Текст книги "Петтер и поросята-бунтари"

Автор книги: Ульф Старк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Что всё это значит? – слышал я возмущённый голос Голубого. – Что вам тут надо?

– Проверка газа, – попытался ещё выкрутиться Стаффан. – Надо снять показания счётчика.

Но дальше врать уже не имело смысла. Последний-из-Могикан ткнул своим пятачком Голубого, которому, видно, не очень-то нравилось, чтоб его пихали всякие там свиньи.

– Опять эта свинья! – прорычал Голубой. – Она меня с ума сведёт! Наконец-то ты мне попалась, голубушка! Теперь уж не уйдёшь. Заявлю на тебя в полицию, и пусть тебя арестуют и судят.

Когда я обернулся, я увидел, что Голубой уводит их обоих под конвоем. Мне сейчас легче лёгкого было удрать – перемахнул бы через забор, прибежал домой и залез с головой под одеяло. Но я повернул назад. Как-то само собой получилось. Мне, конечно, вовсе не улыбалось попасть в лапы этому болвану. Но я просто не мог иначе. Не мог я предать Стаффана.

Я подошёл прямо к Голубому. Я дрожал от страха, будто какой жалкий воришка. Самый обыкновенный, подленький такой страх. У меня даже в висках стучало. Я сглотнул, чтобы успокоиться. Надо было показать, что я нисколечко не боюсь. Подумаешь!

– Тогда забирайте уж и меня заодно, – сказал я ему. Между прочим, и видик же у вас в этой рубахе!

Директор привёл нас к сараю в углу сада.

– Дожидайтесь тут теперь полиции, – сказал он. – И по смотрим, что скажут ваши родители, когда узнают про ваши подвиги.

Он втолкнул нас в сарай и закрыл его на засов. Внутри было тесно, затхло и противно, полно всякого хлама и садовых инструментов. Стаффан достал свой фонарик и посветил вокруг.

– Приятное местечко, – сказал он. – Сюда бы ещё десяточек крыс, немножко пауков-птицеедов, змей, вшей, пиявок – и полный порядок.

«ЧАС ВОЗМЕЗДИЯ ПРИДЕТ», – вывел он большими буквами на двери.

4

Нам пришлось проторчать в этом сарае, пока за нами не пришли из полиции. Вообще-то удрать отсюда ничего бы не стоило, утверждал Стаффан. Способов много: открыть через щель засов, сделать подкоп, пропилить дыру в стене, заманить сюда директора и стукнуть его по голове чулком, набитым землёй. Но, сказал он, просто жалко удирать, когда раз в жизни попал наконец в настоящее приключение. Я не очень-то понимал, чему тут радоваться, но согласился с ним просто потому что устал от всего этого.

В общем, чтобы не терять зря времени, мы стали придумывать, что нам говорить полиции. Самое главное, сказал Стаффан, чтобы наши показания не расходились. Если мы будем говорить по-разному, это обязательно вызовет подозрения ухудшит наше положение. В одном я с ним согласился – ни в коем случае нельзя выдавать настоящую цель нашего похода в сад к Голубому. Нельзя было даже упоминать про дрессировку Последнего-из-Могикан – а то ещё не разрешат участвовать в выставке.

Хочешь не хочешь, а без вранья не обойтись. А правдоподобное враньё – штука хитрая, тут всё должно быть очень хорошо продумано.

В конце концов, мы решили сказать, что мы для закалки вышли прогуляться ночью – а вдруг к тому же обнаружим какого-нибудь нарушителя! – и тут нам встретился заблудившийся поросёнок. Мы, как сознательные граждане, моментально бросились следом за ним, чтобы поймать его. Он юркнул от нас через открытую калитку в сад к директору Вальквисту, где наткнулся на какое-то садовое украшение, и в результате сверху упала большая ваза и чуть не угодила ему в голову. Ужас! Ведь от него могла остаться одна отбивная! Поросёнок, конечно, перепугался, стал метаться по саду и в темноте натыкался иногда по ошибке на кусты и цветы. Наконец нам удалось изловить и успокоить поросёнка, и как раз в это время вышел директор Вальквист. Он, как видно, принял нас за грабителей, которые залезли к нему в сад, потому что запер нас в тёмный и затхлый сарай. Мы даже побоялись протестовать, потому что директор был очень раздражён и всё время чего-то там возился со спусковым крючком своей двустволки. И это несправедливо, что он так жестоко поступил с нами, ведь мы сделали что могли, чтобы уберечь его собственность и изловить поросёнка.

