Текст книги "Твои не родные Бонус"

Автор книги: Ульяна Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

БОНУС ТВОИ НЕ РОДНЫЕ (вычищен)

Казнить кого-то ПРОСТО ТАК не так просто, как кажется изначально, пока горишь диким и адским желанием разодрать человека, посмевшего разрушить твою жизнь и превратить ее в ад. Казнить женщину еще сложнее. Я не хотел тупого и бездумного убийства. Я хотел наказание, такое наказание, которое удовлетворит мою жажду мести и заставит человека осознать всю степень собственных грехов.

Будь она мужчиной, я не стеснял бы себя в методах и способах наказания. И я бы исполнил приговор лично. Но Елена была женщиной, и сломать ей ребра или содрать кожу живьем не входило в мои планы. Но какое-то время я был готов это сделать, какое-то время я был способен на жуткое преступление в отношении нее. И мне было плевать, кто она – женщина или мужчина. Она лишила меня самого дорогого. Она отняла у меня мою жизнь и заменила ее на свою, на поддельную бутафорию, она вынудила меня жить и играть по ее правилам, а затем чуть не отобрала дочь и любимую женщину... И она отобрала у меня мать. Пусть косвенно, пусть не своими руками, но она довела ее до самоубийства. И это уже не любовь и даже не одержимость, а наивысшая степень грязного эгоизма.

От самых жутких шагов меня удержала Аня, моя Нютка. Моя добрая и светлая девочка, настолько светлая, что при мысли о ней даже самый жуткий мрак в моей душе рассеивается, и я вижу солнце и поле с синими цветами, такими синими, как ее глаза. Но еще больше меня сдерживала моя дочь, мой маленький ангел – настолько невинный, чистый и не по возрасту умный. Я благодарил Бога, что он дал мне, да, дал мне возможность стать для нее отцом и гордиться этим чудом день ото дня, осознавая, насколько она необычный ребенок, и я вряд ли заслуживаю такого счастья и такой всепоглощающей любви. Не зря говорят, что дети делают нас лучше. Это правда. Они заставляют нас думать о завтрашнем дне и смотреть в будущее их глазами, видеть мир их красками и осознавать, что нет ничего важнее этого живого олицетворения бессмертия. Я ни на секунду не чувствовал, что Маша не моя дочь, не было и мгновения, чтобы я подумал о том, что в ней течет не моя кровь. Она была больше моей, чем я сам. Она даже пахла МОИМ ребенком. Когда я возвращался из офиса домой, и ее тонкие ручки обвивали мои ноги, а задранная мордашка светилась самой сумасшедшей и светлой любовью Вселенной, я ощущал себя настолько счастливым, что мне казалось – я сплю. А когда она впервые после лечения назвала меня папой, я рыдал, как ребенок. Целовал ее лицо, мягкие волосы и ревел. Да, я, взрослый мужик, заливался слезами от того, что услышал, как меня назвали отцом. Это был самый лучший день в моей жизни. Это было второе рождение. А малышка трогала мое лицо ладошками и повторяла «папа, папочка, мой папа».

Твой папа, маленькая, твой и только твой.

Но я не мог вполне насладиться этим счастьем, пока в моей душе жила эта желчь, эта едкая и ядовитая ненависть к твари, посмевшей сотворить такое с нами. Конечно, ее спрятали от меня подальше, увезли туда, где, по мнению ее отца, я бы никогда ее не нашел. Он меня недооценил. Я возродился из пепла и уже мало походил на того идиота, который каждый день спал в обнимку с бутылкой, я в полной мере занялся делом отца и начал давить на крутого папочку Лены, как танк, который прет в наступление, и ничто не может его сдержать. Мы с Костей нарыли некоторые левые делишки Арсения Добронравова… Точнее, нам их преподнесли на блюдечке в самый нужный и подходящий момент… У моего тестя были свои враги. Меня разбирал смех, когда я произносил про себя его фамилию. Чего-чего, а добра там было явно маловато. Оказывается, господин Добронравов когда-то отмывал денежки весьма незаконным способом, за который ему грозил бы немаленький срок, даже несмотря на все количество бабла и связей, и срок – это самый лучший исход, в худшем его бы попросту убрали. Честно, мне было плевать, чем именно он занимался, и я далек от политики такого масштаба совершенно, а вот ему пришлось бы несладко за партнерство с некоторыми лицами, находящимися на очень плохом счету у правительства. На измену потянуло бы со всеми вытекающими и на шпионаж при его должности, как минимум.

