно обменивается товаром. В офис охранники меня впустили после того, как поговорили с самим Добронравовым. Он корчил из себя саму любезность и делал вид, что его невероятно огорчает наша ссора с Леночкой и развод. Где его дочь, оскорбленная и униженная моим уходом, он, конечно же, не знает.

Я поднялся в его кабинет в огромном высотном здании и усмехнулся, когда увидел, что подле него осталась охрана. Раньше мы беспрепятственно разговаривали наедине, а сейчас жирная мразь точно знал, какой величины зуб я имею на него и на его дочурку-убийцу. Я посмотрел на двух охранников и сел напротив Добронравова за стол.

– Добрый день, папааа, – растянул последний слог и, взяв ручку со стаканчика, покрутил ее в руках, и обернулся к охранникам, – а паркер – это колюще-режущее?

Они молча уставились на меня и потом перевели взгляд на Добронравова.

– Папа, а вы теперь боитесь со мной наедине остаться? Что ж так?

Арсений растянул рот в подобии улыбки.

– Что ты, Егор, нет, конечно. Просто недавно прокатилась волна терактов по офисным зданиям. Вот начальник охраны распорядился.

– Ну, да, конечно.Что ж я это пережил, я не мог, да и не хотел переубеждать Мишку, что не толкал Вовку и не собирался этого делать. Слишком унизительно. Если после стольких лет дружбы он так решил – значит такой и была эта сраная дружба. Проводил его на вокзал. Пожелал удачи. Больше мы с ним не общались и не виделись.

Я на заработки начал ездить вместе со Славкой, своим новым знакомым. Через год встретил Снежинку…и все заиграло совсем другими красками. Я напрочь забыл и про Вовку, и про Мишку. Я вообще обо всем забыл. Мне крышу снесло и жизнь изменилась. В ней появился смысл, о котором я даже не догадывался раньше.

И сейчас, глядя на фото Олега (Димы), я ясно и отчетливо увидел перед собой лицо Вовки. В тот самый день. На крыше. Они ведь похожи. Как я сразу этого не заметил? Первым желанием было поговорить с ним. Все объяснить, постараться чтобы он понял – это был несчастный случай. Да, я косвенно стал причиной, но я не толкал Вовку намеренно. Потом решил, что это опасно показать, что я знаю кто шантажист. Пока тот думает, что все у него идет по плану я в какой-то мере защищен от сюрпризов. Я отключил телефон и неделю жил в том самом городе откуда меня потом заберет Снежинка. Почему там? Сам не знаю. От Мишки ехал проездом и остановился в забегаловке одной, а потом и остался. Видеть тогда никого не хотелось. О смерти бывшего друга узнал и желал только одного – с мыслями своими наедине побыть. Снял комнату в частном секторе и сутками по периметру шагами вымерял, выкуривая по две пачки сигарет в день и забывая поесть. Я тогда уже собрал нужную сумму, но что-то не давало мне передать ее шантажисту. Словно сдерживало от последнего шага.

Это были самые болезненные дни в моей жизни. По нарастающей. Один паршивее другого. В полном отчаянном одиночестве я думал только о Снежинке и о детях. Представлял их лица…представлял, как она счастлива сейчас без меня и

– Нет. Прячется она… раны зализывает. Любила ведь тебя очень сильно. Тяжело ей сейчас.

Я усмехнулся и подался вперед, облокачиваясь локтями на стол.

– Любила… так любила, что много лет назад отравила мою жену Анну и убила моего нерожденного ребенка. Так любила, что спустя время повторила эту попытку еще раз. Так любила, что довела мою мать до самоубийства! Как думаешь, папа, сколько лет дадут за все эти преступления?

Добронравов изменился в лице. С него тут же пропало деланно-печальное выражение, и бычьи глаза сверкнули яростью. Он повернулся к охране.

– Вышли вон! Быстро!

Когда за двумя шкафами прикрылась дверь, он впился в меня своими светлыми глазами, полными презрения и злости.

– Это все клевета и наговоры. Бред пьяного… ясно? Моя дочь чиста. И ни в чем не виновата! Свои обвинения засунь себе знаешь куда?

