Текст книги "Бумажные крылья бонус"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

БОНУС БУМАЖНЫЕ КРЫЛЬЯ

Прошу обратить внимание, что сейчас возникли сложности с коррекцией файла. Поэтому текст я редактировала сама и, если есть какие-то ошибки прошу меня за них простить.

Ты берешь намного поглубже,

Пробирая до самого сердца

От тебя не уйти,

да, и мне уже некуда деться

С тобою одною связать судьбу

В единое целое слиться

Без тебя крыльев нет…

Прошу…Не дай мне разбиться.

(с) Андрей Леницкий

Она напоминала мне солнце. И это не имело никакого отношения к ее внешности. Она освещала меня самого изнутри даже в моменты, когда меня душило приступами самого жуткого мрака. Она заставляла меня жадно хотеть жить…Она вливала в меня дикую силу и ощущение, что я могу так много, как не мог бы никогда без нее. Я начал забывать о той тьме, которая тянула за мной черные щупальца и пыталась погрузить в черную, ледяную воду из которой уже нет возможности выплыть. Это началось еще с детства, когда умер отец паническое ощущение, что меня затягивает в воронку и что эта жизнь перекрутит меня, как в мясорубке и выплюнет мои раздробленные кости.

«Надо жить дальше». Это говорили все вокруг. Мои друзья, знакомые отца, мои бесчисленные работодатели, когда узнавали, что у меня умер отец и я сам себе это повторял постоянно потом. Ради Леки жить. Обязан. Пусть меня корежит и рвет на куски, но я обязан брать себя за шиворот и поднимать с колен. Был соблазн сорваться во все тяжкие наркота, алкоголь, воровство. Легкие деньги, легкодостижимый кайф и радость жизни.

Нет, я конечно все это попробовал, занырнул под толщу ледяной воды, согреваясь дешевым пойлом, дурью и бля**ми и лед мне казался кипятком, в котором растворялись сомнения, страхи и проклятое паническое отчаяние вместе с картинкой, где мой отец валяется мертвый на диване, а Лека рядом на полу играется. Чувство вины адское и настолько огромное, что казалось меня плющит под этим грузом, давит к земле я и голову поднять не могу от проклятого ощущения, что я мог тогда быть дома и все было бы иначе. Я мог хотя бы попытаться вытащить отца из этого ада. Ради меня и Леки… а я… я его винил в смерти мамы и жалел себя самого. Улица, подработка, девки и отец с неизменной бутылкой в руке. Приду домой, а он на кухне сидит с ее портретом, шатается и смотрит беспрерывно на юное и красивое лицо матери, говорит ей что-то бессвязное, улыбается и это будит во мне волну дичайшей и ядовитой злости и за нее, и за нас. Вместо водяры своей мог бы найти смысл жизни в нас, но он не нашел или я не дал ему найти. Но отец сам не походил на живого человека уже давно.

-Вадь, ты прости меня дурака. Может соберемся и переедем отсюда. Продадим квартиру?

В редкие моменты просветления, когда не ломает от абстинентного синдрома, потому что выпил, но еще не в стельку пьяный. Соображает и в лице вырисовывается что-то от него прошлого, человеческое, настоящее. Даже черты нормальные проклевываются через алкогольную одутловатость лица. В те моменты, когда не бросается с кулаками, требуя купить ему выпивку или дать денег. Но для меня он уже не человек. Он мое уважение к себе утопил в граненном стакане и, к сожалению, оно там и растворилось в спирту.

– Из-за водки уже решил мамину квартиру продать? Чтоб и ее пропить?

Сдерживаясь, чтоб не отшвырнуть его от себя. Худого, одряхлевшего, изъеденного водкой.

– Нееет, я уехать хочу. Плохо мне здесь, сын. Стены давят на меня и мысли плохие с ума сводят. Нехорошие мысли от которых жить не хочется! Я не могу так больше, сын!

– А нам думаешь хорошо? А мы можем? Только с тобой нам везде плохо будет, как и тебе с нами, потому что куда не уезжай от себя не убежишь. Но здесь еще крыша над головой есть, а ты и этого лишить хочешь? Ты и так у меня детство отнял горе свое в бутылке топил, а про нас забыл!