Проверив всю информацию и убедившись, что она настоящая, я отправился к нему в офис с маленькой флэшкой, на которой было парочку документов и фотографий, где сам Арсений встречается с некоторыми людьми на левой территории и явно обменивается товаром. В офис охранники меня впустили после того, как поговорили с самим Добронравовым. Он корчил из себя саму любезность и делал вид, что его невероятно огорчает наша ссора с Леночкой и развод. Где его дочь, оскорбленная и униженная моим уходом, он, конечно же, не знает.

Я поднялся в его кабинет в огромном высотном здании и усмехнулся, когда увидел, что подле него осталась охрана. Раньше мы беспрепятственно разговаривали наедине, а сейчас жирная мразь точно знал, какой величины зуб я имею на него и на его дочурку-убийцу. Я посмотрел на двух охранников и сел напротив Добронравова за стол.

– Добрый день, папааа, – растянул последний слог и, взяв ручку со стаканчика, покрутил ее в руках, и обернулся к охранникам, – а паркер – это колюще-режущее?

Они молча уставились на меня и потом перевели взгляд на Добронравова.

– Папа, а вы теперь боитесь со мной наедине остаться? Что ж так?

Арсений растянул рот в подобии улыбки.

– Что ты, Егор, нет, конечно. Просто недавно прокатилась волна терактов по офисным зданиям. Вот начальник охраны распорядился.

– Ну, да, конечно. Как я упустил из вида теракты? Кстати… вы еще не нашли вашу дочь, папа?

Он тут же нахмурился и сделал несчастный и сокрушенный вид.

– Нет. Прячется она… раны зализывает. Любила ведь тебя очень сильно. Тяжело ей сейчас.

Я усмехнулся и подался вперед, облокачиваясь локтями на стол.

– Любила… так любила, что много лет назад отравила мою жену Анну и убила моего нерожденного ребенка. Так любила, что спустя время повторила эту попытку еще раз. Так любила, что довела мою мать до самоубийства! Как думаешь, папа, сколько лет дадут за все эти преступления?

Добронравов изменился в лице. С него тут же пропало деланно-печальное выражение, и бычьи глаза сверкнули яростью. Он повернулся к охране.

– Вышли вон! Быстро!

Когда за двумя шкафами прикрылась дверь, он впился в меня своими светлыми глазами, полными презрения и злости.

– Это все клевета и наговоры. Бред пьяного… ясно? Моя дочь чиста. И ни в чем не виновата! Свои обвинения засунь себе знаешь куда?

Как быстро мразь раскололась и скинула фальшивую маску. Еще и отпирается. Думает, я блефовать сюда пришел, или дочечка уверена в своей безнаказанности.

– Я пришел как раз затем, чтобы найти для них подходящее место… у тебя, ПА-ПА!

Подождал, пока длинноногая молоденькая секретарша поставит поднос с чаем, и достал из кармана две флэшки.

– Смотри сюда внимательно и слушай. Много раз я повторять не буду. Вот это причина, по которой я хочу наказать твою дочь. – подвинул к нему носитель и откинулся на спинку кресла, покручивая в пальцах вторую флэшку.

– А здесь причина, по которой ты сделаешь все, что я скажу.

– Иди на хер, молокосос. Я ничего слушать не стану. Убирайся отсюда, иначе я тебя вышвырну за дверь!