И Стаффану, и мне очень понравилась сочинённая нами история. Правдоподобно, просто и складно. А мы сами выступали в ней чуть ли не героями. Было очень даже уютно сидеть вот так в этом захламлённом сарайчике и сочинять всякие небылицы. Особенно когда Стаффан вытащил из своего рюкзачка колбасу, хлеб и термос с какао. Начался дождь. По крыше барабанило, и дощатые стены скрипели от ветра.

Кажется, век бы сидел вот так в темноте, сочинял всякие правдоподобные небылицы и слушал дождь и ветер. Не помешали бы даже одна-две мышки. Прошло порядочно времени, пока к нам явился полицейский. Он, наверно, только разоспался, когда ему позвонил директор. К тому времени, когда он, наконец, открыл дверь и выпустил нас, мы успели как следует разукрасить нашу историю. Полицейский был заспанный, хмурый и промокший.

– Наконец-то. – недовольно проворчал Стаффан. – Ничего себе методы – сажать ни в чём не повинных детей в такую вот каталажку!

– Разговаривать будете потом, – буркнул полицейский. В участке.

В участке нас держали совсем недолго. Мы говорили, а полицейский что-то там записывал, иногда бурчал что-то себе под нос, то и дело отправляя в рот ложечку желе из пакета в ящике стола и бросая тоскливые взгляды на шахматную доску с нерешённой шахматной задачей. Мы со Стаффаном говорили всё, как было условлено. И полиция, кажется, верила каждому нашему слову. Мы оба горько жаловались, как несправедливо и жестоко поступил с нами директор. Ещё бы чуть-чуть – и нас могли бы просто пристрелить, говорили мы. И ещё неизвестно: может, мы заболеем воспалением лёгких, просидев столько времени взаперти в этом холоднющем сарае, в котором гуляли сквозняки, а с крыши так и текло.

Мы до того жалобно всё расписывали, что даже сами себя стали жалеть. В общем, всё кончилось тем, что директору пришлось просить у нас извинения, хотя ему, понятно, ужасно не хотелось. Он даже дал нам на прощание по десятке за все наши незаслуженные обиды. Ну, и жаловаться ему, выходит, было больше не на кого, кроме как на Последнего-из-Могикан. Вот как получилось, что нашего Могиканина потащили в суд.

Но перед судом предстал вовсе не поросёнок, а Бродяга. Ну кто бы мог подумать?

Это лишний раз доказывает, что просто невозможно предугадать, к чему может привести то, что ты делаешь. Случайности могут быть любые. Поставишь, например, ведро с водой повыше на лестницу, ну, просто чтоб птицам было где купаться, – и тут же какой-нибудь недотёпа обязательно споткнётся о лестницу и опрокинет всю воду на себя. Или поставишь мышеловку в самое укромное местечко – и пожалуйста, уже какой-нибудь тип, будто назло, сунул туда ногу и орёт как зарезанный. Или всего-навсего спрячешь красивый камушек в пакет с рисом – и он обязательно окажется в каше, и кто-нибудь, уж конечно, сломает себе вставной зуб. Ну, прямо как нарочно! Я уверен, что весь мир мог бы полететь в тартарары только из-за того, что какой-нибудь ребёнок сорвал бы на лужайке какой-нибудь цветочек.

Когда до нас дошло, что за наши дела придётся теперь отвечать Бродяге, мы предложили, что мы пойдём опять в полицию и всё объясним. Расскажем всё, как было, и что это мы всё натворили, а поросёнок и Бродяга невинны, как ягнята. Но Бродяга сказал, чтоб мы и не думали туда ходить. Во-первых, он вовсе не желает упускать такой случай. А во-вторых, нам бы всё равно не поверили. «Правда иногда больше похожа на ложь, чем сама ложь», – сказал он, весело щурясь. Он, похоже, даже рад был, что его вытащили на этот суд. Да и Оскар с Евой почему-то отнеслись ко всему довольно спокойно.