– Я сгорю здесь, Вадь, сгорю, слышишь? Не могу я больше. Давай уедем. Даваааай. Я ненавижу эту квартиру.

Впился в меня дрожащими пальцами и в глазах слезы блестят, а мне кажется он опять мной манипулирует, и водка в нем орет всю эту бессмыслицу.

А сейчас уже понимаю, что это был крик о помощи. Он ослаб от навалившегося на него горя и умолял меня о помощи, а я вместо того чтобы протянуть ему руку, я…отрубил у него кисть и столкнул его в пропасть.

Осознание пришло ко мне, когда отца похоронили и я у могилы стоять остался, а перед глазами его лицо заплаканное и эта просьба на которую я даже не отозвался. Понял я его лишь тогда, когда в пустую квартиру пришел…когда Леку забрали и я остался совершенно один. Тет-а-тет со своей совестью. Я нашел себя утром за тем же столом, с той же бутылкой и граненным стаканом в руке перед портретом матери. Смотрел в ее огромные синие глаза своим затуманенным, осоловевшим взглядом и…понимал отца. Спасение от реальности выглядело так заманчиво, так иллюзорно красочно. Проваливаться в беспамятство и ни о чем не думать. Я тогда запил сам. Не помню на какое время…но несколько дней точно погружался в марево алкоголя, хлебал его огромными глотками, топил в нем ту самую совести и все свои воспоминания детства.

Выдернул меня оттуда голос мамы. Я даже не знаю приснилось ли мне это или я бредил наяву от количества выпитого, но я увидел ее, как когда-то в детстве. В ее любимом голубом домашнем платье с мелкими белыми цветами. Она собирала свои роскошные светлые волосы в хвост на затылке, зажав губами шпильку. Она всегда так делала по утрам пока я ел на кухне приготовленный ею завтрак и любовался тем какая она у меня красивая. Самая красивая мама на свете.

– Сынок, а ты Леку видел?

И я понимаю, что это не сон и не явь. Это нечто другое. Нечто вне граней человеческого восприятия. А еще мне страшно оттого, что я не знаю, что ей ответить. Нету Леки. Забрали его у меня, потому что вы нас бросили. Хочу закричать и не могу. Она расплачется я точно знаю, а самое болезненное для ребенка любого возраста – это видеть, как плачет мама.

– Где, Лека, Вадим? Ты видел его?

С лица матери исчезла улыбка, она смотрит на меня и постоянно повторяет один и тот же вопрос от которого у меня все волосы на теле встают дыбом.

– Я доверила его тебе, сынок. Он же маленький совсем. Если не ты, то больше никто. Найди Леку, Вадик. Найдиии….найди Леку и береги его. Береги Леку…берегиии. Пообещай мне.

Из ее глаз катятся крупные и прозрачные слезы она плачет и цепляется за мои плечи, а у меня сердце такой болью сводит, что я сам вдохнуть не могу.

Прошептал «обещаю» и глаза открыл. Больше я не пил. Вернулся на работу. Не пил даже тогда, когда квартиру отняли и тетя Маня сказала, что места у нее для меня в доме нет – она сдает полдома и скоро продаст. Не пил даже тогда, когда тварь из социалки не захотела мне брата отдать. Я воевал со всеми и прежде всего с самим собой.

А в тот день, когда понял, что Оля мне соврала я захотел выпить…мне вдруг стало темно даже днем. То ли перед глазами почернело, то ли что-то выключилось внутри. Мне показалось, что я упал в открытый люк и лечу в вонючую канализационную черную воду, чтобы там, на ее дне сломаться на хер и утонуть в дерьме, в которое превратились мои собственные надежды и мечты. И где-то там на задворках сознания отголосками «Она слишком хороша для такого, как ты, лошка. Ты ведь знал, что ничего у вас не выйдет. На что ты надеялся, ушлепок безногий и безмозглый, что тебя, колясочника, не променяют на здорового мужика, который может трахать не только в позе снизу».