– Ну я бы так не торопился. Ты ведь умный человек, Арсений. Всегда был умным. Не чета дочери своей… хотя и она довольно долго водила всех за нос. Посмотри… ведь это шанс остаться в живых. Ведь если моя вторая флэшка уйдет куда надо, ни от тебя, ни от твоей дочери места мокрого не останется. Ты ведь помнишь дело весьма известного и погибшего при странных обстоятельствах, как его… фамилия такая музыкальная… кажется, Виоланчелина. Громкое дело было…

Я следил за ней. Знаете, как звери выслеживают свою жертву? Идут, крадучись где-то вдалеке, выжидая момент, чтобы наброситься и сожрать живьем. Или загнать в ловушку и отдирать по кусочку день за днем. Только в отличие от зверей я никуда не торопился и мог насытиться своей трапезой в любой момент, когда посчитаю нужным. Я загонял ее. Постепенно, осторожно, не торопясь. У меня была вся наша жизнь. И я хотел насладиться своим триумфом сполна. Но для этого было ничтожно мало просто выжить и выйти на волю. Я хотел из зверя превратиться в хозяина жизни, человека. Потому что звери, насколько бы они ни были опасны, никогда не смогут быть так изощренно жестоки и сильны, как человек. Меня достаточно долго считали кем-то наподобие примата в клетке, и я готов был землю грызть, чтобы доказать – я способен на нечто большее, чем презренные людишки, возомнившие себя богами. И я землю грыз, чтобы подняться. Из подопечного Тигра я стал его правой рукой.

Вышел я все тем же зверем. Меня жизнь за колючкой не изменила. Ничего во мне не стало иным. Для подопытного №113 зона стала курортом, по сравнению с пыточной доктора Ярославской. Курортом, на котором я периодически отправлял особо жаждущих власти туда, откуда не возвращаются. Может быть, меня б и прирезали рано или поздно, но я приглянулся самому Тигру. Чем? А хер его знает. Я мало об этом задумывался. Потому что я не собирался с ним связываться. Мама воспитала меня одиночкой. Она давала мне безмолвные уроки жизни, когда грызла до костей даже те руки, что ее кормили. Ведь они же потом и наносили ей удары. Она не собиралась ничего забывать за кусок жратвы и при первом удобном случае могла преспокойно полакомиться теми, кто ставил миски в нашу клетку. Во мне отсутствовало чувство благодарности. Дикому зверю оно ни к чему. Разве не сытым куском мяса его пытаются заманить в ловушку? Я просто хотел «откинуться» и начать свой личный крестовый поход. Но мой персональный аббат Фариа*1 убедил меня, что вначале нужно найти остров с пресловутым кладом и лишь после этого начинать отправлять своих должников в самое пекло.

Тигр был умным старым сукиным сыном, ведь несметные сокровища я должен был достать для него самого и взять себе лишь свою долю. Конечно, я понимал, что мой Фариа подыхать в ближайшие дни не собирается и карту мне не предоставит, а может, и вовсе сольет меня, после того как я сделаю то, что он просит. Только мне было нечего терять. И я рискнул. Всего-то поехал на север и убрал «вора в законе» и рыбного короля – Геннадия Васильчука, который костью в горле стоял у Тигра, мешая загрести под себя жирнейший и лакомый кусок. Убрал так, как просил Самсонов, он же Тигр – грязно и кроваво, чтоб все знали, чьих рук дело. В одно прекрасное утро судно Васи подошло к берегу, заполненное не рыбой, а мясом. Человеческим. Вряд ли их смогли опознать, не то что похоронить в открытых гробах.

Добронравов опускает голову на руки и впивается в свои жидкие седые волосы. Это была единственная игрушка, которую отец Арсения в свое время подарил своей незаконорожденной дочери, которая появилась на свет с искривленным позвоночником, усохшей ногой и сильным косоглазием. Он поставил эту игрушку на пеленальный стол перед ее матерью и предложил ей отдать девочку в спец заведение.

***

Я прилетел домой, несся к выходу из терминала сломя голову, как ненормальный. Чтобы увидеть там встречающую меня Нюту. Чтобы сдавить в своих объятиях, а потом везти в первую попавшуюся гостиницу… потому что не дотерплю до дома. Потому что мне надо сейчас. Я изголодался по ней до ломоты в костях, до едкого ощущения, что они стираются в порошок. Слишком долго без нее. Слишком много времени вдали. Да и какая разница, на каком расстоянии. Если она не рядом со мной, и я не могу ощущать ее запах. И я смотрю на нее, сидящую рядом со мной, и буквально ощущаю запах дымящейся от голода плоти. И мне насрать. Я бы сгорел дотла. Ведь самое страшное совсем не это… Жутко, что меня дробит от невыносимого голода, настолько сильного, что скручивает все внутренности.