А я уж чего только себе не представлял – я ужас как волновался. «Они просто сдерут с тебя шкуру живьём, – сказала мне Лотта, когда я ей всё рассказал. – И у меня больше не будет братика», – прохныкала она и состроила такую рожу, что смотреть жутко. Это, понятно, не могло меня успокоить. Я боялся, что всё опять станет, как прежде, начнутся ссоры, и опять они будут меня презирать. Но я зря боялся. Ева и Оскар сказали, что Бродяга прав. Мне даже показалось, что они чуть ли не в восторге от моих «подвигов». Я ничего не понимал.

Слух о новом нашествии Последнего-из-Могикан на директорский сад и о вызове Бродяги в суд распространился в Дальбу с быстротой лесного пожара. Все только про то и говорили. Говорили, будто прокурор пытался убедить директора Вальквиста не возбуждать дела, но директор упёрся на своём. Для него наш добряк Могиканин был воплощением всего зла на земле. Будь его воля, он бы быстренько превратил «злодея» в ветчину, заливное из свиных ножек, ещё раз в вотчину, в копчёную колбасу и в сочные отбивные. Он считал, что Последний-из-Могикан – социально опасная личность, что он особо опасен для женщин и детей, что он не лучше бешеной собаки и что его надо просто-напросто пристрелить. Говорили даже, будто директор жаловался, что поросёнок пытался цапнуть его за ногу. Некоторые считали, что директор потому так беснуется, что это поросёнок Бродяги, а Бродягу Вальквист просто терпеть не может, с тех самых пор невзлюбил, как Бродяга работал у него на фабрике. Кое-кто считал, что директор просто делает из себя посмешище. И находились, по-моему, люди, которые получали от этого удовольствие.

Суд был назначен на пятницу после обеда. Это было последнее судебное заседание перед летними каникулами, а потом весь суд должен был разъехаться кто куда – отдохнуть, покупаться и позагорать. Публики собралось – не протолкнуться. Со стен на нас смотрели с портретов старые уездные судьи. Лица у них у всех были ужасно кислые, они бы, по-моему, с удовольствием показали всему этому сборищу язык. На возвышении за длинным столом посередине сидели судья и присяжные. Слева, ближе к публике, за особым столом – прокурор и директор. Справа за таким же столом должен был сидеть Бродяга. Мы со Стаффаном уселись рядышком. Сердце у меня прямо готово было выскочить, даже в ушах отдавалось. А вдруг Последнего-из-Могикан приговорят к смерти?! Вдруг Бродяга загремит в тюрьму?!

– Вызывается обвиняемый Лейф Андерссон! – торжественно объявил судья.

– Я боюсь, – шепнул я Стаффану на ухо.

– Да ну, брось, – сказал Стаффан ободряюще. – Ничего страшного. Если Бродяга попадёт в тюрьму, мы уж как-нибудь сумеем его вызволить. Ну, а нашему Могиканину ничего не грозит, покуда я жив.

Когда вошёл Бродяга, публика оживилась. Рядом с ним вышагивал Последний-из-Могикан – пятачок вверх, хвост крючком. В публике засмеялись, даже присяжные и хмурые старики на портретах и те повеселели. Один только директор Вальквист не веселился. Он громко и презрительно фыркнул.

– Попрошу тишины! – повелительно сказал судья. – Что это значит, господин Андерссон? С животными в это помещение вход воспрещён.

– Я подумал, что самое лучшее прихватить его с собой, чтобы господин судья и уважаемые господа присяжные могли своими глазами убедиться, похоже ли это животное на хищника-людоеда, – вежливо объяснил Бродяга.

– Сидеть! – скомандовал он Последнему-из-Могикан. – И дай лапку судье.

Последний-из-Могикан уселся, к всеобщему восторгу, на задние ноги, поднял правую переднюю и замахал ею в воздухе. Судья перегнулся через стол. Я подумал: сейчас протянет поросёнку правую руку. Но он ограничился тем, что велел швейцару вывести животное в приёмную. Я испугался, что Последний-из-Могикан рассердил судью и только напортил всё Бродяге.