Смотрел на нее и внутри все покрывалось трещинами до мяса, до костей и я даже слышал, как кровь фантомно на пол капает. Она врать продолжает, а мне хочется встать с еб***ой коляски и убить ее суку, не дать даже за порог переступить, чтоб не лгала мне и не бежала к докторишке своему конченому, который припирался сюда несколько дней назад пока ее не было. Я тогда так и не понял он ко мне пришел или к ней. На пороге появился весь прилизанный, пахнущий каким-то одеколоном, и в глазах вот это выражение «Ты – дерьмо, а я бог, который позволил тебе, дерьму, продолжать вонять и небо это коптить. Молись на меня!».

Он тогда сделал вид, что ко мне пришел индюк надутый от которого за версту несет благополучием и деньгами. Я умом понимал, что должен быть ему благодарен за то, что не превратился в овощ и не могу. Потому что знаю он ее искал. И ему насрать на мое здоровье – у него таких, как я, десятки в месяц, а на нее он запал. Еще там в больнице. Я не идиот. Я знаю этот взгляд совершенно обезумевшего от похоти самца, у которого стоит так, что яйца в камень сжимаются и член набухает венами хоть, сука, на луну ори и мастурбируй до ошизения, представляя ее тело. Да, я тоже в этом болоте плаваю, доктор. Добро пожаловать в персональный ад. Но только это мой ад, и я тебя в нем заставлю захлебнуться. Потому что ОНА тоже МОЯ!

– И как вы себя чувствуете, Войтов?

Понять, что я ничтожный червь, недостойный ползать и извиваться у ее ног обычным куском дерьма.

Я сделал этот первый шаг в самое пекло – приехал к ней домой. Словно вошел в иной мир и увидел его ее глазами. Чистыми, не замутненными грязью, ложью и лицемерием. Глазами, умеющими смотреть на мир с состраданием и любовью. Это как чудовищное откровение – вдруг увидеть то, чего у тебя никогда не было, и понять, что значит истинное и абсолютное обожание матери своего ребенка, что значит фанатично ценить свою семью, даже если она тебе не дала ничего кроме куска хлеба, стакана воды и ЛЮБВИ. Именно так. Заглавными буквами. Все блага мира меркли перед этим несметным богатством – быть кому-то нужным и, да, быть чьим-то смыслом жизни. Тем самым, который я с кровью и мясом отдал этой худенькой, поседевшей и осунувшейся женщине, похоронившей сына.

Я, как самая грязная тварь, выползшая на свет, начала щуриться и верить, что не так уж она и отвратительна, если солнце и ее греет. А потом вдруг понял, что я и Надя – это два разных мира, и я не имею никакого права тащить ее за собой в мою липкую и вонючую реальность. Смотрел ее фотографии, где она такая юная, чистая… где она, в жизни до меня, искренне смеется, радуется просто тому, что живет, а перед глазами стоит ее заплаканное лицо с неизгладимой грустью в огромных глазах. И я вдруг понял… понял, что готов сдохнуть, лишь бы она улыбалась и была счастливой… даже не со мной. Хочу знать, что солнечная девочка больше никогда не заплачет. А я… я без нее сколько смогу, столько и проживу, просуществую, проползаю в своей тьме наощупь. Ведь у меня света больше не будет.

Самое сложное было не отпустить ее, а заставить поверить, что я ее использовал, заставить поверить, что я и есть то самое чудовище из ее кошмаров, которое обглодало ее душу. Слышать ее рыдания, мольбы и проклятия и не ответить на них. Молчать и проклинать себя. Но я верил, что душа Нади исцелится. Она еще не успела испачкаться и испортиться из-за меня. К ней не пристало ни одно пятно от моих лап, которыми я осквернял ее чистоту и марал ее сердце. Она сможет. Моя девочка очень сильная, и я, скорее всего, ей и на хрен не нужен.

Когда она кричала и звала меня, я делал то же, что когда-то делал после очередного ухода отца из дома – я срезал кожу на запястье. Ровными полосками сдирал ее, и эта боль все равно не могла заглушить ту, что причинял ее уход. Оказывается, остаться одному в своей замогильной клетке было до дикости страшно… ведь я успел поверить, что и у монстров есть шанс стать человеком.