Затащил ее в номер и тут же набросился на ее рот, и застонал громко, надсадно, словно сделав первый глоток воды пересохшим горлом.

Жадно сминать ее губы, такие мягкие и нежные, прикусывая верхнюю и нижнюю и проталкивая язык в сладкую мякоть, чтобы сплестись с ее язычком в бешеном танце, не прерываясь даже на то, чтобы сделать глоток кислорода. Зачем? Я могу дышать ею. Прижимаю Нюту к себе дрожащими руками, и хочется, чтобы ее тело повторяло каждую молекулу моего тела, а наша кожа приобрела один рисунок на двоих. Я все так же повернут на ней, и это сумасшествие не ослабевает ни на секунду. Какая-то адская потребность сжирать мою женщину всеми мыслимыми и немыслимыми способами.

Взял за подбородок.

– Ну что, маленькая ведьма… ты ведь знаешь, что я с тобой сейчас сделаю? Я проголодался… я так проголодался, что я просто сожру тебя и обглодаю каждый сантиметр твоего тела.

Вздрогнул, когда в ее глазах засиял ответный блеск такого же голода и предвкушение исполнения обещания.

И хищно усмехнуться, оскалившись, когда в её глазах сверкнула в ответ та же моя жажда.

Дернул к себе и алчно набросился на ее рот, сминая обеими руками ягодицы, вдавливая в себя и упираясь в ее живот ноющей до боли эрекцией.

***

Тигр отвалил мне и еще двум пацанам, которые ходили подо мной по его приказу, около десяти вагонов с довольно дефицитными продуктами: макаронами из Югославии, импортным табаком и отечественной тушенкой. Товар ушел мгновенно, и я принес Тигру первый клад в виде лимона зеленых. Бешеные бабки по нынешним временам. Я отродясь не видывал и не слыхивал о суммах таких. Первое время вообще на деньги смотрел, как на никчемные бумажки. Моя маленькая Ассоль учила меня всему, кроме меркантильности, и сама же продала за брюлики и богатую жизнь со своим лошком-мужем. Тигр же в меня вбивал информацию примерами и личным опытом. В том числе и как вести бумажкам счет. Пацанов Самсонова я потихоньку со временем убрал. Я хотел, чтоб со мной рядом были проверенные мной люди, а не его верные шестерки. Да и местная северная братва смирилась с нашествием волков (так нас называли местные) и исправно платили свою долю в общак. Но мы с Тигром говорили совсем о другом кладе. О целой пещере, наполненной сокровищами, которая кормила бы нас долгие годы. Он обещал мне будущее не хуже, чем у арабских шейхов. Я не верил, но ощутить на себе, как живут шейхи, мне все же хотелось. Тогда я начал присматриваться к местным властям, которые все еще не собирались с нами сотрудничать и упорно прикрывались коммунистической честностью, неподкупностью и страхом ссылки…В Сибирь? Я мог им оформить только расстрел, о чем и поспешил популярно объяснить.

Меня интересовали рыболовецкие коммерческие структуры. Мы с Самсоновым пробили, что государству данные структуры не подчиняются (как бы они ни утверждали обратное), а все бабки, сделанные на этом бизнесе, просачиваются в оффшорные зоны сквозь пальцы правительства.

С властями я договорился своими старыми методами, которые так не любил Тигр. Пожалуй, это были последние разы, когда я добивался результата физическим насилием такого плана. Антонов – губернатор края распрощался с тремя пальцами и с ухом перед тем, как дал мне официальное разрешение вывезти первую партию минтая в Южную Корею и Японию. Я щедро заплатил капитанам суден и владельцам, а также за «слепоту и немоту» японских портовых офицеров и чиновников. Со временем у меня появился свой штат хорошо прикормленных людей в портах. Вход в пещеру сокровищ был приоткрыт, и мой аббат Фариа получил свою первую прибыль, от которой у него самого округлились глаза.