Бродяга уселся за свой стол, и суд начался. Прокурор, маленький седой человечек в чёрном костюме и со вставной челюстью, произнёс обвинительную речь. Слюна так и брызгала у него изо рта. По-моему, это было очень противно. Но директор смотрел на него с удовольствием.

– Итак, данная свинья, принадлежащая Лейфу Густаву Андерссону, причинила значительные повреждения насаждениям в саду директора Вальквиста. Она же, кроме того, вела себя угрожающе в отношении директора. Следует считать доказанным, что названная свинья тем самым выказала легко возбудимый и агрессивный нрав, каковой может быть квалифицирован как социально опасный. Обвинение поэтому настаивает, во-первых, чтобы свинья была умерщвлена, во-вторых же, чтобы ответчик был приговорён к возмещению истцу убытков, причинённых данной свиньёй. Всякому владельцу свиньи надлежит осуществлять соответствующий надзор за своим животным и следить, чтобы оное не причиняло вреда чужой собственности. Ответчик Андерссон со всей очевидностью пренебрёг этим своим гражданским долгом.

Я ни черта не понял из того, что он сказал. Что-то страшное, непонятное и жутко учёное. Наверно, надо очень долго учиться, чтобы научиться говорить так непонятно, подумал я.

Я совсем скис, потому что главное я всё же понял: что Последний-из-Могикан должен быть умерщвлён. Что же теперь говорить Бродяге, подумал я. И что тут вообще можно сказать? За окном светило солнце, и покачивалась еловая ветка. Выпрыгнуть бы в окно – и делу конец. Я прямо задыхался – такая там была духотища и затхлость, да ещё вся эта запутанная трепотня…

Я не очень хорошо запомнил, что говорил Бродяга, зато хорошо помню, как он говорил. Он говорил медленно, негромко, с остановками, будто старался подыскать самые точные слова, раз уж ему дали высказаться. Он сидел согнувшись, чуть ли не сгорбившись, уронив на стол свои не привыкшие к безделью корявые руки. Он был похож на великана из детской сказки.

– Не знаю, какие тут ещё нужны слова, – сказал он. – Вы сами видели поросёнка и сами могли убедиться, кидается ли он на людей. Скажу только одно. Если б я даже очень захотел, мне при всём старании не удалось бы заставить его укусить директора не то что за ногу, а даже за мизинец.

Дальше он сказал, что оно, конечно, правда, поросёнок действительно опрокинул нечаянно какой-то там горшок. И он действительно потоптал кое-какие цветы, это он признаёт. Но бывают, сказал он, совсем другие свиньи. Свиньи, которые вовсе не нечаянно, а очень даже сознательно вредят и разрушают гораздо больше, но их почему-то за это не судят и не заставляют расплачиваться за совершённые преступления. Есть такие свиньи, которые загрязняют целые озёра, сводят на нет целые леса, которые отравляют воздух, которым мы дышим. Почему же их-то за это не судят, не штрафуют? Разве это справедливо? Неужели несколько потоптанных цветков, которые вырастут снова на следующий год, важнее для нас, чем целые озёра и реки? Неужели какая-то там ваза – большая ценность, чем воздух, которым мы дышим?

Дальше Бродяга сказал про эту самую социальную опасность: что будто бы его поросёнок опасен для человека. Директору показалось, сказал он, что поросёнок хочет укусить его за ногу, когда тот всего-навсего ласково пихнул его своим пятачком. А ведь есть свиньи, которые ежегодно делают множество людей глухими, которые заставляют их дышать вредными отходами и пылью и портят им лёгкие, которые заставляют их стоять у опасных машин, где сплошь и рядом происходят несчастные случаи. Как вы на это посмотрите?

Судья и прокурор несколько раз пытались остановить его. «Ближе к делу!» – восклицали они.

– Просьба к господину Андерссону придерживаться в своём выступлении сути дела, – сказал судья строго.

Но Бродяга всё равно сказал всё до конца. Директор Вальквист готов был, по-моему, его растерзать – да никакая на свете домашняя свинья не способна на такую злобу, разве что дикий кабан. Я понял, что Бродяга говорил про него. Я вспомнил, что рассказывали мне Оскар с Евой про эту их фабрику. Я видел, что и другие тоже поняли. Все слушали Бродягу очень внимательно.