Там у окна, когда она посмотрела мне в глаза своим дождливым небом, затекающим каплями слез, я пригвоздил ножом к подоконнику ту руку, что хотела дернуть ручку и распахнуть его настежь, чтобы я, жалкий и ничтожный слабак, не заорал ее имя и не позвал обратно, чтобы не упасть перед ней на колени, не вцепиться в ее ноги и не рычать, как безумный: «не пущу… будь оно все проклято – не пущу!». Но ведь тогда все мои чувства к ней не более, чем мой личный эгоизм… а я боготворил солнечную девочку так, как люди не боготворят святых. Я мечтал для нее, о ней. Представлял ее свободной, загибался от боли, но не смел даже подумать о том, чтобы лишить свободы снова.

Уехала к озеру, где мы так часто гуляли верхом. Бросила машину и, скинув туфли, пошла к воде. Это был один из тех дней, когда меня накрывало воспоминаниями, когда уносило в наше прошлое, и я не могла контролировать этот водоворот сумасшедшего желания вернуться туда. Пусть ненадолго. Пусть на какие-то мгновения, минуты, часы. И тогда мне хотелось остаться одной, точнее, хотелось остаться наедине с НИМ в моем прошлом. Там, где все было так просто, привычно, так невероятно болезненно прекрасно. Когда мои мысли читаются им на подсознательном уровне, а я угадываю, о чем он думает, лишь по оттенку его глаз. Я все еще их сравнивала. Иногда так беспощадно, что мне хотелось орать от разочарования.

Ветер треплет мне волосы, играясь ими, подбрасывая, словно впивается в них пальцами, и я, закрыв глаза, вспоминала, как много лет назад он привез меня сюда…привез, когда я очнулась от комы и не помнила нашего прошлого, как и он сейчас. Наверное, только в сравнении можно понять боль кого-то другого. В сравнении с собственной болью. Как же часто я вспоминала именно эти дни, когда он смотрел на меня с таким же разочарованием и отчаянием, как я на него.

«– Нет, я не боюсь тебя, Николас. Я просто хочу уехать. У меня болит голова. 

Он усмехнулся. 

– Раньше ты никогда не лгала. 

– Я не знаю, кем я была раньше. 

– Я помогу вспомнить. 

– Не нужно, я сама. 

Он сделал еще один шаг в мою сторону, и я бросилась к коню, вскочила в седло и пришпорила Люцифера. Он догнал меня через несколько секунд. Поравнялся со мной. 

– От кого ты бежишь, Марианна? От меня или от себя? 

Я резко повернулась к нему. 

– Я не помню, кто ты. Я не помню, что между нами было. Ты сказал, что мы были врагами, почему я должна тебе доверять? 

Он взял поводья Люцифера и заставил его идти медленнее. 

– Мы не были врагами… 

Господи… пожалуйста… не нужно продолжать. 

– Люцифера тебе подарил я. Мы были… 

– Я не хочу этого знать!»

Словно вчера. Словно вживую вижу его глаза, подернутые дымкой ярости и бессилия. Я часто думала о том, сколько боли он причинил мне, но еще чаще я думала о том, сколько боли ему причинила я. Да, я. Иногда не намеренно, а иногда специально, потому что я всегда знала, куда бить. Единственная, кто знал все болевые точки и знал, куда следует колоть так, чтоб насмерть, чтоб истекал кровью. Потому что Ник доверял мне настолько, что позволил видеть свои слабые места, видеть, где болит сильнее всего, знать, где прячется его смерть. Нет. Я не жалела его никогда. Как и он меня. Мы причинили друг другу страдания в равной степени. И нельзя сказать, кто больше, а кто меньше. Иногда он выдерживал от меня то, что я, наверное, не смогла бы…Необязательно бить физически, чтобы твой противник вытирал тыльной стороной ладони кровь с лица или держался руками за развороченную грудную клетку.