Как быстро мразь раскололась и скинула фальшивую маску. Еще и отпирается. Думает, я блефовать сюда пришел, или дочечка уверена в своей безнаказанности.

– Я пришел как раз затем, чтобы найти для них подходящее место… у тебя, ПА-ПА!

Подождал, пока длинноногая молоденькая секретарша поставит поднос с чаем, и достал из кармана две флэшки.

– Смотри сюда внимательно и слушай. Много раз я повторять не буду. Вот это причина, по которой я хочу наказать твою дочь. – подвинул к нему носитель и откинулся на спинку кресла, покручивая в пальцах вторую флэшку.

– А здесь причина, по которой ты сделаешь все, что я скажу.

– Иди на хер, молокосос. Я ничего слушать не стану. Убирайся отсюда, иначе я тебя вышвырну за дверь!

– Ну я бы так не торопился. Ты ведь умный человек, Арсений. Всегда был умным. Не чета дочери своей… хотя и она довольно долго водила всех за нос. Посмотри… ведь это шанс остаться в живых. Ведь если моя вторая флэшка уйдет куда надо, ни от тебя, ни от твоей дочери места мокрого не останется. Ты ведь помнишь дело весьма известного и погибшего при странных обстоятельствах, как его… фамилия такая музыкальная… кажется, Виоланчелина. Громкое дело было…

Я следил за ней. Знаете, как звери выслеживают свою жертву? Идут, крадучись где-то вдалеке, выжидая момент, чтобы наброситься и сожрать живьем. Или загнать в ловушку и отдирать по кусочку день за днем. Только в отличие от зверей я никуда не торопился и мог насытиться своей трапезой в любой момент, когда посчитаю нужным. Я загонял ее. Постепенно, осторожно, не торопясь. У меня была вся наша жизнь. И я хотел насладиться своим триумфом сполна. Но для этого было ничтожно мало просто выжить и выйти на волю. Я хотел из зверя превратиться в хозяина жизни, человека. Потому что звери, насколько бы они ни были опасны, никогда не смогут быть так изощренно жестоки и сильны, как человек. Меня достаточно долго считали кем-то наподобие примата в клетке, и я готов был землю грызть, чтобы доказать – я способен на нечто большее, чем презренные людишки, возомнившие себя богами. И я землю грыз, чтобы подняться. Из подопечного Тигра я стал его правой рукой.

Вышел я все тем же зверем. Меня жизнь за колючкой не изменила. Ничего во мне не стало иным. Для подопытного №113 зона стала курортом, по сравнению с пыточной доктора Ярославской. Курортом, на котором я периодически отправлял особо жаждущих власти туда, откуда не возвращаются. Может быть, меня б и прирезали рано или поздно, но я приглянулся самому Тигру. Чем? А хер его знает. Я мало об этом задумывался. Потому что я не собирался с ним связываться. Мама воспитала меня одиночкой. Она давала мне безмолвные уроки жизни, когда грызла до костей даже те руки, что ее кормили. Ведь они же потом и наносили ей удары. Она не собиралась ничего забывать за кусок жратвы и при первом удобном случае могла преспокойно полакомиться теми, кто ставил миски в нашу клетку. Во мне отсутствовало чувство благодарности. Дикому зверю оно ни к чему. Разве не сытым куском мяса его пытаются заманить в ловушку? Я просто хотел «откинуться» и начать свой личный крестовый поход. Но мой персональный аббат Фариа*1 убедил меня, что вначале нужно найти остров с пресловутым кладом и лишь после этого начинать отправлять своих должников в самое пекло.

Тигр был умным старым сукиным сыном, ведь несметные сокровища я должен был достать для него самого и взять себе лишь свою долю. Конечно, я понимал, что мой Фариа подыхать в ближайшие дни не собирается и карту мне не предоставит, а может, и вовсе сольет меня, после того как я сделаю то, что он просит. Только мне было нечего терять. И я рискнул. Всего-то поехал на север и убрал «вора в законе» и рыбного короля – Геннадия Васильчука, который костью в горле стоял у Тигра, мешая загрести под себя жирнейший и лакомый кусок. Убрал так, как просил Самсонов, он же Тигр – грязно и кроваво, чтоб все знали, чьих рук дело. В одно прекрасное утро судно Васи подошло к берегу, заполненное не рыбой, а мясом. Человеческим. Вряд ли их смогли опознать, не то что похоронить в открытых гробах.