– Здорово он ему выдал. – сказал я Стаффану. – Заткнул небось рот.

– Там видно будет, – процедил Стаффан.

Я был уверен, что Бродягу оправдают. Ведь даже мне, хоть я и не понял ни слова из речи прокурора, даже мне было яснее ясного, что смешно и глупо было бы осудить Бродягу за то, что Последний-из-Могикан попрыгал немножко в директорском саду, когда за гораздо худшие вещи никто никого и не думает судить. Ну, что такое какая-то разбитая ваза, по сравнению с испорченным здоровьем?

Если даже я это понимал, то уж таким ученым людям, как присяжные и судья, решить эту задачку было, конечно, раз плюнуть.

Объявили перерыв, чтобы судья и присяжные могли обсудить, какое вынести решение. Потом они вернулись в зал. Судья торжественным голосом прочитал, что они там вместе решили. Бродягу приговорили к штрафу, и ещё он должен был заплатить директору за всё, что попортил тому поросёнок. Вот и верьте после этого в закон и кодекс!

Я ужасно расстроился и прямо тут же подбежал к Бродяге, вытащил директорскую десятку и отдал ему.

– Это тебе на штраф, – сказал я.

И Стаффан отдал ему свою. Бродяга удивился, но деньги взял и улыбнулся нам. У него был такой вид, будто он и не рассчитывал, что обойдётся без штрафа.

– Спасибо вам, – сказал он.

– Молодцы, ребята! – крикнул какой-то мужчина из публики.

Он тоже подошёл к Бродяге и вытащил свой бумажник. А за ним выстроилась целая очередь. И все весело вытаскивали деньги. И скоро на столе лежала уже целая куча бумажек и мелочи. Хоть моя вера в закон и пошатнулась, зато укрепилась вера в человеческую доброту.

– Мне всё же думается, проиграл директор это дело, – сказал Бродяга. – Лично мне так кажется.

Из приёмной послышалось хрюканье Последнего-из-Могикан. Он остался в живых. И это было самое главное.

5

Бывают же на свете приятные пробуждения. Можно проснуться от того, что с проехавшего мимо грузовика свалился прямо тебе под окно ящик с ореховыми пирожными, шоколадными кексами, тянучками и ромовыми бабами. Можно проснуться от запаха сирени и крапивы и вспомнить, что именно на сегодня назначена поездка за город и купание.

В то утро Оскар тихонько потряс меня за плечо. Он ещё не добрился, и на лице у него будто выросла белая борода. Видик был довольно дурацкий, и я почувствовал, как меня разбирает смех.

– Вставай, – сказал он тихонько.

– Зачем? – поинтересовался я.

– Затем, что пора собираться в дорогу и ехать.

– Куда это?

– Не задавай лишних вопросов.

– Почему это мне нельзя задавать лишних вопросов? Ева уже убежала на работу, а Лотта была у подружки, где её оставили ночевать. Оскар взял сегодня выходной. Я одевался, а он насвистывал в ванной бодрый мотивчик, фальшиво и весело. Мы быстренько позавтракали. Свой бутерброд с яйцом я дожевал уже в машине.

– Зубы почистил? – спросил Оскар и включил зажигание.

– Ой, забыл, – сказал я.

– Я тоже! – сказал Оскар радостно.

Небо было ясное-ясное. Голубое озеро так и сверкало, будто кто-то посыпал его сверху золотыми стружками. Если б не скрежет нашего «деда», то, наверное, можно было бы услышать голоса множества птиц. Если б Оскар так не дымил своими сигаретами, то, наверное, можно было бы почувствовать запах цветов и трав. И, возможно мы бы даже увидели каких-нибудь зверушек, если б только Оскар прекратил своё фальшивое пение, которого, конечно, не могли выдержать их чуткие уши.

Но какое всё это имело значение? Мне и так было весело и интересно, и Оскару, по-моему, тоже. Я высунулся из машины и глядел на знакомые места – на дома, которые я видел уже тысячу раз, на деревья, по которым я лазал или с которых сбивал яблоки, на фонарные столбы, которые я обстреливал снежками и камешками. Всё было будто заново покрашенное. Листья на деревьях были ярко-зелёные, черепичные крыши ярко-красные, а развешанные во дворе одного там домика простыни, штаны и рубашки полоскались на ветру белоснежным парусом.