Сейчас у меня было много времени, чтобы вспоминать. Когда ждешь, то пытаешься заполнить минуты ожидания. Перебирать собственную жизнь, как страницы книги, которую вроде бы знаешь наизусть и в тот же момент, перечитывая некоторые главы, вдруг начинаешь их видеть совсем по-другому. Слова, жесты, поступки обретают какой-то совершенно противоположный смысл, и хочется швырнуть книгу и закричать, зажимая уши руками потому что все, что говорила сама, звучит в голове болезненными ударами и выкручивает нервы…Ты вдруг осознала, что все это время читала именно этот кусок на каком-то другом языке. Я ЕГО читала как-то иначе. В те моменты своих сравнений…когда убивала нас обоих неприятием и поисками истины среди лжи самой себе. Как и тот день на берегу озера недалеко от ипподрома. День, который сплелся с теми счастливыми днями, когда мой муж дрался насмерть с самим собой за право обладать мною. ДА! Сейчас я понимаю, какими счастливыми были те дни. Какими счастливыми были мы с ним. Я – С НИМ. Не важно, с каким. Прошлым. Настоящим. Просто с ним. Истинную ценность мгновениям понимаешь лишь тогда, когда они ушли безвозвратно. И я снова там…на берегу озера всматриваюсь в две синевы: воды и неба. Но они проигрывают другой синеве, которая, как самая непредсказуемая стихия, меняет свои оттенки для меня одной.

«– Где ты? – вспышкой в голове, заставляя на секунду забыть, зачем приехала сюда. Заставляя отвлечься на требовательное, нетерпеливое вторжение. Словно почувствовал, что я думаю о нем, – Почему телефон отключен?

– Захотела побыть одна.

– Я не спросил, чего ты хотела, я спросил где ты?

– Дышу свежим воздухом.

– Покажи мне, где ты, и дыши дальше».

Вздохнула и устремила взгляд на воду, на песок, в котором утопают босые ноги, а сердце почему-то забилось намного быстрее только от осознания, что он искал меня, что вот так бесцеремонно взрывает мои мысли на расстоянии. Наверное, я показала намного больше, чем просто блестящую на солнце воду или качающиеся от ветра деревья. Наверное, я показала и собственные желания, свои воспоминания картинками, свою тоску по нему и мое лживое «захотела побыть одна»… в него не поверили. Потому что не прошло и десяти минут, как я услышала топот копыт. Обернулась, прикрывая глаза от солнца, и гул собственного сердцебиения заглушил шум ветра.

Черный, лоснящийся Люцифер, скачущий во весь опор, управляемый самим дьяволом. Красиво настолько, что я невольно прижимаю руку к груди, продолжая вглядываться в быстро приближающегося всадника. С ума сойти. Он же был за сотни километров отсюда, с немцами или с французами. Как? Так быстро? Впрочем, странно задавать подобные вопросы, когда твой муж – нейтрал, что и является синонимом того самого дьявола. Я даже не могу сказать, кого нужно бояться больше.

Но мысли таят, исчезают, испаряются, ведь всадник осаждает коня и замедляет ход. Черная рубашка трепещет на ветру, как и его растрепанные волосы, а у меня дух захватывает от этого зрелища и от того, что приехал. Просто взял, все бросил и приехал средь бела дня, бросив свои дела, партнеров, только потому что захотел меня увидеть? Разве это возможно? С этим Ником?

Ближе и ближе ко мне, осаждая нетерпеливого Люцифера, который торопится меня поприветствовать, а я смотрю в синие глаза моего мужа и чувствую, как начинает еще сильнее биться сердце. Сделала пару шагов навстречу, невольно потрепав коня между ушей, когда тот склонил ко мне голову и ткнулся мордой в щеку.

***

Иногда мне начинало её не хватать настолько сильно, что в груди начинало колоть острой болью, а в горле перехватывало от невозможности сделать очередной вздох. Нет, я всегда ощущал её отсутствие так явно, будто со всей силы врезался в стену из…пустоты. И пролетал сквозь неё куда-то вниз, расщепляясь на атомы. Без Марианны. Просто набор бесполезных атомов, хаотично беснующихся в пространстве. С ней же? С ней я был живым. Всегда. Живым настолько, что иногда эта зависимость пугала нас самом деле.

Вот и сейчас, придя домой и не найдя её, перестав ощущать её поблизости, первым делом захотел разнести к чертям всё вокруг себя. Открытие, которое сделал относительно недавно: меня раздражает абсолютно любой предмет, если Марианны нет рядом. Всё кажется ненужным, лишним…или недостойным жизни. Здания, деревья, автомобили…люди. При нашей первой встрече она сказала мне, что я называл её своим личным наркотиком. А я был настолько самоуверен, что лишь посмеялся над этими словами. Что ж…острие иглы или красный порошок не вызывали и четверти той агонии, в которой ломало меня без Марианны.