Когда я купил себе дом, тачку и собственное судно, я понял, что имел ввиду Тигр, когда говорил, что одноразовый выигрыш в лотерею – полная херня и не стоит ни одного нашего телодвижения.

С этого момента я и стал человеком, которого по-прежнему в своих кругах называли Бес, а кто-то и нелюдем, но в широких кругах я стал «рыбным королем» Тихим. В год я продавал на миллионы, подкупая на них налоговую, пограничников, департаменты рыбного хозяйства. Кое-что переводил «на верх». Самсонов говорил, что так надо. Да я и сам прекрасно понимал, что кормить надо всех, но прежде всего тех, кто может развалить твою кормушку одним движением пальцев. Какими бы борзыми мы ни были с Тигром, я на месте, а он из-за колючки – мы хотели править в этом регионе долго и счастливо.

Все это заняло более шести лет. И где бы я ни был, я все равно следил за ней. Понимаете? У меня миллионы зелени, ко мне бабы, став раком, в шеренгу выстраиваются и рот покорно открывают, а я не хочу никого. На этой суке помешан. Отслеживаю каждый ее шаг. Живу не своей, а ее жизнью и понимаю, что, если бы не она, никакие сокровища мне были бы не нужны. Моя месть была бы местью нелюдя №113. Я бы порвал всех своих должников голыми руками и пустил себе пулю в висок…Но я хотел доказать ей, что теперь она никто, а я могу распоряжаться ее жизнью и заставлять играть по моим правилам. Я хотел посадить ее в клетку и наслаждаться нашей агонией.

А еще была эта тоска долбаная, когда вдруг казалось, что небо на землю упало и все. Нет больше солнца, кислорода, радуги. И у меня в груди дыра опять кровоточит. По ней. По твари этой. Кажется, что у нее там под ребрами тоже дыра растет.

И мне срочно надо было убедиться, что там все же бьется ее каменное сердце. Я частным самолетом вылетел в ее Мухосранск. Они уже давно не могли позволить себе жить в столице, об этом я позаботился первым делом, когда понял, что ее идиот – азартный игрок. Посадить его в долговую яму не составило никакого труда.

Первый раз, когда тоску эту дикую ощутил, понять не мог, что происходит. Почему так раздирает по суке этой, почему болит все. Словно дышать нечем, и горло рвать ногтями хочется от нехватки кислорода. Помчался к ней. Все на хрен бросил и уехал. И я не ошибся. Заболела она***

Она сделала шаг ко мне. Моя девочка. Такая безумно красивая и нежная. Страшно прикоснуться и в тоже время хочется ее жадно и безжалостно сминать руками, до синяков, ласкать до изнеможения. Она втягивает запах моей кожи почти так же, как это всегда делал я, а меня трясёт от этой открытой демонстрации ее эмоций.

Застонала, когда я снова впился губами в ее рот, а она сжала дрожащими пальцами мои волосы и притянула к себе, чтобы так же ошалело впиться мне в губы, толкнуться нагло маленьким языком в мой язык, изогнуться, вжимаясь в меня всем телом. Чистейшая похоть, разбавленная тоской и такой болезненной одержимостью, разделенной на двоих.

Чувствую ее отдачу каждой молекулой кожи. И ее горячую, как кипяток, плоть, и эта реакция сводит с ума, своя бешеная реакция на нее и ее на меня, напряжение на грани истерики от жадной жажды ничего не упустить, надышаться ею, наглотаться ее дыханием.

Не услышать ни одного слова, сказанного мною, пожирать ее жалобные всхлипы, когда оторвался на мгновение, и как стонет, ощутив мой рот на своем, и почувствовать, как подкосились ее ноги, когда сжал грудь горячей ладонью.

– Сожри меня, – целует мою верхнюю губу, впиваясь в нижнюю, жадно всасывая в себя, – пожалуйста. Всю меня… Умоляю.

Втянув в себя шумно воздух, потому что в ладонь упираются острые, вытянувшиеся, упругие соски, и обдает все тело разрядом электричества от понимания её дикого желания отдаться мне. Адским ударом тока в миллион вольт от осознания её похоти такой же прекрасно-грязной, как и моя.