Оскар завернул в какой-то гараж неподалёку от фабрики. Там мы сменили нашего дряхлого «деда» на грузовик, которому, по-моему, тоже пора было на свалку. Оскар сказал, что взял его на прокат у одного своего товарища по работе. А больше он ничего мне не объяснил. Куда мы ехали? Куда он меня тащил? Зачем ему понадобился грузовик?

Оскару, по-моему, ужасно нравилось делать из всего этого великую тайну. Он веселился, как ребёнок. Он бы, я думаю, с удовольствием завязал мне глаза, как это делают бандиты со своими жертвами, когда отвозят их в какие-нибудь там заброшенные рыбацкие хижины на берегу моря или в избушки на курьих ножках в дремучем лесу. А я чтоб подсчитывал, сколько было поворотов направо и сколько налево, и определял бы на слух, когда мы переехали железную дорогу, а когда проехали по мосту через реку, а это вот поднялся в воздух самолёт, а это забивают сваи, и так далее, и так далее. А потом всё очень просто – берёшь карту автомобильных дорог Швеции (типография при Генштабе) и показываешь, где находится разбойничье гнездо.

– Почему ты не можешь сказать, куда мы едем? – спросил я.

– Сказать-то я могу, – ответил он. – Но тогда уже будет не так интересно.

– Понимаешь ли, – сказал он потом. – Я тут вот о чём подумал. Прежде, ну, ещё несколько недель назад, мне казалось, я всё уже знаю наперёд. Как до сих пор было, думал я, так оно и дальше будет. Всё одно и то же. Не жизнь, а прозябание. Будто тебя запихнули по шею в липкую, вонючую грязь – сколько ни пытайся вылезти, так и будешь месить грязь на месте. И надеяться уже больше не на что, и ждать нечего. И через год, и через десять лет будешь жить всё так же. Будто и не живёшь вовсе. Тоска зелёная. Ты не представляешь, до чего мне было тошно. Я хочу сказать, если уже не веришь ни в какие сюрпризы, ужасно скучно становится жить.

– Понятно, – сказал я.

– А о сюрпризах надо самому заботиться, – прибавил он. – Само по себе ничего не изменится.

Дальбу остался далеко позади. Куда же мы всё-таки едем, ломал я себе голову.

Часа через два мы подъехали к городку Мариебу. Был уже полдень, и мне хотелось есть. Но Оскар, по-моему, и не думал ни про какую еду. Машину он поставил на улице около магазина.

– Ну вот, приехали, – сказал он.

– А что мы тут будем делать? – спросил я.

– Будем покупать пианино, – сказал он.

– Пианино?

– Ну да. Еве.

Я подумал, что он шутит. Сколько раз я слышал эти его разговоры, что нам не хватает денег! Сколько он в последнее время набирал этой самой сверхурочной работы, чтоб мы могли сводить концы с концами! Он совсем себя замучил с этой своей работой, и вдруг на тебе – хочет купить пианино, которое стоит, наверное, не одну сотню крон. Не иначе как его хватил солнечный удар.

В магазине, перед которым мы остановились, продавались пианино «новые и подержанные», как написано было на вывеске. Оскар чуть не бегом вбежал туда. Я остался стоять у дверей. У меня прямо глаза разбежались, столько там было этих пианино: коричневые, белые, черные, из дуба, из красного дерева, из берёзы, из сосны. У стены стояли два рояля, будто какие-то гигантские чёрные блестящие насекомые. Интересно, подумал я, что бы получилось, если б все они вдруг заиграли сами по себе. Вот была бы музыка! Весь город бы заплясал!

Оскар неуверенно переходил от одного к другому. Он разглядывал надписи, осторожно прикасался к полированным крышкам, нажимал на клавиши, извлекая ни на что не похожие звуки. Продавец поднял голову от своей конторки. Он был коренастый и, наверное, не худее Оскара. Ему бы больше подходило продавать гири и штанги.

– Что бы вы хотели? – спросил он.