Добронравов опускает голову на руки и впивается в свои жидкие седые волосы. Это была единственная игрушка, которую отец Арсения в свое время подарил своей незаконорожденной дочери, которая появилась на свет с искривленным позвоночником, усохшей ногой и сильным косоглазием. Он поставил эту игрушку на пеленальный стол перед ее матерью и предложил ей отдать девочку в спец заведение.

***

Я прилетел домой, несся к выходу из терминала сломя голову, как ненормальный. Чтобы увидеть там встречающую меня Нюту. Чтобы сдавить в своих объятиях, а потом везти в первую попавшуюся гостиницу… потому что не дотерплю до дома. Потому что мне надо сейчас. Я изголодался по ней до ломоты в костях, до едкого ощущения, что они стираются в порошок. Слишком долго без нее. Слишком много времени вдали. Да и какая разница, на каком расстоянии. Если она не рядом со мной, и я не могу ощущать ее запах. И я смотрю на нее, сидящую рядом со мной, и буквально ощущаю запах дымящейся от голода плоти. И мне насрать. Я бы сгорел дотла. Ведь самое страшное совсем не это… Жутко, что меня дробит от невыносимого голода, настолько сильного, что скручивает все внутренности.

Затащил ее в номер и тут же набросился на ее рот, и застонал громко, надсадно, словно сделав первый глоток воды пересохшим горлом.

Жадно сминать ее губы, такие мягкие и нежные, прикусывая верхнюю и нижнюю и проталкивая язык в сладкую мякоть, чтобы сплестись с ее язычком в бешеном танце, не прерываясь даже на то, чтобы сделать глоток кислорода. Зачем? Я могу дышать ею. Прижимаю Нюту к себе дрожащими руками, и хочется, чтобы ее тело повторяло каждую молекулу моего тела, а наша кожа приобрела один рисунок на двоих. Я все так же повернут на ней, и это сумасшествие не ослабевает ни на секунду. Какая-то адская потребность сжирать мою женщину всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

Взял за подбородок.

– Ну что, маленькая ведьма… ты ведь знаешь, что я с тобой сейчас сделаю? Я проголодался… я так проголодался, что я просто сожру тебя и обглодаю каждый сантиметр твоего тела.

Вздрогнул, когда в ее глазах засиял ответный блеск такого же голода и предвкушение исполнения обещания.

И хищно усмехнуться, оскалившись, когда в её глазах сверкнула в ответ та же моя жажда.

Смотрю в глаза зеленые и хочется пальцы на шее тонкой сжать. Быстро замену мне нашла. Может только и ждала, чтоб оступился, а она сразу к нему. И спросить хочу… и боюсь. Если скажет, что было что-то раньше я ее действительно убью. Прямо здесь в нашей квартире, где еще пахнет мною. И она всем своим видом пробуждает это адское желание… красивая такая и чужая до безумия. На меня смотрит, как на подонка, руки в кулаки сжимает…а всего лишь год назад я ее на этом самом диване… и она, тихо постанывая подо мной, шептала, что любит меня. МЕНЯ.

Жил с ней и даже подумать не мог, что когда-нибудь почувствую настолько чужой. Что смогу отказаться от нее. Я ведь все эти годы любил. Да, наверное, не так, как в самом начале. Было бы глупо утверждать, что вело точно так же и что сердце, словно бешеное, в горле билось, как и при первых встречах . С годами любовь растет вместе с человеком и меняется вместе с ним, но кто сказал, что от этого она становится слабее? Как вообще надо любить? Есть какие-то критерии любви? Где написано, что именно должен чувствовать человек, говорить, делать? Может где-то оно и написано, но кто сказал, что это истина?