Не отрываясь от неё ни на секунду, потому что нет времени на игры... нет времени на самоистязание ненужным никому сейчас контролем... Я слышу все еще, как дымится моя плоть и потрескивает разрядом электричества кожа от каждого ее прикосновения.

Рвать на ней одежду, сдирать все эти тряпки, скрывающие от меня столь желанное тело, чтобы закричать триумфально, почувствовав ладонями голую кожу. Особенно над кромкой маленьких кружевных трусиков. Отступил назад… несколько мгновений осматривать все, что принадлежит мне. Сходить с ума от каждого изгиба ее тела. От контраста сливочной кожи с черным нижним бельем. Упругая, идеально-прекрасная, сводящая с ума своими формами.

Свело скулы, и я заскрежетал зубами, глядя на ее острые соски, такие манящие и бесстыдно выглядывающие под прозрачным кружевом, зовущие растерзать их голодными губами.

Притянул к себе с такой жадностью, словно совершенно обезумел, набросился снова на ее рот, кусая язычок, толкаясь в него своим, покусывая губы, посасывая их и сатанея от ее стонов. Сдавил ее грудь и опустился широко открытым ртом к ее шее, оставляя на ней отметины, следы от моих поцелуев, помечая каждый миллиметр ее тела собой.

И наконец-то ощутить ее сосок у себя во рту, лаская языком острую вершинку, скользнуть ладонью под трусики, сзади, чтобы дразнить пальцами у самого входа и рычать от того, что она такая мокрая там, такая готовая для меня. И кричит, когда я все же рывком вошел пальцами в ее лоно и в тот же момент прикусил напряженный сосок. Пожирая взглядом ее лицо, наслаждаясь ее безумием и тем, как запрокинула голову и закатила глаза, впиваясь в мои волосы, словно боится, что я перестану жадно сосать кончики ее груди и вонзать в нее пальцы то медленно, то быстро, то растягивая, то растирая стенки лона изнутри.

– О дааа, голодная маленькая девочка.. очень плохая и голодная. Ждала меня? Отвечай! Ждала?

И сдавить двумя пальцами пульсирующий клитор, ловя губами ее протяжный стон.

– Ждала?

– Дааааа… ждала… Егор, прошу тебя… Возьми меня.

– Нет. Сначала покричи для меня. Очень и очень громко.

***

Но вместо другой страны ее ждал частный аэропорт в ненавистном городе с серыми улицами, который она терпеть не могла и жила там только потому, что Егор не хотел уезжать за границу. Увидела покосившиеся фонари, взлетную полосу с дырками и лужами. Дернулась, а отец так и не вернулся из туалета. Вместо него ее схватили под руки и потащили к выходу. Она еще не кричала, она еще не думала, что ее так предали. Точнее, она на что-то надеялась. Ее засунули в машину и куда-то повезли. А когда машина остановилась у массивных больничных ворот, и она увидела голые от листвы деревья и услышала злобное карканье ворон, ей стало по-настоящему страшно.

Отца увидела на пороге больницы, он как раз выходил на улицу, а ее заводили внутрь. Она заорала нечеловеческим голосом.

– Нееет! Божеее! Папааа, нет! Не надооо!

Он даже не посмотрел на нее, прошел мимо к своей машине. А она закричала:

– Будь ты проклят!

Понимая, что на самом деле проклята именно она… потому что ее привезли в закрытую психиатрическую лечебницу… Но она еще не знала, что именно ее здесь ждет.

***

Я просто точно знал, что, когда она сделает свой последний вздох, это будет и мой последний. Потому что без нее ничего не имело смысла. Я слишком долго шел к этой мести, она стала единственной целью, и после нее у меня ничего не останется. Опустошение. Вот почему я растягивал это настолько долго, насколько мог.

Я тогда впервые увидел ее спустя много лет. Приехал в клинику, мне позвонили, что плохо ей и в себя пока не приходит. Как врач сказал, не борется организм. Нет тяги к жизни. Взлетел по лестнице, игнорируя зеркальный лифт и настежь распахнул дверь. Замер на пороге, чувствуя, как задыхаюсь. Наверное именно тогда я впервые и понял, что если ее не станет, все вот это потеряет смысл для меня. Ведь на самом деле Нелюдю ничего не надо, кроме его Ассоли. Дышит она – дышу я. Она лежала на полу у кровати. Не знаю, как эти идиоты не доследили. Я потом порядком подчистил кадры этой клиники.