– Мы хотим пианино, – сказал Оскар.

– Так, так, – сказал продавец.

– Хорошее пианино, – прибавил Оскар. – Хорошее и дешёвое.

– Ну что ж, у нас имеется несколько неплохих, из подержанных, – сказал продавец.

Он подошёл к большому чёрному пианино, на котором было написано: «Скандинавия». Медные педали у него так и сияли, а над чёрно-белым оскалом клавиш блестели два подсвечника. Я сразу же влюбился в это пианино – если только можно вообще влюбиться в пианино.

– Может, купим, а? – сказал я.

– Хорошая вещь, – сказал продавец. – Мы его проверяли. Оно в прекрасном состоянии.

– Гм, – сказал Оскар. – Честно говоря, я не очень-то разбираюсь в пианино. А сколько оно стоит?

– Две тысячи пятьсот.

– Так много? – сказал Оскар. – Вот чёрт. А подешевле ничего нет?

– К сожалению, нет, – сказал продавец. – Это самое дешёвое.

– Как же мне теперь быть? – сказал Оскар беспомощно, как ребёнок.

– То есть? – удивлённо поднял брови продавец.

– У меня всего две тысячи триста, – вздохнул Оскар.

Он сразу сник, и глаза глядели грустно и умоляюще. Он уже настроился, что явится домой с пианино – и вот те раз! Две тысячи пятьсот! Ничего себе сумма!

– И у меня ещё есть три пятьдесят, – сказал я.

Продавец улыбнулся.

– Ну, так уж и быть, – сказал он. – Пусть будет две тысячи триста три кроны и пятьдесят эре.

Оскар, по-моему, готов был просто расцеловать продавца.

– Вот спасибо! – сказал он. – А доставку мы уж сами организуем.

Втащить пианино на грузовик – это вам не шуточки. Оскар, продавец и ещё один парень прокляли всё на свете, пока втаскивали его на ремнях. «Слона и то легче было бы погрузить», – ворчал весь вспотевший Оскар. Они укрыли пианино одеялами и крепко-накрепко привязали к бортам.

На обратном пути Оскар так и сиял. Он рассказывал мне про Еву. В последнее время он вкалывал как каторжный, чтобы скопить на пианино. Сегодня годовщина их свадьбы. В этот самый день, ровно двенадцать лет назад, они поженились. И он поклялся себе, что привезёт ей в этот день пианино.

– Помнишь, как вы со Стаффаном и Лоттой хотели устроить нам свадебный юбилей? – сказал он. – Хотя никакой годовщины тогда не было. Вы тогда ещё чуть не сожгли дом. В тот вечер я и решил, что мы её обязательно отпразднуем. Потому я и взял тебя с собой.

Когда-то, рассказал он мне, Ева замечательно играла на пианино, и все думали, что из неё выйдет знаменитая пианистка. Она так играла, что ни одна живая душа на свете не могла бы остаться равнодушной.

– Тебе, может, этого и не понять, – сказал мне Оскар, – но когда Ева играла, хотелось кричать, смеяться и плакать – всё сразу.

По вечерам, подоив коров, соседи собирались в их доме послушать игру этой девочки. Вытянув уставшие за день ноги, попивая кофе, они отдыхали телом и душой – для них это был настоящий праздник. «Сыграй нам что-нибудь, доченька», – просили они.

А раз был такой случай. Один старик слушал-слушал – и не выдержал. Он схватил керосиновую лампу и швырнул её прямо в стену – чуть не устроил пожар, – а сам сел на пол и заплакал, так подействовала на него эта музыка. И старик-то ведь был чурбан чурбаном, вовсе, кажется, бездушный был мужик. Вот что могла наделать Ева своей игрой.

Оскар, тогда ещё совсем молоденький деревенский паренёк, тоже приходил к ним послушать Евину игру. Он усаживался прямо на пол, спиной к горячей печке, и глядел на Еву за пианино. Так вот и получилось, что под конец они уж и не могли друг без друга.