Когда поймал отголоски её воспоминаний, остолбенел от собственных фантазий, взорвавшихся в голове. По телу дрожь возбуждения прошла, я и сам не понял, как очутился в конюшне возле коня, которого увидел в её сознании.

Нёсся вдоль кромки воды, не отрывая взгляда от хрупкой фигурки, остановившейся на берегу и обдаваемой порывами ветра. Впиваться пальцами в поводья, прислушиваясь к грохоту её сердца, стук которого заглушает топот копыт. Раскрывшись настолько, чтобы впитывать в себя её эмоции…и с трудом сдержать рык удовлетворения от понимания, что соскучился не я один, что удивлена…но всё же ждала меня.

Она осторожно подошла к коню, и я позволил себе несколько секунд смотреть на то, как треплет животное за ухо, как зарывается длинными тонкими пальчиками в иссиня-чёрную гриву. Несколько секунд на то, чтобы заставить себя медленно выдохнуть от её красоты, которая не переставала восхищать даже по истечении всего времени, что я был с ней. Подняла на меня взгляд, а меня передернуло от желания губы её на вкус попробовать. Когда прикусывает так греховно нижнюю, зная, что это сводит меня с ума.

Притянул Марианну к себе, впиваясь в её рот и подавляя стон наслаждения. Дорвавшийся до неё после нескольких часов голода. Изголодавшийся настолько, что, кажется, пальцы начали трястись. Вот здесь. В непосредственной близости от аромата моего безумия.

Силой воли принудить себя оторваться от неё и, приподняв за талию, посадить на Люцифера, придвинув вплотную к себе. И, мать вашу, попробуйте мне доказать, что может быть что-то лучше, чем ощущать её настолько близко. Кожа к коже. Ощущать, как её сердце в моей груди птицей бьется.

– Ну, что, поехали?

Шёпотом, пройдясь губами по мочке уха. И, не дожидаясь ответа, пришпорить коня.

***

Коснулся губами моих губ, склоняясь вниз и удерживая сильными пальцами одной руки поводья, а другой обхватывая мою шею и привлекая к себе. По телу прошла волна электрического тока. От легких покалываний по контуру рта, скулам, подбородку, вниз за прикосновениями к шее и ключицам, отдавая тянущей болью в низ живота. Потому что меня обдало жаром, взрывной волной от его тела, разгоряченного скачкой галопом, и таким сумасшедшим запахом его кожи и пота. Я вдруг поняла, что дико соскучилась…что вот эта попытка сбежать от самой себя опять обернулась моим проигрышем и его победой. Абсолютной. Безоговорочной.

Захотелось впиться пальцами ему в волосы и жадно целовать, кусая чувственные губы, царапая кожу на груди. Там, в распахнутом вороте шелковой рубашки, срывая пуговицы и касаясь жадными ладонями его идеального тела. Но Ник оторвался от моих губ и рывком подсадил в седло, впереди себя. Так быстро, что дух захватило, когда оказалась верхом на Люцифере.

Откинулась назад, чувствуя спиной его торс и закрывая глаза от наслаждения быть снова в его объятиях, ощущая, как сжал меня под ребрами сильной ладонью. Пришпорил коня, а мне не хотелось спрашивать, куда мы едем. Если честно, то мне было все равно. Куда угодно, если он со мной.

Мне болело… но я воспринял это как должное. Для меня она умерла много лет назад, когда я держал ее за ноги и обмочился от ужаса.

А потом в одну из бессонных ночей вдруг понял, что одиночество сводит меня с ума. Не помню, как оказался у приюта и забрал того пса. Самое смешное – я не мог его найти среди всех лающих существ, а он… он меня узнал. Хромоногий Лавруша и обгоревший Огинский составили прекрасную пару. По вечерам я выжирал коньяк, а он грыз свою кость рядом и иногда отбирал у меня бокал. Мы ругались, и я уступал ему, отдавал бокал и засыпал на диване, иногда прямо в туфлях. Во сне чувствовал, как мой пес стягивает их с меня. Иногда смотрел на него и вспоминал, как Надя гладила эту страшную морду и трепала за ушами. Я тогда ужасался ее поступку. Мне казалось, что после этого нужно непременно отмываться в хлорке и сжечь всю одежду.