Возможно женщины и считают, что знают, как именно должен вести себя муж, а мы, мужики, любим все же иначе, не так, как они знают. Потому что их знания не являются реальными. Они их берут где угодно, только не из жизни. Я мог, конечно, дарить ей цветы, устраивать романтические ужины. Но мне казалось, что все это какая-то показуха. Что любят иначе. Что это видно в отношении, в том, как смотрю на нее, в том, что мне не наплевать пошла ли она на работу в теплом пальто, когда холодно и взяла ли с собой зонт. Что это видно в том, как удовлетворяю ее капризы и хочу заниматься с ней любовью чуть ли не каждую ночь. В том, что меня возбуждает ее тело, запах, каждая родинка и завиток волос и что по утрам я млею от ее запаха и у меня мучительно стоит на ее округлую грудь под прозрачной ночнушкой и от предвкушения вкуса ее кожи на языке сводит скулы. В том, что все эти годы я ей не изменял. В том, что денег старался заработать для нас и наших дочерей. В том, что детей от нее хотел всегда. И не важно сколько. В том, что укладывал ее голову к себе на плечо и перебирал ее волосы перед сном и не мог на хрен без этого уснуть. В том, что мне нравилось, как она орет дурным голосом тупые песни в ванной, пересаливает суп, устраивает бардак в нашем шкафу, забывает вытащить свои волосы с расчески, как просит купить меня прокладки для нее и для старшей дочери и я, как дурак, бегу и покупаю. И в этом нет ничего постыдного ведь это мои девочки. В том, что разбудить боялся если поздно пришел и плечико одеялом прикрывал потому что, когда прижимался к нему губами, оно казалось мне холодным. Да, блядь. Вот во всем этом для меня заключалась любовь к ней, а не в гребаных цветах, кольцах, шубах, совместных отпусках и любовных смсках. Я мог написать ей что у меня каменный стояк, и я что я хочу приехать и отыметь ее во все сладкие дырочки. Да, можно было писать, что я люблю ее. Но, черт возьми, разве это не показатель любви, если через двадцать лет я еду домой с мыслями о ней и об ее теле? Да, я банально хочу съесть ее не всегда вкусный ужин за нашим столом на кухне, принять душ и потом трахать свою жену в нашей спальне. Ее! Именно ее! И пусть это обыденно и не романтично, но я именно так выражаю свою любовь и пусть это, мать вашу, слишком просто. Значит я так умею любить и это не значит, что я люблю ее на нашей постели меньше, чем где-то на Мальдивах. Если конечно не измерять любовь в денежном эквиваленте. И могу ли я себе это позволить или нет, тоже никак не отображает степень моих чувств, а лишь толщину моего кошелька.

Я когда-то где-то видел очень интересную цитату, в которой старушка спрашивает у своего деда:

«– Почему ты больше не говоришь, что любишь меня?

– Пятьдесят лет назад я уже сказал тебе, что люблю. С тех пор ничего не изменилось. Если изменится – я тебе об этом сообщу».

Так вот, у меня ничего не изменилось! И я всегда хотел, чтоб не изменилось и у нее. Швырнул ей бумаги о разводе, а у самого ребра ломит и кажется грудную клетку наизнанку выворачивает. Зачем поднялся? Зачем в квартиру нашу зашел? Там и запах наш и зверски больно стало. Невыносимо больно. Потому что домой захотелось. Так захотелось, что все тело онемело и не слушается проклятое, не хочет уходить. На женщину свою смотрю и понимаю, что не моя она больше. А была ли моей? Наверное, наивно считать, что кто-то тебе принадлежит даже если и говорит об этой принадлежности или говорила раньше. Вот она напротив. Настолько ледяная и чужая, что даже на улице посторонняя могла бы быть ближе ее сейчас. И ненависть. Она из нее сочится ядом, а меня пропитывает им насквозь, и я начинаю задыхаться, представляя, как она здесь с ним… в нашей квартире. Мне захотелось боль ей причинить. Ударить пусть не физически так словами. И я бил. Наотмашь. Не жалел. Видел, как бледнеет она и испытывал тошнотворное удовлетворение, от которого самому блевать хотелось.

Дернул к себе и алчно набросился на ее рот, сминая обеими руками ягодицы, вдавливая в себя и упираясь в ее живот ноющей до боли эрекцией.