А Ева была тогда настоящая красавица, от кавалеров отбою не было. Один парень из дальнего села прибежал как-то раз ночью сыграть ей серенаду под окошком. Была лунная, морозная ночь – двадцать семь градусов, – а он стоял на снегу под её окошком и играл на тромбоне. А она даже окошка не открыла. Он чуть все губы себе не отморозил. Потом уж Евина мама впустила его погреться перед обратной дорогой.

Когда Оскар и Ева съехались и стали жить вместе, Ева совсем забросила свою игру. Ещё до того ей даже стипендию хотели дать, только чтоб она училась дальше. Но она поехала за Оскаром. Сначала он всё думал, как бы подарить ей пианино. Но ничего из этого не получалось, всё что-нибудь да мешало. А потом он и думать про это забыл. И вот только когда мы со Стаффаном устроили этот злосчастный юбилей, он твёрдо решил, что уж теперь-то он это обязательно сделает.

…Один товарищ Оскара по работе помог нам сгрузить пианино и затащить его в гостиную. У нас ещё оставалось немного времени до прихода Евы с Лоттой. Я вышел, нарвал немного цветов и поставил на пианино. Одеяла мы не стали снимать. «Откроем, когда она придёт», – сказал Оскар.

Я прямо не мог дождаться этой минуты.

Ева пришла около шести. Она, видно, очень устала.

– Фу! – вздохнула она. – Ну и денёк.

Оскар взял полотенце и завязал ей глаза.

– Ты чего это? – сказала Ева.

– В жмурки будем играть? – обрадовалась Лотта.

– Ищи пиани… – начал было я.

– Тихо! – Оскар с видом заговорщика приложил палец к губам.

Он ввёл Еву в гостиную. В передней она споткнулась об его ботинки и чуть не упала. Мы подошли к самому пианино. Оскар развязал ей глаза.

– Поздравляю! – сказал он. – Маленький подарочек к годовщине свадьбы.

– Что бы это такое могло быть? – сказала Ева и с любопытством поглядела на укутанную в одеяла махину. – Может, чучело бегемота? А может, доильная машина?

– Погляди сама, – сказал я.

Она осторожно потянула за одеяла. Блеснул чёрный лак. Одеяла упали. Ева молча смотрела на пианино. Она ласково поглаживала кончиками пальцев блестящее дерево, будто это не пианино вовсе, а какой-нибудь там шелковистый жеребёночек или симпатичный поросёночек. Она долго так стояла и молчала.

– Ах, Оскар! – вздохнула она наконец. – Это просто чудо, а не пианино! Я давно о таком мечтала, только не хотела говорить.

– Сыграй что-нибудь, – попросил Оскар.

– Прямо и не знаю, – сказала она. – Я, наверное, разучилась. Так давно не играла, да и руки совсем уж не те, пальцы как деревянные. Ничего не получится. Да и нот у меня нету. Сначала надо поупражняться.

– Эка важность, – сказал Оскар. – Давай садись. Как получится, так получится.

Ева посмотрела на свои руки. Это были настоящие рабочие руки, широкие, грубые, тёмные. Эти руки привыкли делать всё: шить, мыть, завязывать, держать, гнуть, носить, но только не извлекать музыкальные звуки.

– Мы заткнём уши, если получится очень уж плохо, – сказала Лотта.

Ева тронула клавиши и стала неуверенно перебирать их. Сначала это была никакая даже не мелодия, а просто поток звуков, очень нежных и красивых. Они вспыхивали и переливались как капельки росы на солнце. Потом эти звуки стали цепляться друг за друга, сливаться в узоры, и получилась мелодия. Такого я никогда ещё не слышал. И я понял, про что говорил Оскар, когда он сказал, что от Евиной музыки хочется сразу и смеяться, и плакать.

Оскар сидел на полу. Он не отрываясь глядел на Еву. Может, он опять видел ту девочку за пианино, которая играла ему, когда он был молодой. Да она и правда стала какая-то совсем другая.

Я посмотрел в окно и увидел там целую стаю птиц. Будто они слетелись сюда на музыку.

Перед тем как улечься в постель, я поставил рядом с собой на стул деревянного поросёнка.

Я погладил его по гладкой красивой деревянной кожице.

– Милый поросёночек, – сказал я. – Мне так хорошо. Сделай так, чтобы всегда было, как сейчас. Я хочу, чтобы всегда-всегда так было.