Бывало, я все же не выдерживал и требовал сообщить мне – что она сейчас делает. Как и раньше. За ней постоянно следовали мои люди. Не потому что я следил за ней, а я боялся, что ей могут навредить.

У меня хватало врагов. Один Неверов чего стоил. Но ему мы с Марком приготовили западню, и он вот-вот должен был в нее попасться… Только вместо Неверова в западню попалась моя солнечная девочка.

Я сам себе не поверил, когда мне доложили, что она приехала к сгоревшему Багровому закату. Боль захлестнула с новой силой. Боль и злость какая-то неуправляемая. Я не хотел, чтоб она меня нашла. Запретил всем говорить – где я.

Но… я не знаю, какие дьявольские силы помогли ей меня найти. Даже Марик не сразу смог. Первые дни я валялся тут в одиночестве и не хотел видеть даже его. А ведь я ее почувствовал. Знаете, как собака чует хозяйку, сначала вскидывает голову, шевелит ушами, ведет носом, а потом вскакивает на все четыре лапы и несется как ошалелая. Так и я вскочил с дивана и бросился к окну при звуке подъезжающей машины.

Конь галопом понёсся по мокрому берегу, совсем рядом с линией воды, врезаясь коптами в мягкий песок. Ветер трепал волосы, чёрные локоны Марианны хлестали по моему лицу, обдавая ароматом ванили. С некоторых пор – самый мощный афродизиак. Запах, от которого у меня вставал мгновенно. Особенно когда она прижималась ко мне так тесно.

Снова склонился к её уху и медленно провёл по мочке языком, сильнее сдавливая руками её талию, сильнее впечатывая её в себя. В голове туманным маревом мысли-картинки…одна грязнее другой. И все только о ней. Только с ней.

Перекинул поводья в одну руку, а вторую положил на грудь, бурно вздымавшуюся под ладонью, мог бы – схватил бы сердце, стук которого в ушах гулом отдается, и стиснул бы в пальцах так, чтобы по мне одному только стучать могло.

– Я соскучился, малыш! – сжал грудь, прикусывая ухо, – Соскучился так, что разорвать хочу. Прямо здесь.

И это правда. Очередная инъекция наркотика попала в кровь с её поцелуем и будет выкорчевывать внутренности до тех пор, пока не утолит эту адскую жажду по её телу.

***

Чувствую его дыхание на затылке, и глаза закатываются от одной мысли, что он прикоснется ко мне, возьмет жадно, с голодом, яростно. Чувствую, как дрожит все тело в нетерпении и предвкушении.

Провел кончиком языка по мочке уха, и я закусила губу, ощущая неумолимую пульсацию там, внизу, где все горит еще до того, как он вообще прикоснулся ко мне. Прогнулась, запрокидывая голову, потираясь о его скользящий по раковине уха язык, начиная задыхаться от разбегающихся по наэлектризованной коже мурашек. Сжал мою грудь с мгновенно затвердевшими сосками, и с губ сорвался тихий стон, накрыла его ладонь своей ладонью, прижимая сильнее.

– И я соскучилась...до сумасшествия, – собственный голос показался чужим от нахлынувшего возбуждения. Потому что знаю, зачем приехал, чувствую его голод каждой порой своего тела, каждым вздохом. Он показывал его мне демонстративно, ни разу не скрывая и не маскируя, заставляя ощутить на себе в полной мере ядерным взрывом без подготовки и каких-то лишних нежностей. Предъявляя свои права снова и снова. Словно инстинктивно чувствуя, что именно в эти моменты я принадлежу ему целиком и полностью. Здесь и сейчас.

***

Зарычал, когда ноздрей коснулся терпкий аромат её возбуждения.

– Моя отзывчивая девочка!