***

Тигр отвалил мне и еще двум пацанам, которые ходили подо мной по его приказу, около десяти вагонов с довольно дефицитными продуктами: макаронами из Югославии, импортным табаком и отечественной тушенкой. Товар ушел мгновенно, и я принес Тигру первый клад в виде лимона зеленых. Бешеные бабки по нынешним временам. Я отродясь не видывал и не слыхивал о суммах таких. Первое время вообще на деньги смотрел, как на никчемные бумажки. Моя маленькая Ассоль учила меня всему, кроме меркантильности, и сама же продала за брюлики и богатую жизнь со своим лошком-мужем. Тигр же в меня вбивал информацию примерами и личным опытом. В том числе и как вести бумажкам счет. Пацанов Самсонова я потихоньку со временем убрал. Я хотел, чтоб со мной рядом были проверенные мной люди, а не его верные шестерки. Да и местная северная братва смирилась с нашествием волков (так нас называли местные) и исправно платили свою долю в общак. Но мы с Тигром говорили совсем о другом кладе. О целой пещере, наполненной сокровищами, которая кормила бы нас долгие годы. Он обещал мне будущее не хуже, чем у арабских шейхов. Я не верил, но ощутить на себе, как живут шейхи, мне все же хотелось. Тогда я начал присматриваться к местным властям, которые все еще не собирались с нами сотрудничать и упорно прикрывались коммунистической честностью, неподкупностью и страхом ссылки…В Сибирь? Я мог им оформить только расстрел, о чем и поспешил популярно объяснить.

Меня интересовали рыболовецкие коммерческие структуры. Мы с Самсоновым пробили, что государству данные структуры не подчиняются (как бы они ни утверждали обратное), а все бабки, сделанные на этом бизнесе, просачиваются в оффшорные зоны сквозь пальцы правительства.

С властями я договорился своими старыми методами, которые так не любил Тигр. Пожалуй, это были последние разы, когда я добивался результата физическим насилием такого плана. Антонов – губернатор края распрощался с тремя пальцами и с ухом перед тем, как дал мне официальное разрешение вывезти первую партию минтая в Южную Корею и Японию. Я щедро заплатил капитанам суден и владельцам, а также за «слепоту и немоту» японских портовых офицеров и чиновников. Со временем у меня появился свой штат хорошо прикормленных людей в портах. Вход в пещеру сокровищ был приоткрыт, и мой аббат Фариа получил свою первую прибыль, от которой у него самого округлились глаза.

Когда я купил себе дом, тачку и собственное судно, я понял, что имел ввиду Тигр, когда говорил, что одноразовый выигрыш в лотерею – полная херня и не стоит ни одного нашего телодвижения.

С этого момента я и стал человеком, которого по-прежнему в своих кругах называли Бес, а кто-то и нелюдем, но в широких кругах я стал «рыбным королем» Тихим. В год я продавал на миллионы, подкупая на них налоговую, пограничников, департаменты рыбного хозяйства. Кое-что переводил «на верх». Самсонов говорил, что так надо. Да я и сам прекрасно понимал, что кормить надо всех, но прежде всего тех, кто может развалить твою кормушку одним движением пальцев. Какими бы борзыми мы ни были с Тигром, я на месте, а он из-за колючки – мы хотели править в этом регионе долго и счастливо.

Все это заняло более шести лет. И где бы я ни был, я все равно следил за ней. Понимаете? У меня миллионы зелени, ко мне бабы, став раком, в шеренгу выстраиваются и рот покорно открывают, а я не хочу никого. На этой суке помешан. Отслеживаю каждый ее шаг. Живу не своей, а ее жизнью и понимаю, что, если бы не она, никакие сокровища мне были бы не нужны. Моя месть была бы местью нелюдя №113. Я бы порвал всех своих должников голыми руками и пустил себе пулю в висок…Но я хотел доказать ей, что теперь она никто, а я могу распоряжаться ее жизнью и заставлять играть по моим правилам. Я хотел посадить ее в клетку и наслаждаться нашей агонией.

А еще была эта тоска долбаная, когда вдруг казалось, что небо на землю упало и все. Нет больше солнца, кислорода, радуги. И у меня в груди дыра опять кровоточит. По ней. По твари этой. Кажется, что у нее там под ребрами тоже дыра растет.