Бросился к ней и поднял ее на руки. Вы когда-нибудь брали на руки свое счастье? Поднимали смысл жизни? Я поднял и вдруг понял, что как бы мало он ни весил – это самое ценное, что у меня есть, как и самое ненавистное. Долго не мог опустить ее на кровать. Такая холодная, бледная, как неживая. Вынес ее на балкон, прикрыв своим плащом. А она глаза не открывает, но руки на моей шее сводит, зарываясь лицом мне в плечо, туда, где ключица. И меня колошматит от ее прикосновний. Меня просто трясет словно в лихорадке. Мне кажется что вот за эти ворованные у самой ненависти мгновения я мог бы распрощаться со всем, что у меня есть. Я бы мог их покупать на последние деньги и выменивать на последние крошки хлеба.

– Сашаааа, – шепотом, сбивчиво в своем мареве беспамятства побелевшими губами, не открывая глаз. Я плакал. Держал ее на руках и беззвучно плакал, потому что я изголодался по ее гребаному «Сашааа» так, как люди голодают по куску хлеба и глотку воды в самую жуткую жажду. Я глотал ее жадными глотками и плакал, как слабак и идиот, который пьет отравленную воду и счастлив сиюминутно, даже зная, что потом будет мучительно подыхать.

Вдыхал запах ее волос и думал о том, что каждый ублюдок, виновный в осложнении заболевания, понесет наказание. И они понесли. Все эти докторишки, дежурные, работники скорой помощи, которая приехала за ней невовремя. Но это было потом. Сначала я убедился, что ее жизни ничего не угрожает и она идет на поправку. Натыкал камерами ее палату и каждый день смотрел за ней…смотрел, как возвращается с того света ко мне. Дааааа, давай, девочка, тввоя клетка ждет тебя, и я хочу чтоб о ее прутья билась красивая золотая птичка, а не полудохлая и жалкая, как ты сейчас. Умирать еще тааак рано. Я уехал, когда врач полностью заверил меня в том, что Ассоль здорова и ее забрал муж.

И именно в такие моменты мне срывало планки. Я ждал момента, когда поймаю этого лоха и заставлю орать от боли за каждое мгновение, что он провел рядом с ней. За каждое прикосновение, за то, что дышал рядом с ней воздухом, за то, что смотрел на нее, слышал ее, говорил с ней. И за то, что трахал ее. От одной мысли об этом у меня сносило крышу. Изо дня в день, из ночи в ночь я не позволял себе срываться в это пекло, в этот проклятый Ад, в котором я видел ее под ним. Я сатанел, выл от боли, орал, надрывая пересохшую глотку, я резал свои пальцы, которые не знали, что такое чувствовать ее кожу, а ублюдок знал и имел на это право. На МОЮ женщину, которая принадлежала мне.

Я жаждал боли. В эти моменты я мечтал, чтобы иная боль выбила эту на хрен. Мне хотелось сдохнуть. И я ненавидел себя за это.

Несколько лет вдали от нее. Нет, это не спасало. Всего лишь давало иллюзию контроля.

***

Я увидел ее снова спустя два года. Да, мои перерывы были долгими. При этом я знал о каждом ее шаге круглосуточно. Но увидеть означало снова впустить в себя ад. И я был слабаком, потому что не хотел корчиться в агонии еще более острой, чем та, что жила со мной все эти годы. Я и этой встречи не хотел. Знал бы, не ответил бы на приглашение одного из партнеров. А потом было поздно.

Увидел и разбился. Снова. На более мелкие куски. А ведь самоуверенно надеялся, что с каждым днем все лучше справляюсь с этой болезнью. Но ни хрена я с ней не справлялся. Она затаилась в лживой ремиссии и набросилась на меня, едва я увидел точеную фигурку этой суки, затянутую в вечернее платье цвета ее предательских изумрудных глаз, и ослепительно красивое лицо в обрамлении распущенных по голым плечам шелковых локонов.