Меня это никогда не перестанет сводить с ума. Эта её чувственность. К ней нельзя привыкнуть. Ею нельзя насытиться. Только желать всё дальше и глубже проверять грани этой самой чувственности. Открывать их для неё самой. И для себя. Дааа, мать её, я, охренеть как любил, ловить кончиками пальцев эхо её возбуждения.

Нашёл пальцами уже затвердевший сосок и сжал его. Она выгнулась, прижимаясь к моей ладони. Склонился к приоткрытому рту, демонстративно вбирая в себя её дыхание, и провёл по нему языком, дразня, чтобы тут же ворваться в тепло её рта, втягивая её губы и язык, покусывая их.

Рукой лихорадочно по её животу, спускаясь вниз. Прижать ладонь к её плоти через мягкую ткань платья, краем глаза следя за дорогой.

В ушах загудело от острого желания сорвать с неё эту тряпку и ворваться прямо на ходу, насадив её на себя. Прикусить язык, возвращаясь в реальность, туда, где меня ведёт от оного запаха её волос так, что кажется, сдохну, если не окажусь в ней в ближайшее время.

Вложил поводья в её руку и отстранился от припухших от моих укусов губ.

– Марианна, я хочу, чтобы ты следила за дорогой. Не отрывайся от неё! Ни на что. Понятно, малыш?

***

От звука его голоса кожа продолжает нагреваться, раскаляясь в напряженном ожидании ласки. Сжал пальцами сосок, и меня прострелило болезненно острым возбуждением, захотелось закричать от резкого наслаждения и требовательного желания получить больше. Пусть даст мне больше. Сейчас. От яростного поцелуя поплыло перед глазами, от вкуса его губ сводило скулы, словно я, как наркоман, безуспешно пытавшийся соскочить и продержавшийся рекордное количество дней в ломке, вдруг дорвалась до дико желанной дозы самого смертельного наркотика. Я знаю, что умру от передоза, и мне плевать, потому что сил терпеть больше нет. Сил ему сопротивляться и бороться с болезненной ломкой по нему. Ник жадно гладил мое тело, спускаясь к низу живота, касаясь ноющей, воспаленной, саднящей плоти через ткань платья.

Врывается в туман в голове и взрывает мозги молниеносной вспышкой. Я слышу этот голос под толстой коркой льда и толщей воды. Он доносится откуда-то издалека и мешает сделать шаг вниз даже без крыльев он держит и тянет к себе насильно, скручивая ментальной болью все мое холодное заиндевевшее тело.

– Не смей летать без меня… не смей, слышишь? Не смей без меня!

Почувствовал, как ее теплые пальцы сплелись с моими ледяными и …именно в этот момент ощутил, как за спиной появились крылья. Взметнулись сзади и зашелестели на ветру, заставляя вибрировать на месте под ее срывающийся шепот, под звуки рыданий, обвитый тонкими руками, опьяненный родным запахом и пониманием – она рядом. Нашла. Почувствовала.

И во мне взвилось адское желание жить. Настолько сильное, что я судорожно втянул воздух легкими и прижал Олю к себе, сдавил обеими руками…забывая держаться за коляску и чувствуя, как меня держат наши крылья.

***

Как я мог просто любить женщину, которая не побоялась предрассудков и грязных разговоров. Она шла рядом со мной с высоко поднятой головой. Так словно это я вытащил ее с самого дна, а не она меня. Гордо называла Леку своим сыном и смеялась, когда люди путались в том, кто тогда ему я.

Я никогда не говорил ей о любви, не мог, не хотел. Обожал слушать, как она мне о ней говорит, обожал целовать ее в этот момент и сжирать каждый слог вместе с ее вздохами или стонами, или криками. А сам не мог…и не потому что не был уверен в своих чувствах. Нет. Я просто чувствовал что-то другое. И оно имело много общего с любовью, но мне казалось кощунством называть эти невыносимо острые эмоции просто любовью. Я ею жил. Я ею воскрес. Я произносил ее имя, как молитву. Я благодарил ее за каждую секунду подаренного мне счастья. И я с нею летал…Возможно это и есть любовь, а может это нечто только наше. И я видел, как светились ее глаза, когда я шептал ей в дрожащие губы: «Я тобой живу, Оля».