И мне срочно надо было убедиться, что там все же бьется ее каменное сердце. Я частным самолетом вылетел в ее Мухосранск. Они уже давно не могли позволить себе жить в столице, об этом я позаботился первым делом, когда понял, что ее идиот – азартный игрок. Посадить его в долговую яму не составило никакого труда.

Первый раз, когда тоску эту дикую ощутил, понять не мог, что происходит. Почему так раздирает по суке этой, почему болит все. Словно дышать нечем, и горло рвать ногтями хочется от нехватки кислорода. Помчался к ней. Все на хрен бросил и уехал. И я не ошибся. Заболела она***

Она сделала шаг ко мне. Моя девочка. Такая безумно красивая и нежная. Страшно прикоснуться и в тоже время хочется ее жадно и безжалостно сминать руками, до синяков, ласкать до изнеможения. Она втягивает запах моей кожи почти так же, как это всегда делал я, а меня трясёт от этой открытой демонстрации ее эмоций.

Застонала, когда я снова впился губами в ее рот, а она сжала дрожащими пальцами мои волосы и притянула к себе, чтобы так же ошалело впиться мне в губы, толкнуться нагло маленьким языком в мой язык, изогнуться, вжимаясь в меня всем телом. Чистейшая похоть, разбавленная тоской и такой болезненной одержимостью, разделенной на двоих.

Чувствую ее отдачу каждой молекулой кожи. И ее горячую, как кипяток, плоть, и эта реакция сводит с ума, своя бешеная реакция на нее и ее на меня, напряжение на грани истерики от жадной жажды ничего не упустить, надышаться ею, наглотаться ее дыханием.

Не услышать ни одного слова, сказанного мною, пожирать ее жалобные всхлипы, когда оторвался на мгновение, и как стонет, ощутив мой рот на своем, и почувствовать, как подкосились ее ноги, когда сжал грудь горячей ладонью.

– Сожри меня, – целует мою верхнюю губу, впиваясь в нижнюю, жадно всасывая в себя, – пожалуйста. Всю меня… Умоляю.

Втянув в себя шумно воздух, потому что в ладонь упираются острые, вытянувшиеся, упругие соски, и обдает все тело разрядом электричества от понимания её дикого желания отдаться мне. Адским ударом тока в миллион вольт от осознания её похоти такой же прекрасно-грязной, как и моя.

Не отрываясь от неё ни на секунду, потому что нет времени на игры... нет времени на самоистязание ненужным никому сейчас контролем... Я слышу все еще, как дымится моя плоть и потрескивает разрядом электричества кожа от каждого ее прикосновения.

Рвать на ней одежду, сдирать все эти тряпки, скрывающие от меня столь желанное тело, чтобы закричать триумфально, почувствовав ладонями голую кожу. Особенно над кромкой маленьких кружевных трусиков. Отступил назад… несколько мгновений осматривать все, что принадлежит мне. Сходить с ума от каждого изгиба ее тела. От контраста сливочной кожи с черным нижним бельем. Упругая, идеально-прекрасная, сводящая с ума своими формами.

Свело скулы, и я заскрежетал зубами, глядя на ее острые соски, такие манящие и бесстыдно выглядывающие под прозрачным кружевом, зовущие растерзать их голодными губами.

Притянул к себе с такой жадностью, словно совершенно обезумел, набросился снова на ее рот, кусая язычок, толкаясь в него своим, покусывая губы, посасывая их и сатанея от ее стонов. Сдавил ее грудь и опустился широко открытым ртом к ее шее, оставляя на ней отметины, следы от моих поцелуев, помечая каждый миллиметр ее тела собой.

И наконец-то ощутить ее сосок у себя во рту, лаская языком острую вершинку, скользнуть ладонью под трусики, сзади, чтобы дразнить пальцами у самого входа и рычать от того, что она такая мокрая там, такая готовая для меня. И кричит, когда я все же рывком вошел пальцами в ее лоно и в тот же момент прикусил напряженный сосок. Пожирая взглядом ее лицо, наслаждаясь ее безумием и тем, как запрокинула голову и закатила глаза, впиваясь в мои волосы, словно боится, что я перестану жадно сосать кончики ее груди и вонзать в нее пальцы то медленно, то быстро, то растягивая, то растирая стенки лона изнутри. – Не прощу больше, Авдеев. Не прощу никогда. Только попробуй еще раз так…только посмей нас бросить…

А я злые крики ее губами ловлю и с шипением толкаюсь в податливое тело, придавливая к стенке.