Жадно сжирая ее взглядом, я прятался за массивными белыми колоннами концертного зала, где проходила презентация фирмы моего партнера и следил за ней больными глазами озверевшего от жажды крови и секса серийного маньяка.

Смотрел, как пьет вино и завидовал проклятому хрусталю до боли в скулах за то, что может касаться ее губ, ревновал к каждому ублюдку, подходившему ближе, чем на метр. Вечер превратился в пытку. Меня прошибало холодным потом. От навязчивого желания убить ее прямо здесь вспотели ладони. Когда она позволила одному из озабоченных ею самцов увести закружить ее в танце, я понял, что мне сносит планки. Начала дергаться рука, сжимаясь в кулак и разжимаясь. Первый признак потери контроля. Когда я могу залить кровью весь концертный зал, оставив здесь горы мяса. Дергается правая скула, где красуется старый шрам и трещат челюсти. А перед глазами – другая вечеринка в ее доме, и я, заглядывающий в окна со взглядом конченого психопата.

Её День рождения. Как и любой другой праздник, который

– Уведите ее. Мне не до истерик. Готовьте к операции.

– Нееет! Не надо! Не надо операцию! Не надоооо!

***

Я перевернулся на спину и теперь насаживал мою девочку на себя быстрыми движениями, сдавливая тонкую талию, глядя на ее подскакивающую упругую грудь, любуясь мягким животом и линией ребер, ощущая, как ее длинные волосы щекочут мне ноги, когда Аня изгибается назад и извивается на мне, заставляя уже меня выть от наслаждения. Сладкая пытка – ощущать ее снаружи и так же невыносимо чувствительно вдираться в нее изнутри, скользя по шелковистым мокрым стенкам. И у меня темнеет перед глазами, сверкают разноцветные точки перед приближением оргазма, и я знаю, что он будет раздирающе-мощным. Не выдерживаю, выходя из ее тела и переворачивая на живот, поставил на четвереньки, впиваясь ладонью во влажные волосы, заставляя прогнуться и подставить мне свою блестящую от наших соков промежность. И войти сильно и глубоко, удерживая за ягодицы, глядя, как сильно ее выгибает назад, и зверея от глубины проникновения в это сладкое тело. И ощутить, как внезапно ее плоть начинает сокращаться вместе с громким протяжным криком, и меня срывает вместе с ней. Выворачивает от невыносимого, запредельного кайфа, удерживая Аню за волосы, весь взмокший, выгибаюсь назад, выстреливая в нее своим семенем, дергаясь с каждым толчком острого удовольствия, и мне кажется, что все мое тело ноет, накрытое цунами, и я слышу собственное триумфальное рычание. А в глаза все еще бьет яркий свет… вспышками подрагиваний после бешеного оргазма.

Очнулся, оплетая ее руками, удерживая под собой сильной хваткой, уткнувшись лицом в ее мокрые волосы. И меня разрывает от нежности к ней, плавит, как патоку, я словно растекаюсь вокруг ее тела вязким медом. Мне хочется целовать каждый миллиметр потной кожи, пропахшей нашим безумием. А она вдруг тихо шепчет мне…

– Я люблю тебя, Егор.

Целую ее затылок, добираясь до розовой мочки уха.

– У меня есть для тебя подарок.

Улыбается…

– И у меня.

– Показывай, – продолжая пощипывать губами мочку ушка и не выходя из нее.

– Нееет, сначала ты.

Едва перекусив после бурного секса, искупав друг друга в душевой и высушив волосы, мы едем на моей машине смотреть на ее подарок. Я заставил ее закрыть глаза и постоянно следил, чтоб она не подглядывала. До того самого момента, пока не подхватил ее за талию и, не взяв на руки, не внес через порог нашего достроенного дома.

– Открывай.

И млеть от счастья, когда она визжит от радости, целует мое лицо, мои щеки, мои глаза. Сумасшедшая девчонка. И прижав к себе, потребовать свой подарок, увидеть, как вспыхнули щеки, поставить на ноги, а потом заставить посмотреть себе в глаза и стоять в предвкушении, пока она достает из сумочки маленький снимок с какими-то расплывчатыми серыми линиями и помехами.