– Только посмей еще раз подумать об этом…только посмей еще раз представить себя без меня.

*****

Спустя время….

– Мне вчера сон приснился, что ты уехал в другой город и не вернулся.

Подошла ко мне сзади и руками обняла, щекой к спине прижалась. А я пальцы со своими сплел, зубочистку грызу и вдаль смотрю на закат. Жарко. Воздух тяжелый, удушливо-горячий. Оранжевый шар солнца за горизонт прячется. Как же курить охота, а я бросил. Снежинке слово дал, что как сын родится, так и брошу вместе с ней. Кто ж думал, что он и правда родится. Пришлось сдержать обещание.

– Это ты подсознательно хотела, чтоб я уехал, да, любимая?

– Нет. Я подсознательно боюсь…что ты опять исчезнешь из нашей жизни.

– Зачем мне куда-то от тебя уезжать или исчезать?

– Не знаю.

Всем телом прижалась ко мне и тяжело вздохнула.

– Сегодня два года как ты тогда ушел от нас. Я запомнила…потому что через несколько дней годовщина наша.

– Я жду, когда тебя одолеет старческий склероз и ты не будешь помнить ненужных вещей.

– А вдруг я и тебя тогда начну забывать.

– Да ладно, Авдеева, даже не мечтай. О себе я тебе найду как напомнить.

– И как, например?

Резко развернулся и перетащил ее к себе. Так чтоб лицо видеть и заслонять собой от стеклянной двери балкона, облокачивая на перила.

– Например вот так, – медленно наклонился к ее губам сжимая ладонью упругую очень пышную после родов грудь под тонким шелком халата. И от возбуждения тут же адреналин взвыл в венах. Как же она меня заводила вот такая теплая, домашняя, пахнущая ванилью, молоком и чем-то едва уловим нашим общим.

– Маааааа, тролль плачет.

Я перевернулся на спину и теперь насаживал мою девочку на себя быстрыми движениями, сдавливая тонкую талию, глядя на ее подскакивающую упругую грудь, любуясь мягким животом и линией ребер, ощущая, как ее длинные волосы щекочут мне ноги, когда Аня изгибается назад и извивается на мне, заставляя уже меня выть от наслаждения. Сладкая пытка – ощущать ее снаружи и так же невыносимо чувствительно вдираться в нее изнутри, скользя по шелковистым мокрым стенкам. И у меня темнеет перед глазами, сверкают разноцветные точки перед приближением оргазма, и я знаю, что он будет раздирающе-мощным. Не выдерживаю, выходя из ее тела и переворачивая на живот, поставил на четвереньки, впиваясь ладонью во влажные волосы, заставляя прогнуться и подставить мне свою блестящую от наших соков промежность. И войти сильно и глубоко, удерживая за ягодицы, глядя, как сильно ее выгибает назад, и зверея от глубины проникновения в это сладкое тело. И ощутить, как внезапно ее плоть начинает сокращаться вместе с громким протяжным криком, и меня срывает вместе с ней. Выворачивает от невыносимого, запредельного кайфа, удерживая Аню за волосы, весь взмокший, выгибаюсь назад, выстреливая в нее своим семенем, дергаясь с каждым толчком острого удовольствия, и мне кажется, что все мое тело ноет, накрытое цунами, и я слышу собственное триумфальное рычание. А в глаза все еще бьет яркий свет… вспышками подрагиваний после бешеного оргазма.

Очнулся, оплетая ее руками, удерживая под собой сильной хваткой, уткнувшись лицом в ее мокрые волосы. И меня разрывает от нежности к ней, плавит, как патоку, я словно растекаюсь вокруг ее тела вязким медом. Мне хочется целовать каждый миллиметр потной кожи, пропахшей нашим безумием. А она вдруг тихо шепчет мне…

– Я люблю тебя, Егор.